пах химических реактивов.
Машинально поискал глазами вентиляционные решетки. Прикрепленные к ним
полоски бумаги легонько колебались, показывая, что компрессоры рабо-
тают, поддерживая нормальный обмен воздуха. Я перенес книги, аппараты
и инструменты с двух кресел в углы, распихал все это как попало, и
вокруг постели, между шкафом и полками, образовалось относительно пус-
тое пространство. Потом подтянул вешалку, чтобы повесить на нее ска-
фандр, и уже взялся за замки-"молнии", но тут же их отпустил. Я никак
не мог решиться снять скафандр, как будто от этого стал бы беззащит-
ным. Еще раз я окинул взглядом комнату. Дверь была плотно закрыта, но
замка в ней не было, и после недолгого колебания я припер ее двумя са-
мыми тяжелыми ящиками.
     Забаррикадировавшись так, я освободился от своей тяжелой скрипя-
щей оболочки. Узкое зеркало на внутренней поверхности шкафа отражало
часть комнаты. Углом глаза я заметил какое-то движение, вскочил, но
тут же понял, что это мое собственное отражение. Комбинезон под ска-
фандром пропотел. Я сбросил его и толкнул шкаф. Он отъехал в сторону,
и в нише за ним заблестели стены миниатюрной ванной комнаты. На полу
под душем лежал довольно большой плоский ящик, который я с трудом вта-
щил в комнату. Когда я ставил его на пол, крышка отскочила, как на
пружине, и я увидел отделения, набитые странными предметами. Ящик был
полон страшно изуродованных инструментов из темного металла, немного
похожих на те, которые лежали в шкафах. Все они никуда не годились,
бесформенные, скрученные, оплавленные. Словно вынесенные из пожара.
Самым удивительным было то, что повреждения такого же характера были
даже на керамитовых, то есть практически не плавящихся рукоятках. Ни в
одной лабораторной печи нельзя было получить температуру, при которой
бы они плавились, разве что внутри атомного котла. Из кармана моего
скафандра я достал портативный дозиметр, но черный зуммер молчал, ког-
да и приблизил его к обломкам.
     На мне были только купальные трусы и рубашка-сетка, Я скинул их
на пол и пошел под душ. Вода принесла облегчение. Я изгибался под по-
токами твердых горячих струй, массировал тело, фыркал и делал все это
как-то преувеличенно, как будто хотел вытравить из себя эту жуткую,
наполненную подозрениями неуверенность, охватившую Станцию.
     В шкафу я нашел легкий тренировочный костюм, который можно было
носить под скафандром, переложил в карман все свое скромное имущество.
Между листами блокнота я нащупал что-то твердое, это был каким-то чу-
дом попавший сюда ключ от моего земного жилья. Я повертел его в руках,
не зная, что с ним делать, потом положил на стол. Мне пришло в голову,
что неплохо бы иметь какое нибудь оружие. Универсальный перочинный нож
был мало пригоден для этого, но ничего другого у меня не было, и я еще
не дошел до такого состояния, чтобы искать какой-нибудь ядерный излу-
чатель или что-нибудь в этом роде. Я уселся на металлический стульчик,
который стоял посредине пустого пространства, в отдалении от всех ве-
щей. Мне хотелось побыть одному. С удовольствием я отметил, что имею
еще полчаса времени. Стрелки на двадцатичетырехчасовом циферблате по-
казывали семь. Солнце заходило. Семь часов местного времени, значит,
двадцать часов на борту "Прометея". На экранах Моддарда Солярис, на-
верно, уже уменьшился до размеров искорки и ничем не отличался от
звезд. Но какое я имею отношение к "Прометею"? Я закрыл глаза. Царила
полная тишина, только в ванной капли воды тихо падали на кафель.
     Гибарян мертв. Если я хорошо понял Снаута, с момента его смерти
прошло всего несколько часов.
     Что сделали с его телом? Похоронили? Правда, здесь, на Солярисе,
этого сделать нельзя. Я обдумывал это некоторое время, будто судьба
мертвого была так уж важна. Поняв бессмысленность подобных размышле-
ний, я встал и начал ходить по комнате, поддавая носком беспорядочно
разбросанные книги. Потом поднял с пола фляжку из темного стекла, та-
кую легкую, как будто она была сделана из бумаги. Посмотрел сквозь нее
в окно, в мрачно пламенеющие, затянутые грязным туманом последние лу-
чи заката. Что со мной? Почему я занимаюсь какими-то глупостями, ка-
кой-то ненужной ерундой?
     Я вздрогнул  -  зажегся свет. Очевидно, фотоэлементы отреагирова-
ли на наступающие сумерки. Я был полон ожидания, напряжение нарастало
до такой степени, что я уже не мог чувствовать за собой пустое прос-
транство. С этим нужно было кончать.
     Я придвинул кресло к полкам, взял хорошо известный мне второй том
старой монографии Хьюга и Эгла "История Соляриса" и начал ее перелис-
тывать, подперев толстый жесткий переплет коленом.
     Солярис был открыт почти за сто лет до того, как я родился. Пла-
нета обращается вокруг двух солнц - красного и голубого. В течение со-
рока с лишним лет к ней не приближался ни один космический корабль. В
то время теория Гамова - Шепли о невозможности зарождения жизни на
планетах двойных звезд не вызывала сомнений. Орбиты таких планет неп-
рерывно изменяются из-за непостоянства сил притяжения, вызванного
взаимным обращением двух солнц.
     Возникающие изменении гравитационного поля сокращают или растяги-
вают орбиту планеты, и зародыши жизни, если они возникнут, будут унич-
тожены испепеляющим жаром или космическим холодом. Эти изменения
происходят регулярно через несколько миллионов лет, то есть в астроно-
мическом или биологическом масштабе за очень короткие промежутки вре-
мени, так как эволюция требует сотен миллионов, если не миллиардов лет.
     Солярис, по предварительным подсчетам, должен был за пятьсот ты-
сяч лет приблизиться на расстояние половины. астрономической единицы к
своему красному солнцу, а еще через миллион лет упасть в его раскален-
ную бездну, Однако уже через несколько лет выяснилось, что орбита пла-
неты не подвергается ожидаемым изменениям, как будто она была постоян-
ной, такой же постоянной, как орбиты планет нашей солнечной системы.
     Были повторены, на этот раз с максимально возможной точностью,
наблюдения и вычисления, которые лишь подтвердили, что уже было извес-
тно: Солярис имеет постоянную орбиту. И если до этого Солярис был все-
го-навсего одной из нескольких сотен ежегодно открываемых планет, ко-
торым в статистических сборниках уделялось по нескольку строчек, опи-
сывающих элементы их движения, то теперь он немедленно перешел в ранг
небесного тела, достойного самого пристального внимания.
     Через четыре года после этого открытия планету облетела экспеди-
ция Оттеншельда, который изучал Солярис с "Лаокоона" и двух вспомога-
тельных космолетов. Эта экспедиция носила характер предварительной
разведки, тем более что высадиться на планету она не могла. Ученые за-
пустили большое количество автоматических спутников-наблюдателей на эк-
ваториальные и полярные орбиты. Главным заданием для спутников было
измерение гравитационных потенциалов. Кроме того, были исследованы
океан, почти целиком покрывающий планету, и немногочисленные возвышаю-
щиеся над его поверхностью плоскогорья. Их общая площадь оказалась
меньше, чем территория Европы, хотя Солярис имел диаметр на двадцать
процентов больше земного. Эти лоскутки скалистой и пустынной суши,
разбросанные как попало, скопились главным образом в южном полушарии.
Был также определен состав атмосферы, лишенной кислорода, и произведе-
ны чрезвычайно точные измерения плотности планеты, альбедо и других
астрономических показателей. Как и предполагалось, не было найдено ни-
каких следов жизни ни на жалких клочках суши, ни в океане.
     В течение дальнейших десяти лет Солярис, теперь уже находящийся в
центре внимания всех наблюдателей этого района, демонстрировал порази-
тельную тенденцию к сохранению своей, вне всяких сомнений, гравита-
ционно нестабильной орбиты. Некоторое время дело пахло скандалом, так
как вину за такие результаты наблюдений пытались возложить (в заботах
о благе науки) то на определенных людей, то на вычислительные машины,
которыми они пользовались.
     Отсутствие средств задержало отправку специальной соляристичес-
кой экспедиции еще на три года, вплоть до того момента, когда Шеннон,
укомплектовавший команду, получил от института три космических кораб-
ля тоннажа "С" космодромного класса. За полтора года до прибытия эк-
спедиции, которая вылетела с Альфы Водолея, другая исследовательская
группа по поручению Института вывела на околосоляристическую орбиту
автоматический сателлоид "Луна-247". Этот сателлоид после трех после-
довательных реконструкций, отделенных друг от друга десятками лет, ра-
ботает до сегодняшнего дня. Данные, которые он собрал, окончательно
подтвердили выводы экспедиции Оттеншельда об активном характере движе-
ния океана.
     Один космолет Шеннона остался на дальней орбите, два других пос-
ле предварительных приготовлений сели на скалистом клочке суши, кото-
рый занимает около шестисот квадратных миль у южного полюса планеты.
Работа экспедиции закончилась через восемнадцать месяцев и прошла
очень успешно, за исключением одного несчастного случая, вызванного
неисправностью аппаратуры. Однако ученые экспедиции раскололись на два
враждующих лагеря. Предметом спора стал океан. На основании анализов
он был признан органической материей (назвать его живым еще никто не
решался). Но если биологи видели в нем организм весьма примитивный,
что-то вроде одной чудовищно разросшейся жидкой клетки (они называли
ее "пребиологическая формация"), которая окружила всю планету студе-
нистой оболочкой, местами глубиной в несколько миль, то астрономы и
физики утверждали, что это должна быть чрезвычайно высокоорганизован-
ная структура, которая сложностью своего строения превосходит земные
организмы, коль скоро она в состоянии активно влиять на форму планет-
ной орбиты. Никакой иной причины, объясняющей стабилизацию Соляриса,
открыто не было. Кроме того, планетофизики установили связь между оп-
ределенными процессами, происходящими в плазменном океане, и локальны-
ми колебаниями гравитационного потенциала, которые зависели от "ви-
доизменений океанической материи".
     Таким образом, физики, а не биологи выдвинули парадоксальную фор-
мулировку "плазменная машина", имея в виду существо, в нашем понима-
нии, возможно, и неживое, но способное к целенаправленным действиям в
астрономическом масштабе.
     В этом споре, который, как вихрь, втянул в течение нескольких не-
дель все выдающиеся авторитеты, доктрина Гамова - Шепли пошатнулась
впервые за восемьдесят лет.
     Некоторое время ее еще пытались защищать, утверждая, что океан
ничего общего с жизнью не имеет, что он даже не является образованием
пара- или пребиологическим, а всего лишь геологической формацией, по
всей вероятности, необычной, но способной лишь к стабилизации орбиты
Соляриса посредством изменения силы тяжести: при этом ссылались на за-
кон Ле Шателье.
     Наперекор консерватизму появлялись другие гипотезы (например, од-
на из наиболее разработанных, гипотеза Чивита-Витты). Согласно этим
гипотезам океан является результатом диалектического развития: от
своего первоначального состояния, от праокеана - раствора слабо реаги-
рующих химических веществ он сумел под влиянием внешних условий (то
есть угрожающих его существованию изменений орбиты), минуя все земные
ступени развития, минуя образование одно- и многоклеточных организмов,
эволюцию растений и животных, перепрыгнуть сразу в стадию "гомеостати-
ческого" океана. Иначе говоря, - он не приспосабливался, как земные
организмы, в течение сотен миллионов лет к условиям среды, чтобы
только через такое длительное время дать начало разумной расе, но стал
хозяином среды сразу же.
     Это было весьма оригинально, но никто не знал, как студенистый
сироп может стабилизировать орбиту небесного тела. Уже давно были из-
вестны гравитаторы - установки, создающие искусственные силовые и гра-
витационные поля. Но никто не представлял себе, каким образом какое то
бесформенное желе может добиться результата, который в гравитаторах
достигался с помощью сложных ядерных реакций и высоких температур. В
газетах, которые, к удовольствию читателей и негодованию ученых, зах-
лебывались тогда нелепейшими вымыслами на тему "тайны Соляриса", нап-
ример, писали, что планетарный океан является... дальним родственни-
ком земных электрических угрей.
     Как показали исследования, океан действовал совсем не по тому
принципу, который использовался в наших гравитаторах (впрочем, это бы-
ло невозможно). Он непосредственно моделировал кривую пространства -
времени, что приводило, скажем, к отклонениям в изменении времени на
одном и том же меридиане планеты. Следовательно, океан не только пред-
ставлял себе, но и мог (чего нельзя сказать о нас) использовать выво-
ды теории Эйнштейна - Бови.
     Когда это стало известно, в научном мире возникла од-, на из
сильнейших бурь нашего столетия. Самые почетные, повсеместно признан-
ные непоколебимыми теории рассыпались в пыль, а научной литературе
появились совершенно еретические статьи, альтернатива же "гениальный
океан" или "гравитационное желе" распалила умы.
     Все это происходило за много лет до моего рождения. Когда я хо-
дил в школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был
признан планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жи-
теля.
     Второй том Хьюга и Эгла, который я перелистывал совершенно маши-
нально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и забав-
ной, Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип -
Политерия, класс - Метаморфа, отряд - Синциталия. Будто мы знали бог
весть сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле сущес-
твовал лишь один, правда, весом в семнадцать миллионов тонн.
     Под пальцами у меня шелестели цветные диаграммы, чертежи, анали-
зы, спектрограммы. Чем больше углублялся я в потрепанный фолиант, тем
больше математических формул мелькало на мелованных страницах. Можно
было подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метамор-
фа, который лежал скрытый темнотой ночи в нескольких метрах под
стальным днищем станции, являются исчерпывающими.
     Я с треском поставил увесистый том на полку и взял следующий. Он
делился на две части. Первая была посвящена изложению эксперимен-
тальных протоколов бесчисленных опытов, целью которых было установле-
ние контакта с океаном. Это установление контакта служило источником
бесконечных анекдотов, насмешек и острот в мои студенческие годы.
Средневековая схоластика казалась прозрачной, сверкающей истиной по
сравнению с теми джунглями, которые породила эта проблема.
     Первые попытки установления контакта были предприняты при помощи
специальных электронных аппаратов, трансформирующих импульсы, посылае-
мые в обе стороны, причем океан принимал активное участие в работе
этих аппаратов. Но все это делалось в полной темноте. Что значило -
принимал участие? Океан модифицировал некоторые элементы погруженных в
него установок, в результате чего записанные ритмы импульсов изменя-
лись, регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов, похожих
на обрывки гигантских выкладок высшего анализа. Но что все это значи-
ло? Может быть, это были сведения о мгновенном состоянии возбуждения
океана? Может быть, переложенные на неведомый электронный язык отраже-
ния земных истин этого океана? Может быть, его произведения искусства?
Может быть, импульсы, вызывающие появление его гигантских образований,
возникают где-нибудь в тысяче миль от исследователя? Кто мог знать
это, коль скоро не удалось получить дважды одинаковой реакции на один
и тот же сигнал! Если один раз ответом был целый взрыв импульсов, чуть
не уничтоживший аппараты, а другой - глухое молчание! Если ни одно ис-
следование невозможно было повторить!
     Все время казалось, что мы стоим на шаг от расшифровки непрерыв-
но увеличивающегося моря записей; специально для этого строились элек-
тронные мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не
требовала до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты
определенные результаты. Океан - источник электрических, магнитных,
гравитационных импульсов - говорил как бы языком математики; некото-
рые типы его электрических разрядов можно, было классифицировать,
пользуясь наиболее абстрактными методами земного анализа, теории мно-
жеств, удалось выделить гомологи структур, известных из того раздела
физики, который занимается выяснением взаимосвязи энергии и материи,
конечных и бесконечных величин, частиц и полей. Все это склоняло уче-
ных к выводу, что перед ними мыслящее существо, что-то вроде гиган-
тски разросшегося, покрывшего целую планету протоплазменного моря-моз-
га, которое тратит время на неестественные по своему размаху теорети-
ческие исследования сути всего существующего, а то, что выхватывают
наши аппараты, составляет лишь оборванные, случайно подслушанные об-
рывки этого, продолжающегося вечно в глубинах океана, перерастающего
всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.
     Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к че-
ловеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы еще не
понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины
"ignoramus et ignorabimus" (Не знаем и не узнаем). Другие считали, что
это вредные и бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков прояв-
ляется мифология нашего времени, видящая в гигантском мозге - безраз-
лично, электронном или плазменном - наивысшую цель существования -
итог бытия.
     Другие еще... но исследователей и теорий были легионы. Впрочем,
кроме "установления контакта" существовали и другие проблемы... Были
отрасли соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особен-
но на протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик
почти не мог понять соляриста-симметриадолога. "Как можете вы понять
океан, если уже не в состоянии понять друг друга?" - спросил однажды
шутливо Вейбек, который был в мои студенческие годы директором Инсти-
тута. В этой шутке было много правды.
     Все же океан не случайно был отнесен к классу Метаморфа. Его вол-
нистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что зем-
ное не похожим формам, причем цель - приспособительная, познава-
тельная или какая-либо иная - этих иногда весьма бурных извержений
плазменной массы была полнейшей загадкой.
     Поставив тяжелый том на место, я подумал, что наши сведения о Со-
лярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и клад-
бищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их
нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораз-
до хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.
     То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрица-
ния. Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в опреде-
ленных обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он раз-
множал части некоторых погруженных в него аппаратов, но делал это
только в первый и второй годы исследовательских работ, а затем игнори-
ровал все наши настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил
всякий интерес к нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к
ним самим). Океан не обладал - я продолжаю перечисление наших "нега-
тивных сведений" - никакой нервной системой, ни клетками, ни структу-
рами, напоминающими белок; не всегда реагировал на раздражения, даже
наимощнейшие (так, например, он полностью игнорировал катастрофу вспо-
могательной ракеты второй экспедиции Гезе, которая рухнула с высоты
трехсот километров на поверхность планеты, уничтожив взрывом своих
атомных двигателей плазму в радиусе полутора миль).
     Постепенно в научных кругах "операция Солярис" начала звучать как
"операция проигранная", особенно в сферах научной администрации Инсти-
тута, где в последние годы все чаще раздавались голоса, требующие
прекращения дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации