лицу капель,
Грегори шагал, сам не зная куда, шагал, засунув в карманы кулаки.
Глубоко вдыхал студеный влажный воздух, и опять перед его глазами
возникало  лицо  Шеппарда  --  с  подрагивающими  уголками   губ,
наполовину скрытое тенью.
     Грегори подсчитал, что с той поры, как он вышел из "Европы",
прошло без малого три часа -- сейчас была половина одиннадцатого.
"Ну, вроде протрезвел", -- подумал он и  остановился.  При  свете
фонаря прочитал название улицы, прикинул, где находится ближайшая
станция метро, и направился к ней.
     Прохожих стало больше, появились неоновые рекламы, светофоры
на перекрестках подмигивали красными и зелеными огнями. У входа в
метро люди шли сплошным потоком. Грегори  встал  на  эскалатор  и
медленно поехал вниз, погружаясь в волны мерно нарастающего гула.
Поток сухого воздуха обтекал тело.
     На  перроне  было  значительно  теплее,  чем  наверху.    Он
пропустил поезд, шедший в Ислингтон, проводил взглядом  последний
вагон и обошел вокруг газетного киоска.  Потом  оперся  спиной  о
стальную колонну и закурил.
     Подошел его поезд. Двери с  шипением  раздвинулись.  Грегори
сел в углу. Дернувшись, вагон  тронулся.  Огни  перрона  побежали
назад, все  быстрей  и  быстрей,  и  сменились  лампами  туннеля,
смазанными стремительным бегом поезда.
     И опять он вернулся мыслями к  разговору  с  Шеппардом.  Ему
казалось, что у этой встречи  был  некий  второй,  скрытый,  куда
более важный смысл, который он постиг бы,  если  бы  только  смог
сосредоточиться. Бездумно смотрел  он  на  освещенные  желтоватым
электрическим светом лица случайных попутчиков.
     Он чувствовал какое-то смутное  беспокойство,  оно  стучало,
как кровь, и  наконец  выразилось  в  словах:  "Случилась  беда".
Что-то очень скверное и непоправимое  произошло  этим  вечером...
или днем... И вдруг  поток  мыслей  оборвался.  Грегори  прищурил
глаза. Ему показалось, что в противоположном углу  вагона,  возле
дверей, сидит знакомый.  Да,  это  лицо  он  где-то  встречал.  И
теперь, не отрываясь, он смотрел на него. Обрюзгшее  лицо,  черты
мятые, какие-то губчатые. Ну где же он видел этого старика?
     Старик крепко спал, привалясь головой к  перегородке,  шляпа
сползла ему на лоб, и тень  от  нее  постепенно  закрывала  лицо.
Вагон мерно качался, тело спящего безвольно  подрагивало  в  такт
раскачиванию вагона. В какой-то момент рука его сползла  с  колен
и, мотаясь, точно длинный сверток, повисла --  большая,  бледная,
набрякшая.
     А вагон несся все быстрей, тряска  усилилась.  Вдруг  нижняя
челюсть спящего отвалилась, и рот его приоткрылся.
     "Спит как убитый", -- подумал Грегори и тотчас  почувствовал
леденящий страх. На миг у него перехватило  дыхание.  Ну  конечно
же! Фотография этого человека -- сделанная после смерти -- лежала
у него в кармане.
     Поезд резко затормозил. Кросс-роу. Вошли несколько  человек.
Огни на перроне дрогнули и стали отставать. Поезд покатил дальше.
     Снова блеснули рекламы и световые  табло.  Грегори  даже  не
взглянул на название станции, хотя ему давно пора было  выходить.
Он неподвижно сидел и напряженно смотрел  на  спящего.  Раздалось
пронзительное  шипение;  двери  закрылись,  горизонтальные  линии
светящихся трубок плавно поплыли назад, исчезли,  вагон,  набирая
ход, мчался по темному туннелю.
     Кровь  стучала  в  висках,  заглушая  грохот  колес.   Вагон
превратился в белесое, наполненное вращающимися искрами жерло, на
дне которого покоилась голова старика.  Как  загипнотизированный,
Грегори смотрел в темную щель полуоткрытого рта. В  конце  концов
ему начало казаться, что это бледное  одутловатое  лицо  излучает
опалесцирующий свет.  Он  стал  на  ощупь  расстегивать  пуговицы
пальто, чтобы достать пакет  с  фотографиями.  Вагон  затормозил.
Похоже, это уже Камберуэлл...
     Несколько человек встали,  какой-то  солдат,  направляясь  к
выходу, споткнулся о вытянутую ногу спящего. Тот  сразу  очнулся,
ни слова не говоря, поправил шляпу, поднялся и кинулся к дверям.
     Грегори вскочил. Соседи удивленно посмотрели ему  вслед.  Он
выпрыгнул  из  тронувшегося  вагона,  придержав  закрывавшуюся  с
пронзительным шипением дверь. Краем  глаза  заметил  разгневанное
лицо дежурного по станции и услыхал на бегу его возглас:
     -- Эй, молодой человек!
     В лицо ударила струя холодного воздуха. Грегори остановился,
сердце бешено колотилось. Старик из вагона шел в толпе к длинному
железному барьеру выхода. Грегори отступил назад и прислонился  к
газетному киоску, в котором горела яркая электрическая  лампочка.
Потянулись секунды ожидания.
     Старик  ковылял,  понемногу  отставая  от  основной    волны
пассажиров. На одну ногу  он  прихрамывал.  Намокшие  поля  шляпы
свисали ему на глаза, пальто было  мятое,  у  карманов  вытертое.
Выглядел он как последний нищий. Грегори бросил взгляд на зажатую
в ладони фотографию. Ни малейшего сходства...
     В  голове  у  Грегори  все    смешалось.    Неужели    из-за
подавленности и растерянности его обманула  отдаленная  похожесть
лиц? Покойный был явно  моложе.  Ну  да,  это  совершенно  другой
человек.
     Обмякнув всем телом, чувствуя, как  нервно  дергается  веко,
Грегори недоуменно переводил взгляд с фотографии на старика.  Тот
наконец заметил, что за ним наблюдают, и повернулся  к  детективу
лицом -- неправдоподобно массивным, набрякшим, с заросшими  седой
щетиной обвислыми щеками. Удивленно и остолбенело он  пялился  на
Грегори, лицо его вдруг поглупело, обмякло,  челюсть  отвалилась,
рот со слюнявыми губами приоткрылся, и сразу  же  это  застывшее,
неподвижное лицо стало похоже на лицо покойника с фотографии.
     Грегори вытянул  руку,  намереваясь  положить  ее  на  плечо
старику, но тот что-то крикнул или, вернее, издал  хриплый  вопль
ужаса и вскочил на эскалатор.
     Прежде чем Грегори бросился в погоню,  на  эскалатор  встала
супружеская пара с двумя детьми и загородила путь.  Старик  бежал
вверх, лавируя между неподвижно стоявшими пассажирами.
     Грегори,  расталкивая  людей,  кинулся  следом.    Раздалось
несколько гневных возгласов, какая-то дама что-то  с  возмущением
выговаривала ему. Но он не обращал внимания. Наверху,  у  выхода,
толпа была такая плотная, что протиснуться  сквозь  нее  не  было
никакой возможности.  Попытки  продраться  силой  ни  к  чему  не
привели. Когда же наконец вместе с медленно двигавшейся толпой он
оказался на улице, старика и след простыл. Безуспешно высматривал
он его на тротуарах,  на  мостовой.  Теперь  Грегори  переполняла
злость на собственную нерасторопность; эта  секунда  промедления,
пока он стоял в изумлении или, вернее сказать, в испуге, и решила
все.
     Машины двумя потоками объезжали  островок,  на  котором  был
выход из метро. Ослепленный светом фар, Грегори  стоял  на  самой
бровке. Вдруг перед ним затормозило такси, и водитель, решив, что
он ловит машину, открыл дверцу. Грегори  сел,  машинально  назвал
свой адрес. Машина рванулась, и только тут он  заметил,  что  все
еще сжимает в руке фотографии.
     Через десять минут  такси  остановилось  на  углу  маленькой
улочки  неподалеку  от  Одд-сквер.  Грегори  вышел,  почти    уже
уверенный, что ему просто померещилось. Со вздохом  он  вынул  из
кармана ключи.
     Дом, в котором он жил, принадлежал супругам Феншо. Это  было
старое  двухэтажное  здание  с  порталом,    достойным    собора,
островерхой  крышей  крайне    сложного    очертания,    мощными,
потемневшими  от  времени  стенами   и    длинными    коридорами,
изобилующими крутыми поворотами и тупиками. А комнаты в нем  были
такой  высоты,   что    невольно    появлялась    мысль,    будто
предназначались  они  под  жилье  каким-то  летающим   существам.
Впечатление это усиливалось, стоило бросить  взгляд  на  потолки,
украшенные чрезвычайно богатой декоративной росписью. Гигантская,
облицованная мрамором лестничная клетка, погруженная  в  полумрак
из соображений экономии электричества, с золотисто поблескивающим
сводчатым потолком; обширная терраса на колоннах; зеркальный  зал
с жирандолями, скопированными  с  версальских;  огромная  ванная,
перестроенная, очевидно,  из  гостиной  --  все  это  великолепие
поразило воображение Грегори, когда он в сопровождении  аспиранта
Кинзи впервые осматривал дом мистера и миссис Феншо. А  поскольку
хозяева производили  благоприятное  впечатление,  он  с  радостью
принял предложение Кинзи и поселился в комнате,  от  которой  тот
отказывался по личным, как он говорил, причинам.
     Викторианские архитекторы, строившие это здание, понятия  не
имели о "машинах для жилья", и дом действительно получился  очень
неудобный. Чтобы добраться до ванной, Грегори нужно  было  пройти
по длиннющему коридору и застекленной веранде; путь же  от  входа
до его комнаты пролегал через  зал  о  шести  дверях,  совершенно
пустой,  если  не  считать  шелушащихся  позолотой    потемневших
барельефов на стенах, хрустальной люстры и шести зеркал по углам.
Однако вскоре выяснилось, что неудобства планировки -- это еще не
самое главное.
     Живя в постоянной спешке, проводя  на  работе  целые  дни  и
возвращаясь домой  к  ночи,  Грегори  не  сразу  заметил  скрытые
особенности новой квартиры. Он не обращал  на  них  внимания,  но
постепенно новое жилище втянуло его  в  орбиту  проблем,  которые
прежде для него просто не существовали.
     Мистер  и  миссис  Феншо  были  людьми  далеко  не    первой
молодости, но изо всех сил старались не поддаваться старости.  Он
был весь какой-то поблекший, тощий, с бесцветными волосиками; его
меланхолическое  лицо  украшал  массивный  нос,  при  взгляде  на
который  являлась  мысль,  что  пересажен  он  с  чьей-то  весьма
мясистой физиономии. Держался мистер  Феншо  по-старомодному,  по
дому бродил в сверкающих башмаках, в сером пиджаке и  никогда  не
расставался с длинной тростью. У миссис Феншо была  бесформенная,
расплывшаяся фигура,  глазки  маленькие,  черные  и  маслянистые.
Носила она темные платья, которые, казалось,  вот-вот  лопнут  на
ней  (одно  время  Грегори  подозревал,  что  она  в  них  что-то
напихивает), и была настолько неразговорчива, что не было никакой
возможности запомнить ее голос. Когда Грегори спросил у Кинзи про
хозяев, тот ответил: "Ну, хлопот у тебя с ними не  будет",  --  а
потом добавил нечто невразумительное: "Этакие короеды".  Грегори,
в ту пору горячо жаждавший утвердиться в намерении  переехать  на
новую роскошную квартиру, не обратил  внимания  на  это  странное
определение, тем более что Кинзи любил выражаться загадочно.
     Первый раз после переезда Грегори столкнулся с миссис  Феншо
ранним утром по  дороге  в  ванную.  Она  сидела  на  малюсенькой
детской табуретке  и  обеими  ногами  толкала  ковровую  дорожку,
сворачивая ее в рулон. В одной руке она держала тряпку, в  другой
какую-то  заостренную  лопаточку  и  сосредоточенно    и    нежно
массировала паркет -- каждую клепку  отдельно.  Перемещалась  она
вместе с табуреткой, но так медленно, что,  пока  Грегори  мылся,
продвинулась не больше чем на полметра. В глубине огромного  зала
она и узорчатая дорожка сливались и  казались  медленно  ползущей
яркой гусеницей с черной головкой. Грегори спросил, не  может  ли
он ей чем-нибудь помочь. Она  подняла  желтое  застывшее  лицо  и
ничего не ответила. Днем, уходя из дому, он чуть было не столкнул
ее с лестницы, когда  она  вместе  с  табуреткой  переползала  со
ступеньки на ступеньку (свет на  лестнице,  конечно,  не  горел).
Потом ежедневно, в любую  пору,  он  натыкался  на  нее  в  самых
неожиданных местах. А когда Грегори сидел  у  себя  в  комнате  и
работал, нередко  до  его  слуха  долетало  мерное  поскрипывание
табуретки, означающее, что  миссис  Феншо  медленно  и  неуклонно
продвигается по коридору. Однажды скрип затих под  самой  дверью;
он с отвращением подумал, что хозяйка подслушивает,  и  с  самыми
решительными намерениями выскочил  в  коридор,  но  миссис  Феншо
ласково скребла паркет возле окна и даже не взглянула на Грегори.
     Грегори догадался, что миссис Феншо экономит на прислуге,  а
табуретка -- для того,  чтобы  не  работать  в  наклонку.  Однако
простое    это    объяснение,    соответствующее,       вероятно,
действительности, нисколько не исчерпывало проблемы,  ибо  мерный
скрип табуретки, раздававшийся с утра до вечера,  за  исключением
двухчасового перерыва на обед,  да  и  сама  миссис  Феншо  стали
приобретать в его сознании черты  почти  демонические.  С  тоскою
мечтал он о том моменте, когда скрип прекратится, но ждать  этого
блаженного мига  приходилось  порой  по  нескольку  часов.  Возле
миссис Феншо всегда крутились две большие черные кошки, которыми,
казалось, никто не занимался и которых Грегори, безо всяких на то
оснований, терпеть не мог. Все это, в общем-то, ни в коей мере не
должно было затрагивать его, и он неоднократно  твердил  себе  об
этом. Возможно, он и сумел бы отгородиться  от  происходящего  за
стенами своей комнаты, если бы не мистер Феншо.
     Днем мистер Феншо не подавал признаков  жизни.  Комната  его
соседствовала с комнатой Грегори, вторая дверь  которой  выходила
на  великолепную  террасу.  Как  раз  эта  терраса  и  соблазнила
лейтенанта принять предложение Кинзи. В одиннадцатом, а иногда  и
в двенадцатом  часу  ночи  за  стеной,  разделяющей  их  комнаты,
начинало  раздаваться  мерное  постукивание.  Иногда  гулкое    и
звонкое, иногда глухое, как будто  стену  обстукивали  деревянным
молотком.  Затем  следовала  целая  серия   новых    акустических
феноменов.  Сначала  Грегори  казалось,    что    богатство    их
неисчерпаемо, но уже через  месяц  ему  удалось  выделить  восемь
наиболее часто повторяющихся звучаний.
     После  вступительного  постукивания  за  оклеенной  розовыми
обоями стенкой раздавались гулкие звуки, словно  по  полу  катили
деревянную трубу или пустой бочонок. Еще бывало энергичное,  хотя
и мягкое, сотрясение пола, как  будто  кто-то  ходил  босиком,  с
размаху ставя ногу и перенося при этом всю тяжесть тела на пятку;
были удары  или,  скорее,  частые  противные  шлепки  по  чему-то
округлому,  влажному  и  к  тому  же  надутому  воздухом;    было
прерывистое шипение; наконец,  случались  звуки,  которые  просто
невозможно  описать.  То  вдруг  раздавалось  резкое    шуршание,
прерываемое стуком, вроде бы по жести; то сильные плоские хлопки,
подобные хлопкам мухобойки, а  иногда  казалось,  что  за  стеной
лопаются туго натянутые струны.  Никакой  системы  в  чередовании
звуков не было, а несколько  вечеров  раздавались  только  мягкие
сотрясения, которые Грегори классифицировал как "ходьба босиком".
Без этих звуков не обходился ни один вечер, и, если они  начинали
учащаться, можно было ожидать  концерта  особо  разнообразного  и
интенсивного. В большинстве своем эти звуки и шумы были не  очень
громкими, но Грегори, который из за них лежал в темноте  без  сна,
глядя в невидимый потолок, иногда  казалось,  что  они  стучат  и
бьются у него в мозгу. Поскольку он не занимался самоанализом, то
не сумел бы ответить, когда интерес к этим акустическим феноменам
из безобидного любопытства превратился в  почти  что  болезненную
манию. Возможно, излишне остро  реагировать  на  ночные  мистерии
заставило его своеобразное поведение миссис Феншо днем, но  в  ту
пору он был целиком поглощен расследованием, которое  вел,  чтобы
задумываться над этой проблемой. Сперва он  великолепно  спал  и,
можно сказать, ничего не слышал. Но раза два-три случайно  уловил
шум, звучавший как-то по-особенному и таинственно, и  с  тех  пор
темная  комната  стала  для  него,  можно  сказать,   совершенным
резонатором. А  когда  он  решительно  заявил  себе,  что  ночные
занятия мистера Феншо ни в коей мере не должны его  интересовать,
было уже поздно.
     Пробовал  он  и  отыскать  для  них   хоть    сколько-нибудь
правдоподобное объяснение, напрягал фантазию, пытаясь  вложить  в
эти загадочные звуки  какое-то  реальное  содержание,  но  вскоре
убедился в полной своей беспомощности.
     Прежде он засыпал, едва коснувшись головой подушки,  и  спал
до утра как убитый, а людей, жалующихся на бессонницу, выслушивал
с вежливым  недоумением,  граничащим  с  недоверием.  В  доме  же
супругов Феншо Грегори начал глотать снотворное.
     Раз в  неделю,  по  воскресеньям,  он  обедал  с  хозяевами.
Приглашали на обед, как правило, в  субботу.  И  вот  однажды  во
время церемонии  приглашения  ему  удалось  заглянуть  в  спальню
мистера Феншо. Грегори потом очень жалел об этом, ибо старательно
выстроенная гипотеза,  будто  хозяин  по  ночам  ставит  какие-то
механические  опыты  или  рукодельничает,  рухнула.  В   огромной
комнате,  кроме  широкой  кровати,  шкафа,    ночного    столика,
умывальника и двух кресел, не было  ничего  --  ни  приборов,  ни
досок, ни воздушных шаров, ни бочек, ни ящиков. Даже книг не было.
     Воскресный обед проходил тоскливо.  Мистер  и  миссис  Феншо
принадлежали к категории  людей,  которые  не  имеют  собственных
мыслей и мнений и пользуются оценками и суждениями,  почерпнутыми
из  "Дейли  кроникл".  Они  были  умеренно  вежливы,  говорили  о
ремонте, которого требует дом, и о том, как трудно  раздобыть  на
это  денег,  или   рассказывали    о    дальних    родственниках,
принадлежащих к индийской, а следовательно,  романтической  ветви
семейства. Разговоры за столом были настолько  тривиальными,  что
упомянуть о ночных звуках или путешествиях на табуретке  казалось
абсолютно невозможным; у Грегори не  повернулся  бы  язык  задать
вопрос на эту тему.
     Грегори полагал, что если бы он  не  топтался  на  месте,  а
узнал или хотя бы  создал  мало-мальски  правдоподобную  гипотезу
относительно ночных занятий хозяина, то это сразу бы избавило его
от мучительной пытки бессонницей.  Но  ни  одна  разумная  мысль,
объясняющая  происхождение  загадочных  звуков,  не  приходила  в
голову. Однажды, немножко обалдев от снотворного, которое, вместо
того  чтобы  усыпить,  вызвало  какое-то  тяжелое  отупение,   он
тихонько встал  и  вышел  на  террасу.  Однако  стеклянные  двери
спальни мистера Феншо были тщательно задернуты  темными  шторами.
Дрожа от холода, Грегори вернулся и залез  под  одеяло,  чувствуя
себя как побитая собака. Ощущение было такое, словно он  совершил
поступок, которого будет стыдиться всю жизнь.
     Днем  он  почти  не   вспоминал    о    загадочных    ночных
происшествиях: его целиком захватывала работа. И  только  иногда,
когда встречался в Скотленд-Ярде с Кинзи, ему казалось,  что  тот
смотрит на него как-то выжидающе, с  настороженным  любопытством,
но Грегори не решался затрагивать эту тему -- очень  уж  все  это
казалось малозначительным. Постепенно и незаметно Грегори изменил
распорядок дня: стал приносить домой протоколы и засиживался  над
ними до полуночи, а то и позже, и это помогло ему  удержаться  от
окончательного  падения  в  собственных  глазах,  к  чему,   надо
заметить, он был уже близок. В часы бессонницы у  него  рождались
самые противоестественные мысли, а несколько  раз  он  готов  был
просто-напросто сбежать куда-нибудь в отель или пансион.
     По возвращении  от  Шеппарда  ему  особенно  остро  хотелось
покоя. Хмель прошел, остался только неприятный терпкий привкус во
рту, да глаза резало, будто под веки попал песок. Пустая лестница
тонула во мраке. Он быстро проскочил гостиную, в которой  льдисто
поблескивали по углам темные зеркала, и с  облегчением  захлопнул
за собой дверь комнаты. Привычно -- это уже  стало  рефлексом  --
замер, прислушиваясь. В такие минуты он действовал автоматически,
инстинктивно. Дом словно вымер.  Воздух  в  комнате  был  душный,
застойный. Грегори  включил  свет,  распахнул  настежь  дверь  на
террасу  и  взялся  за    приготовление    кофе    в    маленькой
электрокофеварке.  Голова    раскалывалась.    Казалось,    бол