Георгий Мартынов.
   Встреча через века.

   Наше время, ознаменованное поистине необыкновенными  достижениями  науки,
ставит перед  писателями  -  фантастами  новые  задачи  и,  если  можно  так
выразиться, переводит этот жанр художественной литературы на орбиту  большой
вдохновенной мечты.
   Научная фантастика  довольно  быстро  вырастает  от  наиболее  легкого  -
локального решения  темы,  связанной  с  каким-либо  гипотетическим  научным
открытием или техническим изобретением, к самому трудному - показу человека,
живущего при коммунизме.
   Такое постепенное движение вперед и вверх по крутым  ступеням  осознанной
задачи   можно   проследить   на    творческой    эволюции    ленинградского
писателя-фантаста Г. С.  Мартынова.
   Инженер по образованию, он пришел в литературу  совсем  недавно,  в  1955
году.
   Первая его повесть, "220 дней на звездолете", посвященная  экспедиции  на
Марс.
   была с интересом встречена читателями. Мартынов  -  добрый,  мужественный
романтик
   - с тех пор стал большим другом молодежи. Однако и эта первая  повесть  и
две другие: "Сестра  Земли"  и  "Наследство  фаэтонцев",  -  объединенные  в
трилогию под общим названием "Звездоплаватели", написаны в традиционном  для
научной фантастики прошлых  лет  "  узкокосмическом"  ключе,  когда  главное
внимание обращено на технические достижения и приключения.
   В новом свете  предстал  Мартынов  перед  своими  читателями  в  повестях
"Каллисто" и "Каллистяне". Они посвящены описанию свободного,  справедливого
и высокоорганизованного общественного строя жителей далекой планеты.
   Последний роман Мартынова, "Встреча через века", вводит читателей  в  мир
наших далеких потомков.
   Как и в "Туманности Андромеды", действие "Встречи черед века" переносится
на много времени (точнее, на два тысячелетия) вперед.
   В приложении к журналу "Вокруг света" - "Искатель" ј 2 за 1961  год  была
опубликована  в  сокращенном  виде  первая  часть  романа.  Вот  ее  краткое
содержание.
   Наш современник, участник Великой Отечественной войны.  Герой  Советского
Союза Дмитрий Волгин, умирает в Париже. Для  отправки  на  Родину  его  тело
заключают в герметически запаянный свинцовый гроб.
   Во время войны погибла жена Дмитрия  Ирина,  врач  партизанского  отряда,
казненная фашистами и посмертно удостоенная звания Героя Советского Союза.
   Дмитрия хоронят в СССР рядом с могилой его жены.
   В 39-м веке случайно  находят  свинцовый  гроб  и  в  нем  высохший  труп
человека.
   Удается установить, кто именно был похоронен в этом месте.
   Комплексная наука будущего возвращает Дмитрия Волгина к жизни. Надо сразу
же сказать, что воскрешение  Волгина  отнюдь  не  напоминает  "  воскресение
Лазаря", повторенное множество  раз  писателями-фантастами,  преследовавшими
цель сделать своего современника свидетелем жизни будущего. Главы, в которых
описывается медленное возвращение к жизни Волгина, едва ли не самые лучшие в
романе.
   Величайший  эксперимент  попытка  постепенного  оживления   клеток   тела
Волгина, а затем воскрешение его - продолжался около десяти лет.
   В процессе эксперимента решалась и чисто  моральная  проблема:  имеют  ли
право ученые во имя науки распорядиться судьбой человека помимо его воли?
   Вся Земля  принимает  участие  в  обсуждении  этого  необычайного,  остро
волнующего вопроса. Главным противником оживления явился отец биолога  Люция
- историк и археолог Мунций. И только после того, как Верховный совет науки,
руководствуясь  своей  совестью  и  заботой  о  благе  всего   человечества,
разрешает провести опыт, осуществляется оживление Волгина.
   Наступил наконец долгожданный миг, когда Волгин сам предложил Люцию:
   " - Идем! - сказал он. - Войдем в новый для меня мир.
   - Постарайся я полюбить его, - сказал Люций.
   - Я его уже люблю. Это тот мир, к  которому  мы  стремились,  за  который
боролись и умирали".
   И вот широко  распахиваются  двери  в  тридцать  девятый  век.  Вместе  с
Дмитрием Волгиным мы входим  в  этот  чудесный  мир  будущего,  с  интересом
знакомимся с его жителями с их бытом, с их заботами и мечтами.
   Новый роман Мартынова,  несмотря  на  глубокий  драматизм  личной  судьбы
Волгина вынужденного жить вне своего  времени  в  новом  мире,  который  так
нелегко постигнуть, оптимистичен от первой до последней строчки.
   "Встреча через века" приковывает внимание читателя к самому главному -  к
представлениям о том чудесном  будущем,  о  котором  мы  мечтаем  и  которое
создаем повседневными нашими делами.
   С этого номера журнал "Смена" начинает публикацию романа  "Встреча  через
века" с небольшими сокращениями. Вторая часть будет напечатана в этом  году,
третья и начале 1962 года.
   Владимир ДМИТРИЕВСКИЙ


   Георгий Мартынов.
   ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ ВЕКА.

   Научно-фантастический роман Журнальный вариант. "Смена" ј 17,1961

   ГЛАВА 1
1 Земля меняет свое лицо, море -никогда!
   Оно оставалось таким же, каким было во все эпохи и  времена.  Неизменное,
оно присутствовало при всей истории человечества,  населявшего  его  берега.
Оно видело плоские галеры финикийцев, сменившиеся затем галерами греков. Оно
оставалось таким же  во  все  века  владычества  Рима,  видело  мавританскую
культуру и крестовые походы. Оно  присутствовало  при  падении  Византийской
империи, качало на своей  могучей  груди  победоносные  турецкие  корабли  и
равнодушно поглощало их в сражении при Лепанто. Оно видело  Альбукеркский  и
Трафальгарский бои. Стальные громады броненосцев двадцатого века исчезали  в
волнах с такой же легкостью, как и деревянные корабли римлян. Из года в год,
долгие века, море собирало богатую дань с  человечества  -  дань  кораблями,
людьми, кровью...
   Но жизнь шла вперед, и человек победил стихию. Прекратилась дань  кровью.
Все реже и реже доставались морю и люди. Исполинские  лайнеры  смеялись  над
яростью волн.
   В третьем веке коммунистической эры люди окончательно покинули море.
   Безграничная и свободная  стихия  воздуха  стала  их  единственным  путем
сообщений.
   И полторы тысячи лет море пустынно. Изредка появляются на его поверхности
изящные яхты любителей морских прогулок или какой-нибудь арелет (  арелет  -
летательный аппарат будущего.), повинуясь капризу сидящего в нем человека, -
опустится на воду и скользит по ней, напоминая своим  видом  грозное  оружие
прошлого - торпеду.
   Исчезли огромные корабли, забылись  морские  профессии  ,  и  само  слово
"моряк" стало незнакомо людям.
   Но море оставалось все тем же...
   Неумолчно шумит извечный прибой. Одна за  другой  приближаются  к  берегу
сине-зеленые волны, становятся выше,  одеваются  гребнем  белой  пены  и,  с
замирающим гулом обрушиваясь на  прибрежную  гальку,  откатываются  обратно,
уступая место следующим.
   Волна за волной!
   Годы, века, тысячелетия!
   "Так было, есть и будет", - подумал Волгин.
   Он был один на обширной террасе, увитой зеленью дикого винограда. Опустив
на колени книгу, Волгин задумчиво следил за неустанной игрой прибоя.  Прибой
был такой же, как и в двадцатом веке, и было приятно смотреть на  него.  Это
было единственное, что оставалось прежним. Все остальное изменилось.
   Дом и терраса были выстроены  не  из  дерева  и  не  из  камня.  Материал
напоминал пластмассу, но не был ею. Мебель и все предметы обихода были иными
по форме.
   Листья винограда были не такими, как раньше, и вся растительность в  саду
и вокруг дома казалась больше и сочнее прежней. Книга, которую он  держал  в
руках, по внешнему виду была  такой  же,  как  книги  его  юности,  но  была
написана на не существовавшем раньше языке.
   Все изменилось за те тысячу девятьсот лет, которые он  пролежал  в  своей
могиле, все стало другим.
   Только море и прибой да еще небо были прежними. Волгин часами смотрел  на
водную равнину, уносясь мыслью в далекое, а для него такое близкое  прошлое.
Возникали перед ним образы давно умерших близких, появлялись города и  села,
дороги и мосты, поезда и пароходы; вся многообразная техника  родного  века,
пусть примитивная и убогая с современной точки зрения, но  милая  и  дорогая
его сердцу.
   Незаметно подкрадывалось чувство тоски, и Волгин, стараясь не поддаваться
ему, переставал смотреть на море и вновь брался за книгу.
   Он читал историю техники. Талантливо написанная книга была  предназначена
для детей, и Волгин, никогда не  имевший  больших  знаний  по  технике  даже
своего века, выбрал ее, так как не без оснований считал, что не справится  с
более серьезным сочинением. Произведение неизвестного автора (в заголовке не
стояло никакого имени) в популярной форме  описывало  технические  средства,
которыми пользовались люди начиная с пятнадцатого века христианской эры и до
настоящего времени.
   Чем дальше читал Волгин, тем больше  крепло  в  нем  убеждение,  что  эта
детская книга для него слишком трудна. И это происходило не по вине  автора,
а только потому, что у Волгина не было знаний по самым  основам  излагаемого
предмета.
   "Как жаль, - думал он, - что я юрист, а не инженер! Видимо, мне  придется
взяться за учебники для начальной школы".
   В отношении языка Волгин не  испытывал  никаких  затруднений.  За  четыре
месяца пребывания в доме Мунция, на берегу Средиземного моря, Волгин  изучил
современный язык так, что мог свободно говорить  и  читать  на  нем.  Основу
этого языка составлял русский язык, дополненный  латинским.  Грамматика  его
была проста и логична. Хорошо зная  французский  и  немецкий  языки,  Волгин
легко и быстро перешел на современный, чем вызвал искреннее удивление своего
учителя Мунция.
   Волгин старался не только говорить, но и думать  на  новом  языке,  чтобы
лучше и глубже овладеть им, и это ему удавалось. Он все реже  и  реже  ловил
себя на том, что думает по-русски. Он знал, что родной язык никогда  ему  не
понадобится, так как на всей Земле его знали  только  историки  и  отдельные
люди вроде Люция.
   Против воли, почти бессознательно Волгин  относился  ко  всему,  что  его
окружало, с затаенным чувством ревности, но  не  мог  не  признать,  что  по
богатству и выразительности новый язык оставлял  далеко  позади  все  старые
языки.
   Волгин еще  не  брался  за  художественную  литературу,  хотя  она  очень
интересовала его, справедливо полагая, что первым делом надо узнать  историю
общества и историю техники,  чтобы  ориентироваться  в  обстановке,  которая
будет встречаться в романах.
   Историю общества он уже закончил. Он узнал все, что  произошло  на  Земле
после его первой смерти (Волгин называл свою смерть в Париже первой,  потому
что рано или поздно должна была наступить вторая). По этому вопросу  ему  не
пришлось прочитать почти ни одной  книги.  Их  заменили  беседы  с  Мунцием,
который не только рассказывал Волгину о прошлом, но и показывал ему в  одной
из комнат своего дома исторические и хроникальные фильмы, которые специально
для этой цели получал из центрального архива планеты.
   Подавляющее большинство этих фильмов было цветными и объемными  и  только
самые древние, современные Волгину, были хорошо ему известными  черно-белыми
плоскими картинами его юности. Он был потрясен, когда в самом  начале  своих
лекций Мунций продемонстрировал картину "Ленин в  Октябре",  которую  Волгин
видел почти две тысячи лет тому назад.
   Благодаря фильмам Волгин не только слушал, но и  видел  историю,  как  бы
оживавшую перед его глазами. Он видел людей, которые жили после его смерти и
в то же время задолго  до  настоящего  времени,  и  это  создавало  странную
путаницу в его представлениях о них. Для современного  мира  это  были  люди
прошлого, но для Волгина они были одновременно и людьми будущего.
   Техника кино была так же далека от того, что знал  Волгин,  как  нынешний
век от двадцатого.
   Не было привычного экрана. Фильм демонстрировался в обыкновенной  комнате
с обыкновенной мебелью. Аппарат представлял  собой  небольшой  металлический
ящик, который ставился на что-нибудь не позади, а впереди зрителей.  Свет  в
комнате не тушился, демонстрация шла при  обычном  освещении,  исходящем  от
невидимых источников. Казалось, что этот свет  испускают  из  себя  стены  и
потолок комнаты.
   Из книги, которую Волгин читал сейчас, он знал, что  "век  электричества"
закончился вскоре после его первой смерти, сменившись  "атомным  веком",  за
которым последовали другие, со все более и более непонятными  названиями.  В
восемьсот шестидесятом году новой эры вся техника  основывалась  на  энергии
неизвестных и совершенно непонятных "катронов".
   Мунций закладывал в аппарат маленькие кассеты, напоминавшие  Волгину  те,
которые в его время служили для фотоаппаратов типа "ФЭД". Потом  он  садился
рядом с Волгиным, и сеанс начинался. Исчезал, становился невидимым аппарат и
сама  комната,  где  они  находились.  С  полной  иллюзией  действительности
появлялись действующие лица фильма, окружающая их  обстановка,  леса,  горы,
просторы океана, реки и озера. Невозможно было  отделаться  от  впечатления,
что видишь настоящих людей и природу, а не  их  изображения,  когда  в  двух
шагах  волновалась  людская  толпа  или  открывался  широкий  простор  моря,
слышался  шум  волн  и  лицо  обвевал  морской  ветер.  Только  свойственная
кинематографу мгновенная смена декораций напоминала, что  это  не  настоящая
жизнь.
   Видя перед собой исторических деятелей прошлого, слыша  их  разговор  так
близко от себя, Волгин невольно боялся,  что  изображения  увидят  его:  так
реальны и естественны были они. Он ловил себя на том, что часто забывал, что
происходит перед ним, и вел себя  так,  словно  присутствовал  при  беседах.
Опомнившись, он украдкой смотрел на Мунция: не смеется ли тот  над  ним?  Но
лицо гостеприимного хозяина всегда было серьезно. Мунций внимательно  следил
за происходящим на "экране" и изредка вполголоса давал пояснения, если сюжет
мог стать непонятным Волгину.
   "Если бы у меня были дети,  -  думал  он,  -  я  смог  бы  увидеть  своих
потомков, живших через тысячу лет после меня и одновременно тысячу лет  тому
назад".
   Кончалась картина, и мгновенно, как  в  сказке,  появлялись  опять  стены
комнаты и маленький чудесный "киноаппарат".
   Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и волшебная
в своей непонятности жизнь живых призраков.
   Когда нужно было продемонстрировать  старую  картину,  требующую  экрана,
Мунций нажимал на аппарате кнопку, и перед ними, прямо в воздухе,  появлялся
белый прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий  экран  двадцатого
века.
   После сеанса, продолжавшегося  обычно  часа  три,  Волгин  долго  не  мог
отделаться от смутного волнения. Все это было так необычно, так непохоже  на
то, что он знал.
   Неожиданно  ставшая  современной  ему  техника  тридцать  девятого   века
производила ошеломляющее впечатление, тем более, что  Волгин  совершенно  не
понимал ее основ.
   "Если бы к нам, в двадцатый век,  -  часто  думал  он,  -  попал  человек
второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство  при  виде
телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас".
   - Это совершенно неверно, - сказал Мунций, когда Волгин поделился  с  ним
своими мыслями. - Вы недооцениваете роль двадцатого века в развитии науки  и
техники. Вы сможете через определенное время понять все, что сейчас изумляет
вас, а человек не только второго, но и пятнадцатого века ничего не понял  бы
в технике двадцатого. Все основы нашей современной  науки  были  заложены  в
девятнадцатом и двадцатом веках. Мы, историки, называем их "веками  начала",
и не только потому, что тогда началась наша  наука,  а  еще  и  потому,  что
именно тогда были  заложены  основы  общественной  жизни,  которая  является
фундаментом науки. Ваша беда, Дмитрий, заключается в том, что вы  не  имеете
технического образования и плохо знали современную вам технику. Поэтому  вам
так трудно сразу разобраться в нашей.
   Но что вы в ней разберетесь, не может быть никакого сомнения.
   Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался, что
Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи,  когда  старый
ученый открыто и прямо высказывал  мысли,  которые  не  могли  быть  приятны
Волгину. Он уже знал, что откровенность является  отличительной  чертой  его
новых современников, что они всегда и во всех  случаях  говорят  друг  другу
правду. Да и откуда  могла  взяться  ложь  в  их  жизни?  Для  нее  не  было
оснований, не существовало побудительных причин.
   За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своем положении в мире, куда  он
скоро вступит полноправным  членом  нового  общества.  Не  покажется  ли  он
слишком отсталым, не произведет ли впечатление дикаря? Ведь с  точки  зрения
современных людей он абсолютно неграмотен, ничего не  знает,  ни  о  чем  не
имеет представления.
   Он понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет  перед  ним
никогда.
   И не потому, что он был на особом положении "гостя", а просто потому, что
этот вопрос не существовал больше на Земле. Но Волгин не хотел  ограничиться
ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.
   Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.
   С еще большим усердием он "вгрызался" в технические книги,  не  стесняясь
обращаться за объяснениями к Мунцию,  если  что-нибудь  было  непонятно.  Но
историк и археолог не всегда  мог  удовлетворить  Волгина  своими  ответами,
когда вопросы касались областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые
становились все более частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие  -
ученый, академик тридцать девятого века не все знает, следовательно, разница
между ними в умственном отношении не так уж безмерно велика!
   "Нас разделяет не бездонная пропасть, - думал Волгин, - а только глубокий
ров, через который можно перебросить мост. И я это  сделаю!"  Ему  ничто  не
мешало осуществить это  намерение.  Все,  что  могло  ему  понадобиться  для
самообразования, было к  его  услугам.  Он  мог  бы  получать  исчерпывающие
консультации у любого ученого Земли и этим ускорить свою подготовку,  но  не
хотел ни к кому обращаться, кроме Мунция и изредка навещавшего его Люция. Он
понимал, что сам себе ставит препятствия и затрудняет задачу, но  был  не  в
силах преодолеть ложное самолюбие. Он твердо  решил,  что  появится  в  мире
только тогда, когда "мост" будет закончен.
   Физически  Волгин  чувствовал  себя  прекрасно,  был  до  краев  наполнен
энергией. Его ум работал ясно и четко. Никогда раньше  его  память  не  была
столь цепкой. Из рук Люция и Ио его тело вышло более "молодым", чем  было  в
дни настоящей юности.
   Жизнь кипела в нем.
   Он работал по двенадцать часов в день, вызывая этим неудовольствие Люция,
который знал обо всем, что касалось Волгина, от Мунция.  Но  на  все  упреки
своего "отца" Волгин отвечал одной фразой: "Я хочу скорее войти в мир", -  и
Люций не мог найти  убедительный  ответ  на  это.  "Отшельничество"  Волгина
удивляло  его  и  Мунция,  было  им  непонятно,  но  они  даже  не  пытались
переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия,  и  никому  не  пришло  бы  в
голову усомниться в его праве поступать, как ему угодно.
   Волгина часто поражало, что за все четыре месяца никто не сделал  попытки
увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно  ничто  не
мешало любому  любопытному  сделать  это.  Даже  Люций  перед  каждым  своим
прилетом спрашивал разрешение у Волгина. Если бы воскресший человек появился
в двадцатом веке, не было бы отбоя от желающих любым способом посмотреть  на
него. Дом Мунция стоял совершенно открыто.  Никакие  заборы  или  ограды  не
отделяли прекрасный сад от остальной местности, двери не имели  запоров.  Но
никто не нарушал одиночества Волгина. Ни один арелет не пролетал  низко  над
домом. Люди тридцать девятого века свято исполняли его желание бы