, Шеппард сам  открыл  дверь.  Они  молча
прошли в холл.
     -- Простите, я заставил вас ждать, -- сказал Грегори,  вешая
пальто, -- но внезапно умер мой хозяин, и мне пришлось...  э-э...
выражать соболезнования.
     Шеппард холодно кивнул и указал на открытую  дверь.  Кабинет
не  изменился,  но  при  свете  коллекция  фотографий  на  стенах
выглядела как-то по-другому; Грегори пришло  в  голову,  что  они
несколько  претенциозны.  Шеппард  уселся  за  стол,   заваленный
бумагами и папками, и несколько  секунд  сидел,  не  проронив  ни
слова. А Грегори наполовину был еще  там,  в  темном,  безмолвном
доме с догорающими свечами и внезапно умолкшей стенкой  хозяйской
комнаты. Машинально он потер запястье, как бы желая стереть следы
прикосновения пальцев миссис Феншо. И  только  сейчас,  здесь,  в
кабинете инспектора, он понял, как устал за сегодняшний  день.  И
сразу же подумал, что Шеппард, очевидно, ждет отчета о  визите  к
Сиссу. При этой мысли  в  нем  стало  расти  чувство  внутреннего
протеста, словно его вынуждали предать кого-то близкого.
     -- Я сегодня весь вечер следил за Сиссом, -- тихо начал  он,
замолчал и  испытующе  глянул  на  Шеппарда.  --  Стоит  об  этом
рассказывать?
     -- Полагаю, даже необходимо.
     Шеппард был сама невозмутимость.
     Грегори кивнул. Говорить о событиях этого вечера было  очень
трудно, и он старался  хотя  бы  не  комментировать  их.  Шеппард
слушал, откинувшись на спинку кресла,  и  только  однажды,  когда
Грегори рассказывал о фотографии, лицо его дрогнуло.
     Грегори  остановился,  однако  инспектор  молчал.   Закончив
рассказ, Грегори поднял голову и заметил на лице Шеппарда улыбку,
но она тотчас же исчезла.
     -- Итак, наконец-то вы получили его  признание?  --  спросил
Шеппард.  --  И,  насколько  я  понимаю,  окончательно  перестали
подозревать его -- именно когда он оставил вас одного в квартире?
Да?
     Грегори удивился. Наморщив лоб, он  сидел  и  не  знал,  что
ответить. Так оно и было, только он до сих пор не отдавал себе  в
этом отчета.
     -- Да, -- согласился Грегори. -- Пожалуй, что так.  Впрочем,
я и раньше не  надеялся,  что  это  что-нибудь  даст.  Просто  по
инерции не мог отцепиться от этого бедняги Сисса, так как  никого
другого на примете у меня не  было;  возможно,  я  даже  старался
скомпрометировать его, не знаю. Да, наверно, все так оно и  было.
Зачем? Ну, чтобы доказать свое превосходство. --  Грегори  совсем
запутался. -- Я понимаю, во всем этом смысла ни на грош. А теперь
даже не знаю, где он, что делает.
     -- Ну что  ж,  я  могу  вам  подсказать,  --  сухо  произнес
инспектор. -- Возможно, вы нашли бы его на  кладбище,  на  могиле
матери. Или на Пикадилли, где он пытается  подцепить  молоденькую
проститутку.  Таков  примерно  его  диапазон.  Я  не    собираюсь
становиться вашей доброй полицейской тетушкой, но имейте в  виду,
что к подобным переживаниям, к моральному похмелью вы должны быть
готовы всегда. Так, а что же вы намерены делать дальше?
     Грегори молча пожал плечами.
     -- Недели две назад я подгонял вас, пугая  реакцией  прессы,
-- начал Шеппард, сгибая и разгибая металлическую линейку. --  Но
ожидаемой бури  не  произошло.  Появилось  несколько  статеек,  в
которых это дело связали с "летающими тарелками", и, как  это  ни
парадоксально, на том и кончилось. Все обошлось десятком писем  в
редакции. Я просто не представлял, до какой степени люди  в  наше
время стали невосприимчивы к необычному. Сейчас стала реальностью
прогулка по Луне, сейчас нет невозможного. Возможно все! Так что,
лейтенант, никто не станет лезть в это дело, и мы спокойно  можем
сдать его в архив...
     -- И чтобы сообщить это, вы меня и вызвали?
     Инспектор не отвечал.
     -- Вы говорили, что хотели бы ознакомить меня с  показаниями
Вильямса, -- после короткой паузы начал Грегори. --  Так,  может,
прослушаем... и я пойду. Уже поздно, мне не хотелось бы  отнимать
у вас время.
     Шеппард встал, открыл магнитофон, включил его и пояснил:
     -- Запись   сделана  по  его  просьбе.  Техники  торопились,
аппаратура была не совсем в порядке,  и  потому  качество  записи
оставляет желать лучшего. Садитесь поближе. Внимание...
     Два зеленых  лепестка  в  магическом  глазке  несколько  раз
дрогнули, разошлись, сошлись, в  динамике  зашумело,  послышалось
гудение,  треск,  и  раздался  голос,  искаженный    словно    бы
металлическим рупором:
     -- Можно говорить, да? Господин комиссар, доктор, можно, да?
Фонарь у меня был очень хороший, жена в прошлом году  купила  для
ночных дежурств. Значит, я иду, заглядываю в окно,  он  лежит,  и
руки у него сложены как надо, а когда в следующий  раз  проходил,
слышу шум, точно мешок с картошкой  упал.  Я  посветил  в  другое
окно; а он лежит на полу; я-то  подумал:  как  это  он  выпал  из
гроба? И тут  он  зашевелился,  ноги  у  него  начали  дергаться,
медленно так, медленно. Я  решил,  что  мне  померещилось,  глаза
снегом протер, а он  все  дергается,  ползет  и  с  боку  на  бок
переваливается.  Уберите  это,  я  буду  говорить.  Не   мешайте.
Господин комиссар, я не знаю, сколько это продолжалось,  наверно,
долго. Я свечу в окошко и не знаю, идти туда или не  идти,  а  он
все складывается и переваливается, к окну уже  подполз.  Я  почти
ничего уже и не видел, он у самой стены был, под окном возился. И
тут рама и распахнулась.
     Кто-то задал вопрос, но слов было не разобрать.
     -- Про это ничего не могу сказать, -- отвечал Вильямс, --  и
чтоб стекла сыпались, не помню. Может, да, а может, и нет,  врать
не хочу. Я стоял с той стороны, нет, никак не показать.  Стою  я,
значит, а он вроде как присел, голова только  видна,  можно  было
даже дотронуться до него, вот ближе, чем  до  этого  табурета;  я
посветил внутрь, а там пусто, ничего нет, только стружки в  гробу
блеснули,  и  все.  Я  наклонился,  он  был  ниже,  ноги  у  него
разъезжались, и он шатался, знаете, доктор, как  пьяный,  во  все
стороны его мотало, и звуки такие, будто слепой палкой стучит,  а
это он руками. Может, у него что в  руках  было.  Я  ему  говорю:
"Стой, ты что делаешь, а ну прекрати!" Вот так я ему сказал...
     Наступила короткая  пауза,  но  в  тишине  слышалось  слабое
потрескивание, точно кто-то царапал иглой по мембране.
     -- А он все лез,  лез  и  опять  упал.  Я  ему  кричу,  чтоб
перестал, но он был мертвый, я-то сперва подумал, что он не умер,
а проснулся, но он не был живым, у него и  глаз-то  не  было,  то
есть были, но видеть он ничего не видел, не мог он ими видеть, да
и не чувствовал ничего тоже, потому что если бы чувствовал, то не
бился бы, как бешеный, о доски. Я уж не знаю, что я ему кричал, а
он  все  цепляется,  лезет,  а  потом  зубами    за    подоконник
схватился... Что?
     Снова неразборчивый, приглушенный голос задал  вопрос,  ясно
прозвучало только последнее слово "зубами?".
     -- Я ему близко-близко посветил в лицо,  так  глаза  у  него
были мутные, ну совсем как у рыбы снулой; а что  потом  было,  не
помню...
     Другой голос, низкий, видимо поближе к микрофону:
     -- Когда вы вытащили пистолет? Вы хотели стрелять?
     -- Пистолет? Не могу сказать, не помню,  чтоб  я  вытаскивал
пистолет. Бежал, да? Почему он у меня в руках оказался? Не  знаю.
Что у меня в глазу? Доктор... до... доктор...
     Голос издалека:
     -- ...Ничего нет, Вильямс. Закройте глаза, сейчас вам станет
лучше.
     Женский голос:
     -- Вот и прошло, вот и прошло.
     Снова голос Вильямса, одышливый, хриплый:
     -- Я не могу так. Что... уже все? А где  жена?  Нет?  Почему
нет? Здесь? Что инструкция, в  инструкции  о  таком...  ничего...
нету.
     Послышались  отголоски  короткого  спора,   кто-то    громко
произнес:
     -- Достаточно!
     И сразу же другой голос:
     -- Вильямс, а машину вы видели? Фары машины?
     -- Машины? Машины? -- медленно, со стоном повторял  Вильямс.
-- У меня в глазах стоит, как он качается из стороны в сторону, и
стружки за... ним. Если бы я заметил шнур, я бы знал, что делать.
Не было шнура.
     -- Какого шнура?
     -- Рогожа? Нет? Шнур? Не знаю. Где? А-а, кто  такое  увидит,
тому свет не мил будет. Но  так  не  бывает,  господин  комиссар,
правда ведь? Стружки, нет. Солома... не выдержит...
     Долгая пауза, тишина,  прерываемая  потрескиванием,  и  шум,
словно где-то  вдалеке  от  микрофона  шепотом  спорят  несколько
человек.  Короткий  булькающий  звук,  потом  икота,  и  внезапно
погрубевший голос произнес:
     -- Я все отдам, а для себя ничего не хочу. Где она?  Это  ее
рука? Это ты?
     Снова раздалось потрескивание, стук, будто перед  микрофоном
передвигали что-то тяжелое, послышался хруст лопающегося  стекла,
резкое  шипение  струи  газа,  серия  отрывистых    щелчков,    и
оглушительный бас произнес:
     -- Давай выключай. Конец.
     Шеппард остановил кассеты и снова сел за стол. Грегори сидел
сгорбленный, судорожно сжав побелевшими пальцами подлокотники,  и
не мигая смотрел в пол. Он забыл о присутствии Шеппарда.
     "Если бы можно было все вернуть, -- думал он.  --  На  месяц
назад, и начать снова. Нет. Мало. На год? Глупости. Не получилось
бы..."
     -- Знаете, инспектор, -- вдруг заговорил он, -- если  бы  вы
назначили на это дело не меня, возможно, преступник уже сидел  бы
в камере. Вы понимаете, что я хочу сказать?
     -- Может быть. Но продолжайте, продолжайте.
     -- Продолжать?   В  моем  учебнике  физики  в  разделе    об
оптических обманах был рисунок, на котором можно было увидеть или
белый бокал на черном фоне, или два черных  человеческих  профиля
на белом фоне. Увидеть можно было либо  то,  либо  другое,  а  я,
мальчишка еще, думал, что лишь одна из этих  картинок  настоящая,
вот  только  не  мог  определить  какая.  Правда  ведь    смешно,
инспектор, а? Вы помните нашу беседу в этой комнате -- о порядке.
О естественном порядке вещей.  Этот  порядок  можно  имитировать,
говорили вы.
     -- Нет, это вы сказали.
     -- Я? Ну пусть я. А если это  не  так?  А  если  имитировать
нечего? А если  мир  не  рассыпанная  головоломка,  а  бульон,  в
котором беспорядочно, безо всякой системы плавают какие-то куски,
и вот время от времени они  по  случайности  склеиваются  друг  с
другом, образуя нечто целостное? А вдруг все, что существует, это
фрагменты, недоноски, выкидыши, и у событий есть только концы без
начал, или только середины, только зачин или только финал,  а  мы
все вылавливаем, выделяем, собираем, пока не увидим: любовь -- во
всей полноте, измену -- целиком, катастрофу -- полностью, хотя  в
действительности мы и сами-то случайны, фрагментарны. Наши  лица,
наши судьбы формирует статистика, мы  существуем  как  проявление
случайного движения броуновских частиц, люди -- это недоконченные
эскизы,  нечаянные  наброски.  Совершенство,  идеал,  абсолют  --
редкостное исключение, встречающееся только потому, что на  свете
всего так бесконечно, невообразимо, неслыханно много!  Огромность
мира, его неисчислимая множественность становится  автоматическим
регулятором обыкновенности будней, благодаря ей нам кажется,  что
все пробелы и бреши заполнены. Ради собственного  спасения  мысль
отыскивает и соединяет далекие фрагменты, склеивает их  религией,
философией. Мы собираем, сгребаем  расползающиеся  статистические
отметки, пытаемся сложить их со смыслом, слепить из них  колокол,
чтобы он прогудел нам хвалу, чтобы  прозвучал  его  единственный,
неповторимый голос! А на самом деле существует  только  бульон...
Математическая гармония Вселенной -- это наша молитва, обращенная
к пирамиде хаоса. Во все стороны  торчат  куски  бытия,  лишенные
всякого смысла, но мы считаем их единственными и едиными и ничего
другого не желаем видеть! А существует одна  статистика,  ничего,
кроме статистики! Человек разумный -- это человек статистический.
Каким будет ребенок  --  красивым  или  уродливым?  Будет  ли  он
музыкальным? Заболеет ли раком? Все  это  решает  бросок  костей.
Статистика определяет, родиться нам или нет,  она  выбирает,  как
соединятся  гены,  из  которых  созданы  будут  наши  тела,   она
устанавливает, когда и как умрет каждый  из  нас.  Кто  будет  та
женщина, которую я полюблю, сколько я буду жить,  все  определяет
элементарный  статистический  разброс.  Может,   даже    и    мое
бессмертие? Ведь вполне вероятно, что иногда, случайно, кому-то в
удел достается бессмертие, так же как  красота  или  уродство.  И
поскольку однозначных явлений нет, поскольку  отчаяние,  радость,
прекрасное, безобразное -- дело рук  статистики,  то,  значит,  в
основе нашего познания  лежит  статистика,  и  существует  только
слепая  игра,  извечная  мозаика  случайных  узоров.  Бесконечная
множественность сущего смеется над нашим стремлением к  гармонии.
Ищите -- и обрящете; конечно же обрящете, если будете старательно
искать, ибо статистика ничего не отвергает, у нее все возможно --
единственно, с большей  или  меньшей  степенью  вероятности.  Что
такое  история?  Броуновское  движение,   статистический    танец
корпускул, мечтающих о иной жизни, о иной бренности...
     -- Может, и Бог существует только иногда?  --  тихо  спросил
инспектор. Он сидел и, не поднимая головы, слушал то, что с таким
трудом выбрасывал из себя Грегори.
     -- Может быть, -- равнодушно согласился Грегори. -- А вам не
кажется, что перерывы в его существовании очень уж велики?
     Он встал, подошел к стене и невидящим взглядом уставился  на
фотографию.
     -- Может, и мы... -- начал он и запнулся, -- и мы существуем
только иногда, то есть иногда в  меньшей  степени,  иногда  вовсе
исчезаем, растворяемся, а потом внезапным  напряжением  судорожно
соединяем  воедино  рассыпающееся  нагромождение   памяти...    и
возникаем... на один день...
     И он снова  замолчал.  Но  через  мгновение  уже  совершенно
другим голосом произнес:
     -- Прошу прощения. Я тут Бог знает чего наплел. Может...  на
сегодня хватит? Я, пожалуй, пойду.
     -- Вы торопитесь?
     Грегори остановился и с удивлением посмотрел на Шеппарда.
     -- Нет. Но я думал...
     -- Вы знаете автофургоны Мейлера?
     -- Мейлера?
     -- Огромные   машины,  разрисованные  красными  и    желтыми
полосами. Вы, должно быть, встречали их на дорогах.
     -- А, транспортная фирма. "Мейлер возит  все  и  всюду",  --
вспомнил Грегори рекламу. -- А что такое?
     Шеппард,  не  вставая,  протянул  ему  газету  и  указал  на
крохотную  заметку  в  самом  низу  страницы.  "Вчера,  --  читал
Грегори, -- грузовой фургон фирмы  "Мейлер  Кь"  столкнулся  близ
Амбера  с  товарным  поездом.  Водитель,  который,  невзирая   на
запрещающий сигнал, поехал через  переезд,  погиб  на  месте.  Из
поездной бригады никто не пострадал".
     Ничего не понимая, Грегори взглянул на Шеппарда.
     -- Видимо, он возвращался порожняком  в  Танбридж  Уэллс.  У
Мейлера там  база,  --  пояснил  Шеппард.  --  Около  ста  машин.
Развозят продукты, в основном мясо и рыбу, в  авторефрижераторах.
Ездят всегда по ночам, чтобы доставить  товар  к  утру.  Выезжают
поздно вечером вдвоем, шофер с помощником.
     -- Здесь говорится только о шофере, -- заметил  Грегори.  Он
все еще ничего не понимал.
     -- Потому что, приехав на место, шофер  оставляет  помощника
на складе и возвращается один.
     -- Повезло помощнику, -- заметил Грегори.
     -- Да. Работа у этих  людей  нелегкая.  Ездят  они  в  любую
погоду. Обслуживают четыре трассы, образующие в плане  крест:  на
севере Бромли и Ловеринг, на востоке Дувр,  на  западе  Хоршем  и
Льюис, а на юге Брайтон.
     -- И что же? -- спросил Грегори.
     -- Шоферы ездят по графику: раз в три или  пять  дней.  Если
условия тяжелые, получают отгулы. Этой зимой им не везло.  Начало
января было бесснежным, помните?  Снег  выпал  только  в  третьей
декаде, а в феврале снегопады были очень обильными. И чем  больше
трудностей возникало у  дорожников  с  уборкой  снега,  тем  ниже
становилась средняя скорость машин. С сорока миль в начале января
она упала до тридцати в феврале, а  в  марте  пришли  оттепели  и
гололед, так что скорость снизилась еще миль на пять.
     -- Для чего вы все это мне  рассказываете?  --  каким-то  не
своим голосом проговорил Грегори. Вцепившись в стол, он не  мигая
смотрел на инспектора.
     Тот поднял голову и спокойно задал вопрос:
     -- Вам  приходилось  когда-нибудь  вести  машину  в  сильном
тумане?
     -- Приходилось. И что?
     -- Значит, вы представляете, насколько это изнурительно.  Вы
часами всматриваетесь в молочную зыбь,  клубящуюся  за  стеклами.
Некоторые приоткрывают дверцу и высовываются, но это не помогает.
В тумане свет фар рассеивается, только благодаря интуиции удается
не съехать с шоссе, и вот вы уже  не  понимаете,  куда  едете  --
вперед, в сторону или лезете вверх,  а  туман  течет,  колышется,
глаза от напряжения слезятся.  Через  некоторое  время  наступает
непонятное  состояние,  вы  начинаете  видеть  странные   вещи...
какие-то процессии теней, какие-то знаки из тумана, и вот вы  уже
совсем  отключились,  не  чувствуете  собственного   тела,    вам
непонятно, держите ли вы руль или  уже  бросили;  вы  впадаете  в
тяжелое дремотное оцепенение, и только страх еще способен вырвать
вас из него. И вот так, обливаясь потом, вы  едете  и  едете  под
монотонное  гудение  мотора,  то  засыпаете,    то,    вздрогнув,
просыпаетесь. Это похоже на кошмар. И теперь вообразите себе, что
уже давно, уже много лет вас посещают странные видения,  странные
мысли, которые вы никому не отважились бы поверить... Может,  это
мысли о каком-то фантастическом мире  или  о  том,  как  надо  бы
поступать с живыми... или с мертвецами.  Днем,  наяву,  во  время
работы, вы отдаете себе отчет, что это бред, фантасмагории, и как
всякий нормальный человек запрещаете  себе  думать  об  этом.  Но
мысли живут в вас,  не  отпускают,  становятся  все  упорней.  Вы
научаетесь скрывать их, следите, чтобы никто не заметил, не узнал
про  них,  поскольку  это  может  вам  повредить.  Вы  не  должны
отличаться от всех прочих. Потом вы получаете хорошую работу,  за
которую  отлично  платят,  но  это  работа   ночная,    требующая
постоянного напряжения. Ночью вы ведете по пустому шоссе огромную
восьмитонную машину, и у вас много,  страшно  много  времени  для
размышлений, особенно когда вы едете порожняком без  напарника  и
не можете возвратиться к тривиальной действительности, беседуя  с
ним о ничтожных, банальных пустяках, из которых складывается  вся
жизнь у других, в то время как у вас... Вы ездите уже давно,  вот
кончается осень, наступает зима, и вы впервые въезжаете в  туман.
Вы пытаетесь прогнать бредовые  видения,  останавливаете  машину,
выходите, трете лицо снегом и едете дальше. Едете час, другой,  а
туман не рассеивается. Молоко, кругом текучее молоко, бесконечная
белесая мгла, как будто на свете не существует нормальных  дорог,
светлых улиц, городков, домов. Вы один,  на  веки  веков  один  в
вашей черной огромной  машине.  И  вы  сидите  в  темной  кабине,
смотрите и начинаете трясти головой, стараясь  прогнать  то,  что
вам привиделось, но видения эти становятся  все  явственней,  все
упорней. Вы едете, и это длится и час,  и  два,  и  три,  но  вот
наступает момент, когда это  уже  не  прогонишь,  это  становится
неодолимым, оно заполняет вас, и вы в нем растворяетесь, и теперь
уже знаете, отлично  знаете,  что  надо  сделать,  останавливаете
машину, выходите...
     -- Инспектор, что вы говорите! -- дрожа, воскликнул Грегори.
     -- На  базе  работают  двести  восемнадцать  шоферов.  Среди
стольких людей всегда  может  найтись  один,  который...  который
несколько отличается от остальных. Который, скажем так, не совсем
здоров. Вы согласны?
     Голос Шеппарда звучал размеренно, спокойно, почти монотонно,
но было в его звучании что-то жуткое.
     -- События, п