вно  существует  обычай  ставить
памятники выдающимся, а вместе с тем ненавидимым лицам. Это так называемые
монументы бесславия; постамент иногда окружают похожие на  бронзовые  урны
объемистые плевательницы. Первую такую аллегорическую группу с выкованными
в  бронзе  проклятиями  воздвигли  горожане  еще  в  прошлом   веке   Трем
Лжексиксарам. Кроме того, каждый из прежних  политиков,  внесших  особенно
крупный вклад в дело всеобщего неблагополучия,  имеет  свой  монумент  или
хотя бы бюст; отливают их из специального эластичного  материала  -  любой
другой слишком быстро приходит в негодность. Кикерикс уверял меня, что эта
сфера пластических искусств предъявляет особенно высокие требования как  к
авторам проекта, так и к исполнителям,  поскольку  изображения  бесславных
мужей выполняются в материале, который легко поддается деформации,  но  за
ночь восстанавливает прежнюю форму. Впрочем, как показала практика, вполне
целесообразно из тех же материалов воздвигать памятники вполне заслуженным
деятелям: всегда найдется кто-нибудь, кто ставит эти заслуги под сомнение,
а  расходы  на  ремонт  монументов,  особенно   крупногабаритных,   весьма
значительны. Для провинциалов, осматривающих с экскурсоводом Старый Город,
а также для  школьных  экскурсий  на  задах  каждого  монумента  бесславия
приготовлены ящики с соответствующими орудиями, укрытые в живой  изгороди,
ибо надлежит соблюдать определенную пропорцию между их силой  поражения  и
сопротивляемостью  монумента.  Исключение  из  правила,  разграничивающего
славу и бесславие, составляют лишь  создатели  этикосферы,  называемые  ее
Отцами. Чтобы положить конец постоянным ссорам и  распрям  у  пьедесталов,
пришлось  увековечить  этих  мужей  двумя   удаленными   друг   от   друга
мемориальными комплексами;  каждый  желающий,  в  соответствии  со  своими
убеждениями, может направиться либо к первому, либо ко второму  с  букетом
цветов или же с чем-то совершенно противоположным.
     Так  удачно  сложилось,  объяснил  мне  Кикерикс,  что  автоматизация
промышленности положила конец физическому труду в то  самое  время,  когда
появились  первые  шустресты,  и,  хотя  шустрам  далеко   еще   было   до
совершенства, уже на третий год  число  скоропостижных  смертей  пошло  на
убыль, несмотря на то, что преступный мир, вкупе с охотничьими  обществами
и бандами хулиганов, а также экстремисты и прочие группировки, для которых
жизнь без пролития крови не имела ни малейшего смысла, массами мигрировали
из городов в неошустренную  пока  что  глубинку.  В  свою  очередь,  толпы
беженцев из подвергшихся нашествию городков и местечек хлынули  в  крупные
городские агломерации; словом, началось сущее переселение народов.
     То была эпоха смелых социальных экспериментов. В  одном  из  округов,
расположенных неподалеку от  столицы,  в  качестве  опыта  ввели  дармовое
потребительство без всяких ограничений, сломав ожесточенное  сопротивление
в парламенте крупных промышленников, которые продолжали отстаивать  законы
рынка и товарного производства,  хотя  себестоимость  любых  изделий  явно
стремилась к нулю. Энергия не стоила уже ничего, доступная как  воздух,  и
даже, пожалуй, еще доступнее,  поскольку  черпалась  она  из  космического
пространства.
     Увы, бесплатность благ и услуг привела к ужасающим  результатам.  Все
наперебой  принялись  нагромождать  горы   ненужного   добра,   выдумывать
отчаянные экстравагантности, чтобы перещеголять блеском обладания соседей,
родственников, кого только можно было, а  те  тоже  не  покладали  рук.  К
семейным особнякам пришлось пристраивать склады одежды, сокровищ, съестных
припасов,  часть  этих  запасов  гибла   без   всякой   пользы,   а   труд
накопительства становился  попросту  непосильным;  это,  в  свою  очередь,
погружало нуворишей в такое уныние, что они перенастраивали мирных роботов
и формировали из них частные штурмовые отряды, чтобы допекать  окружающих;
дело кончилось стычками и даже войнами, в буквальном смысле  гражданскими,
- между отдельными гражданами.  Из-за  чего?  Просто  так.  Пришлось  даже
обложить заставами и разоружить целый город, охваченный огнем пожаров, под
аккомпанемент рвущихся бомб и картечи.
     Вроде бы  давно  уже  было  известно,  что  абсолютное  благоденствие
развращает абсолютно, однако нашлись  идеалисты-оптимисты,  верившие,  что
народ вскорости перебесится. Существующая ныне система, сложившаяся  более
ста  лет  назад,  развеяла  окончательно  эти  ребяческие  мечты.  Каждому
гражданину на год выделяется строго определенная квота энергии.  Он  может
употребить ее на что хочет. Например, на триста тысяч пар брюк с  золотыми
лампасами, или шоколадную гору с  марципановыми  ущельями,  или  девятьсот
платиновых летаптеров такой мощности, что даже когда они уже  исчезают  за
горизонтом, еще слышна их иерихонская музыка; но никто  уже  не  расточает
своих запасов так сумасбродно: приходится считаться с расходами,  а  квоту
нельзя накапливать или объединять с квотами других лиц, чтобы не  возникли
какие-нибудь тайные коалиции  или  иные  подрывные  ассоциации.  Все,  что
нужно,  создают  на  какое-то  время,  а  потом  выключают,   как   мы   -
электрический свет. Нет уже уникальных предметов, и подарком  может  стать
только оригинальная информация о чем-нибудь таком, чего  ни  у  кого  пока
нет, потому что он об  этом  не  слышал,  а  сам  не  додумался.  То  есть
презентом может быть лишь нечто вроде рецепта или инструкции. В  сущности,
действительно новой информации подобного рода не  существует,  ведь  любая
возможная информация содержится  в  компьютерных  инвентарях  благ,  а  ее
недоступность  обусловлена  лишь   ужасающей   избыточностью   накопленных
сведений. Вместе с Кикериксом я  был  в  художественной  галерее,  где  на
почетном месте стоит статуя  Даксарокса,  политика,  который  первым  стал
пропагандировать сооружение так называемых дебоширен, или буялен.  В  этих
заведениях,  открытых  для  всех   совершеннолетних,   можно   дать   волю
агрессивным  страстям.   Немало   энциан   считают   Даксарокса   истинным
государственным деятелем эпохи бездеятельности, но есть у него и хулители.
По совету своего наставника я посетил автоклаз. Это  огромное  сферическое
здание, похожее на велодром. В огромном подземном  паркинге  ты  выбираешь
машину, затем по пандусу  въезжаешь  на  обычную  городскую  площадь,  под
открытое небо. Там разрешено все - таранить  другие  машины,  гоняться  за
пешеходами, усеивая  трассу  трупами  и  разбитыми  автомобилями,  и  даже
въезжать в дома, которые с грохотом рассыпаются в груду обломков,  вздымая
тучи известковой пыли.  Не  знаю,  как  делают  эти  миражи,  но  ощущение
реальности происходящего просто потрясающее. Некоторые  клиенты,  говорят,
не выходят из автоклазов, испытывая ужас при мысли о возвращении под опеку
этикосферы, настолько она им осточертела. Имеются также дебоширни  другого
типа - там можно безнаказанно убивать, грабить и  мучить  кого  угодно  до
сотого пота и до потери дыхания, но мне  что-то  не  захотелось.  Кикерикс
полагает - может быть, и  справедливо,  -  что  между  завсегдатаями  этих
заведений и ценителями  кровавых  зрелищ  вроде  боя  быков  или  фильмов,
напичканных уголовщиной, разница не в  сути,  а  только  в  степени.  Одни
знатоки  проблемы  видят  в  буяльнях  усилители   низменных   инстинктов,
обостряющие ощущение угнетенности у лиц, по природе  жестоких,  но  другие
называют  это  сбросом  дурной   крови,   предохранительным   клапаном   и
психотехникой, которая дает разрядку  слишком  уж  умиротворяемой  психике
граждан. Ходят слухи,  будто  дебоширни  находятся  под  тайным  контролем
Министерства  Превентивных  Мер  и  каждый,  кто  перебесился  фиктивно  и
понарошку, попадает в картотеку лиц с порочными склонностями,  а  после  к
ним   подсылают   противодействующие   означенным   склонностям    шустры.
Оппозиционеры избегают этих заведений как черт ладана и отзываются о них с
величайшим презрением. Нет недостатка в  фата-морганных  имитаторах  и  за
городом, в специальных охотничьих угодьях, где страстные охотники стреляют
самого  крупного  зверя  -  курдля,  и  даже   тысячетонных   огнеметающих
пирозавров.  Должно  быть,  отсюда   и   взялись   в   земных   материалах
противоречивые сообщения об огнедышащих Горынычах: будучи  фантомами,  они
существуют и не существуют одновременно.  Не  я  один  совершил  фатальную
ошибку,  приняв  развлечения  чужепланетной  цивилизации  за  повседневную
реальность. То же самое относится к пресловутой манекенизации; манекены  в
натуральную величину, с  виду  неотличимые  от  оригиналов,  действительно
можно заказать в филиалах фирмы  ЛЮТОНД  (Любые  Товары  На  Дом);  ЛЮТОНД
производит все  необходимое  для  домашнего  хозяйства,  в  том  числе  по
индивидуальным  заказам,  и  никто  там  не  спрашивает  клиента,  что  он
собирается делать с заказанными товарами, ведь земной продавец платья тоже
не проявляет интереса к  тому,  зачем  оно  понадобилось  покупателю.  Это
просто никого не заботит, а разница лишь та, что на Энции заказать  любого
андроида не сложнее, чем холодильник.
     Кикерикс говорит, что, хотя работает не больше 10% всех энциан, число
работающих постоянно растет; несмотря на всеобщую роскошь  и  бесчисленные
развлечения,  безработица  докучает  сильнее,  чем  это  можно  было  себе
представить  в  прежнюю  эпоху  нужды  и  изнурительного  труда.   Главной
проблемой остается, по его мнению, слишком большая  доступность  всяческих
благ и утех, ведь что задаром дается, не  ставится  ни  во  грош;  поэтому
начинают подумывать, как бы сделать жизнь потруднее, ибо dolce far  niente
[блаженное ничегонеделание (лат.)]  приводит  немалую  часть  населения  в
беспросветное отчаяние. Было бы замечательно, если бы общество согласилось
одобрить такие проекты, да вот беда - не желает, и все. Свое нежелание оно
подтверждает в регулярно устраиваемых плебисцитах, и единственным  выходом
представляется сооружение препятствий на жизненном пути в совершенно новом
стиле; ведь не о том речь, чтобы каких-то продуктов в один прекрасный день
просто не хватило бы и народ, вместо того чтобы идти в дебоширню, встал бы
в очередь за сыром. Никто не  знает,  однако,  как  конкретно  осуществить
подобные замыслы; коль скоро любые изменения  требуют  согласия  общества,
трудности нового типа должны быть  приняты  добровольно,  а  не  навязаны.
Крайне трудный вопрос, тряс  своей  птичьей  головой  мой  наставник,  эти
колебания  между  искушениями  тайнократии   и   гедонизации;   и   немало
расплодилось таких, что ведут жизнь анахоретов, из дому не выходят,  носят
одну и ту же одежду, пока не истлеет,  а  все  потому,  что  необходимость
выбора в условиях царящего переизбытка совершенно парализует их волю.
     Я спросил про Черную Кливию, и мне показалось, что вопрос не пришелся
ему по вкусу. Вместо ответа он принялся выпытывать у меня, что  я  знаю  о
Кливии, после чего заявил, что на 98% это ложь, состоящая из недоразумений
и передержек, а остальное сомнительно. Как же было на самом деле? На самом
деле, ответил он, мы делали  для  кливийцев  все,  что  могли.  Вследствие
неблагоприятных климатических условий у них часто  случался  неурожай,  мы
доставляли им множество продовольствия, так же впрочем, как и  Курдляндии,
а они, то есть их власти, по-прежнему  морили  народ  голодом,  накапливая
стратегические запасы в предвидении замышлявшейся против нас агрессии; так
что,  если  даже  в  экспортируемые  продукты  и  добавлялись  субстанции,
делающие невозможным их длительное хранение,  с  нашей  стороны  это  была
элементарная предусмотрительность,  не  больше  того.  А  что  могло  быть
"больше"? - спросил я; он неопределенно улыбнулся и сказал,  что  на  этой
почве возникло множество измышлений и инсинуаций, о  которых  я  рано  или
поздно услышу. Разговор о Кливии привел к заметному разладу между нами.


     От езды в Институт Облагораживания Среды в  памяти  у  меня  осталось
лишь удивление, вызванное взлетом лифта: он тронулся вертикально, а  потом
с щелчком вставляемого в магазин патрона перескочил над  крышей  гостиницы
на колею, которая плоской  радугой  выгибалась  над  городом,  без  единой
опоры, и подобно радуге сияла  семью  цветами  солнечного  спектра.  Потом
наступила  темнота,  пол  мягко  провалился  подо  мною,  кабина   застыла
неподвижно, ее стена раскрылась вдоль невидимого шва, и на фоне растений с
большими белыми цветами я увидел высокого люзанца с человеческим лицом,  в
однобортном костюме и белоснежной рубашке, словно он только что  вышел  от
парижского портного, даже лацканы пиджака и воротничок рубашки скроены  по
последней  моде  -  моде  двухвековой  давности!  Это  тоже  было   частью
оказываемого мне повсюду почтения, ведь  сами  они  одеваются  по-другому.
Люзанец ждал меня,  заранее  протянув  руку,  словно  боялся  забыть,  как
положено приветствовать человека, а когда я в свою очередь подал ему руку,
его ладонь исчезла в моей вместе с большим пальцем. Это был Типп  Типпилип
Тахалат, директор ИОСа, черноглазый блондин. Я бы не прочь узнать, как они
это делают. Вместо переводилки  на  лацкане  у  меня  были  два  маленьких
металлических кружка на  раковине  каждого  уха;  благодаря  им  я  слышал
люзанцев так, словно земная речь выплывала у них изо рта.  Они,  наверное,
слышали  меня  так  же.  Заметив  неловкость,  проявленную  Тахалатом  при
встрече, я почувствовал некоторое облегчение, ведь она обнаружила  пробелы
в  его  знании  земных  обычаев,  а  ничто  так  не  угнетает,  как  чужое
совершенство. Тахалат провел меня в поистине удивительное  помещение:  его
интерьер в точности напоминал  конференц-зал  крупного  земного  банка,  и
притом конца XIX века. Длинный, покрытый зеленым сукном стол  между  двумя
рядами чернокожих кресел, матово-молочные окна, между ними  -  остекленные
шкафы; одни были уставлены толстыми книгами, среди которых я заметил  тома
ежегодников Ллойда, в других стояли модели парусников  и  пароходов;  и  я
опять подумал, что они, ей-богу, уж  слишком  стараются,  устраивая  такое
представление ради одной-единственной беседы  с  землянином!  Мы  сели  за
маленький столик у окна, под рододендроном в майоликовой кадке, между нами
дымилась кофеварка с мокко, стояла одна чашка - для меня  -  и  серебряная
сахарница, кажется, с британским львом; а для  хозяина  было  приготовлено
что-то вроде груши  на  ножке  или  гриба  с  лазоревой  шляпкой.  Тахалат
извинился, что не будет пить того же, что  я;  он  к  этому  не  привык  и
рассчитывает на мою снисходительность. Я заверил его, что он оказывает мне
слишком много внимания, и мы с ним состязались в учтивости, я -  помешивая
сахар в чашечке, он - вертя в руках грушу-грибок, у которой вместо черенка
была трубочка, а внутри - какая-то  жидкость.  Тахалат  заговорил  о  моем
злосчастном  приключении,  чтобы  напомнить,  что   уцелел   я   благодаря
этикосфере, хотя, возможно, не отдаю себе в этом отчета. У  антихудожников
мне ничего не угрожало, добавил он, что же касается гидийцев, то они живут
в  резервате,  ошустренном  только  поверхностно.  Поэтому,  когда   стало
известно, что я похищен, усилили локальную концентрацию шустров, чтобы они
просочились в подвал.
     - Наконец-то я узнаю от вас, как они действуют, эти шустры, -  сказал
я, удивляясь про себя превосходному вкусу люзанского кофе.
     - Лучше всего - на опыте, - ответил директор. - Могу я вас  попросить
дать мне пощечину?
     - Что-что, извините?
     Я подумал, что в переводе ошибка, но директор с улыбкой повторил:
     - Я прошу вас  оказать  мне  любезность,  ударив  меня  по  щеке.  Вы
убедитесь,  как  действует   этикосфера,   а   после   мы   обсудим   этот
эксперимент... Я, пожалуй, встану и  вас  попрошу  о  том  же,  так  будет
удобнее...
     Я решил ударить его, раз уж ему так хотелось, и мы встали друг против
друга. Я замахнулся - в меру, потому что не хотел свалить его с ног,  -  и
застыл с отведенной в сторону рукой. Что-то меня держало.  Это  был  рукав
пиджака. Он стал жестким, словно жестяная труба. Я попытался согнуть  руку
хотя бы в локте и с величайшим трудом наполовину сумел это сделать.
     - Видите? - сказал Тахалат. - А  теперь  попрошу  вас  отказаться  от
своего намерения...
     - Отказаться?
     - Да.
     - Ну хорошо. Я не ударю вас по...
     - Нет, нет. Не в том дело, чтобы вы это сказали.  Вы  должны  внушить
себе это, дать торжественное внутреннее обещание.
     Я сделал примерно так, как он говорил. Рукав размягчился,  но  не  до
конца. Я все еще ощущал его неестественную жесткость.
     - Это потому, что вы не вполне отказались от этой мысли...
     Мы по-прежнему стояли лицом к лицу, и минуту  спустя  рукав  уже  был
совершенно мягким.
     - Как это делается? - спросил я. На мне  был  пиджак,  привезенный  с
Земли, - шевиотовый, пепельного цвета, в мелкую серо-голубую  крапинку.  Я
внимательно осмотрел рукав и  заметил,  что  ворсинки  ткани  лишь  теперь
укладывались,   словно   шерсть   сперва   насторожившегося,    а    потом
успокоившегося животного.
     -  Недобрые  намерения  вызывают  изменения  в  организме.  Адреналин
поступает в кровь, мышцы слегка напрягаются, изменяется соотношение  ионов
и тем самым - электрический заряд кожи, - объяснил директор.
     - Но ведь это моя земная одежда...
     - Потому-то она и не защищала вас с самого начала, а лишь часа  через
три. Правда, недостаточно успешно - хотя  шустры  и  пропитали  ткань,  вы
остались для них существом неизвестным, и по-настоящему они  отреагировали
лишь тогда, когда вы начали задыхаться - помните? - в том подвале...
     - Так это они разорвали ошейник? - удивился я. - Но как?
     - Ошейник распался сам,  шустры  только  дали  приказ.  Мне  придется
объяснить вам подробнее, ведь это не так уж просто...
     - А что было бы, - прервал я его, - сними я пиджак?
     ...И сразу вспомнил, как там, в подвале, похитители отчаянно пытались
раздеться.
     - Ради Бога, пожалуйста... - ответил директор.
     Я  повесил  пиджак  на  спинку  стула  и  осмотрел  рубашку.   Что-то
происходило с поплином в розовую клетку - его  микроскопические  волоконца
встопорщились.
     - Ага... рубашка уже активизируется, - понимающе сказал я. - А если я
и ее сниму?..
     - От всего сердца приглашаю вас снять  рубашку...  -  с  готовностью,
прямо-таки с энтузиазмом ответил он, словно я угадывал желание, которое он
не смел высказать. - Не стесняйтесь, прошу вас...
     Как-то странно было раздеваться в этом  изысканном  зале,  в  светлой
нише возле окна, под пальмой. Это, наверное, выглядело бы не так необычно,
если бы я обнажался в более экзотичном окружении; тем не менее я аккуратно
развязал галстук, уже голый по пояс подтянул брюки и спросил:
     - Теперь можно, господин директор?
     Он как-то даже чересчур охотно вытянул лицо в мою сторону,  а  я,  ни
слова более не произнося, развернулся на слегка расставленных ногах, и они
разъехались так внезапно, словно пол был изо льда, да  еще  полит  маслом;
как подкошенный, я рухнул прямо к ногам люзанца. Он  заботливо  помог  мне
подняться, а я, распрямляясь, будто бы нечаянно двинул ему локтем в  живот
и тут же вскрикнул от боли - локоть ткнулся словно в бетон.  Панцирь,  что
ли, был у него под одеждой? Нет - между отворотами  пиджака  я  видел  его
тонкую белую рубашку. Значит, дело было в рубашке. Сделав вид, будто  я  и
не думал ударять его под ложечку, я сел и  принялся  разглядывать  подошвы
туфель. Они вовсе не были скользкими. Самые что ни  на  есть  обыкновенные
кожаные подметки и рельефные резиновые каблуки - я  предпочитаю  такие,  с
ними походка пружинистее. Я  вспомнил  о  поголовном  падении  художников,
когда они всей оравой пошли на меня, стоящего под крылышком  ангела.  Вот,
значит,  почему!