и
подогнанную  по  индивидуальной  мерке   (причем   в   некоторых   случаях
благосклонностью необходимо признать и "сопротивление  среды",  ведь  есть
натуры, созданные для борьбы с жизненными  невзгодами).  Эта  среда  будет
вызовом для рисковых людей, спокойной гаванью для смирных  и  покладистых,
неведомой землей для первооткрывателей по натуре, таинственным кладом  для
романтиков - искателей приключений, для жертвенных натур  -  алтарем,  для
стратегов  -  полем  сражения,  трудовым  поприщем  для  работяг,  и  пока
неизвестно только, чем должен быть такой мир  для  подлых  натур,  которых
тоже  хватает.  При  более  тщательном  рассмотрении  мы  увидим  огромное
множество оттенков героизма и трусости, любопытства и  безразличия,  жажды
борьбы и жажды покоя, и  то  же  относится  к  подлости.  Благосклонная  и
смышленая среда обитания должна, следовательно, стать закройщиком  материи
бытия,  сшивая  ее   таким   образом,   чтобы   каждый   получил   условия
существования, наиболее для него  подходящие.  Но  когда  все  технические
средства будут уже готовы, когда  уже  будет  создана  среда,  безошибочно
приспосабливающаяся к натуре любого человека,  останется  преодолеть  одну
лишь, зато чудовищную трудность, а именно: каждый должен  при  этом  иметь
ощущение абсолютной  подлинности  бытия.  Никто  не  должен  считать,  что
играет, словно на сцене, а значит, может в любую минуту с нее  сойти.  Что
его окружают специально обращенные к нему декорации. Пусть это будет  игра
или, скорее, система из множества игр, предлагаемых средой обитания  своим
подопечным, но игра без апелляций к судьбе  и  без  антрактов,  смертельно
серьезная, как жизнь, а не условная, как забава. Игра,  в  которой  нельзя
покинуть шахматную доску  своего  общества,  чтобы  взглянуть  на  нее  со
стороны. Нельзя допустить, чтобы игрок знал о том, что ему  предназначено,
и никто не вправе претендовать на составление правил собственной или чужой
игры, ведь здесь эти прерогативы равняются Божьим. Тут  возникает  старый,
как мир, вопрос:  quis  custodiet  ipsos  custodes  [кто  устережет  самих
сторожей? (англ.)]. Кто станет этим  Deux  ex  Machina  [богом  из  машины
(лат.)], который присматривает за нашими ангелами-хранителями и который их
руками  печется  об  оптимизации  Бытия,  столь  же  справедливой,   сколь
совершенной? За каждым, даже самым удачным ответом на этот вопрос прячется
призрак  тайновластия,  и  борьба  пойдет,  за   его   устранение,   чтобы
распределение синтетических судеб было полностью  децентрализованным.  Эта
социотехническая проблема в переводе на язык традиционного  религиоведения
означает приведение в действие пантеизма. Тайнократа  нельзя  будет  найти
точно так же, как нельзя  найти  Бога,  потому  что  он  окажется  повсюду
одновременно. Но если в этой перекроенной на  новый  лад  гармонии  что-то
разладится, кто исправит ее?  А  так  как  кто-то  должен  ее  к  тому  же
запроектировать и запустить в производство, это лицо или группа лиц  будут
склонны самозванчески, явным или, что еще хуже, тайным образом взять  себе
роль Господа Бога в этом всепредставлении. Пока что  говорят  о  поэтапном
переходе от обычной этикосферы к новой,  тайнопровиденциальной.  В  общем,
опять-таки почти как в Библии,  прашустры  родят  шустры,  шустры  породят
шустрины,  которые  положат  начало  следующим   поколениям,   вплоть   до
стабилизаторов-абсолютизаторов, своей  способностью  к  самоисправлению  и
своей надежностью не уступающих  стихийным  силам  Природы.  И  это  будет
настоящая Рекреационная Креация в рамках Космической Пракреации. Далек еще
путь и усеян препятствиями, но цель уже различима,  и  оптимисты  считают,
что через каких-нибудь два-три столетия полная раификация  Люзании  станет
свершившимся фактом.
     Лекция  эта   произвела   на   кассетонцев   впечатление   столь   же
значительное, сколь негативное. Уже само осознание непостижимой  режиссуры
судьбы, заявил лорд Рассел, есть катастрофа для разума и призыв  к  бунту.
Следует опасаться, что в этом  совершенно  новом  обществе  появится  тьма
новых форм безумия, страдания и  отчаяния.  Даже  Карл  Поппер  согласился
здесь с Расселом. Зато Фейерабенд заметил, что это не обязательно  так  уж
страшно. Ибо есть кое-что не в пример хуже, чем даже тщательно  дозируемое
всеобщее счастье. Те не хотели с ним  согласиться.  Вдруг  попросил  слова
молчавший до  этого  адвокат  Финкельштейн.  Я  уговорил  обоих  лордов  и
Фейерабенда позволить адвокату высказать свою точку зрения, на что  они  в
конце концов с неохотою согласились.
     - Господа, - начал  Финкельштейн,  -  хотя  я  всего  лишь  заурядный
адвокатишка с не слишком любопытной клиентурой, - исключая присутствующего
здесь господина Ийона Тихого, - и за целую жизнь не прочитал столько умных
вещей, сколько каждый из вас за один только день, мне все же  хотелось  бы
внести и свою скудную лепту, раз уж я оказался в этой кассетной  компании.
Мой отец - вечная ему  память  -  имел  в  Чорткове  антиквариат  и  массу
свободного времени, поэтому он читал философов и не брал в рот  спиртного,
за  исключением  пейсаховки  раз  в   год.   Во   Львове   выходил   тогда
антиалкогольный журнал "Благословенная трезвость", и один  из  сотрудников
редакции, зная о возвышенных интересах моего отца, попросил  его  написать
статью. Алкоголизм, ответил на это отец, дело отвратное, и лучше бы его не
было. Но если даже пустить в ход аргументы самого  тяжелого  калибра,  все
равно ничего не выйдет, потому что "Благословенную  трезвость"  читают  не
пьяницы, но одни только трезвенники, чтобы утвердиться в  ощущении  своего
превосходства, а если пьянице случайно завернут в эту газету селедку и  на
глаза ему попадется моя статья, то он либо употребит ее  сами  знаете  для
чего, либо тут же  напьется  с  огорчения,  что  поддался  столь  пагубной
привычке. Я очень извиняюсь, но я не верю,  чтобы  писание  таких  мудрых,
глубоких книг о счастье и нравственности, которые писал лорд Рассел, могло
хоть одну муху спасти от обрывания крылышек. Когда я был малышом  играл  у
себя, мать время  от  времени  кричала  мне  из  другой  комнаты:  "Спутя,
перестань": она не знала, что я делаю, но ничего хорошего не  ожидала;  то
же самое можно сказать о человечестве. Оно, к  сожалению,  переставать  не
желает.  Отец  выписывал  "Иллюстрированный  еженедельник"  со   снимками,
изображавшими Бремя Белого  Человека:  с  пробковым  шлемом  на  голове  и
винчестером в руке он попирает ногой носорога, а за  ним  -  толпа  потных
голых негров с тюками на головах и ушками от кофейных чашек в носу.  Тогда
я мечтал, чтобы негры сбросили с себя эти тюки и прогнали белых из Африки,
предварительно поломав об их  спины  винчестеры.  Я  собирал  станиоль  от
шоколада "Хазет" для выкупа негритят и  скатывал  из  него  большие  шары,
только не мог узнать, куда потом надо идти с таким шаром,  чтобы  выкупить
негритенка. А теперь  нет  уже  этих  белых  эксплуататоров,  есть  только
чернокожие экс-капралы из Иностранного легиона, которые  либо  сами  режут
своих чернокожих соплеменников, получивших докторскую степень в Кембридже,
либо поручают это своей лейб-гвардии, а орудия казни импортируют из Англии
и других высокоразвитых стран. Теперь  чернокожие  велят  короновать  себя
чернокожим, и лишь кишки, которые из них выпускают, такие же красные,  как
и  прежде.  Теперь  мы  слышим  не  о  карательных   экспедициях,   но   о
государственных интересах, только я сомневаюсь, что для  истребляемых  это
составляет особую разницу. Нет уже Deutsch-Ostafrica  [Немецкой  Восточной
Африки (нем.)] и никаких вообще колоний, а одна сплошная  независимость  и
посторонним вмешиваться нельзя, чтобы никто  не  мог  помешать  суверенной
резне. Вы,  господа,  говорили  здесь  о  всеобщем  полном  счастье,  что,
дескать, полного иметь нельзя, а только крошечное. Счастье, конечно,  вещь
относительная. Пятнадцати лет я попал  в  лагерь  уничтожения,  где  людей
травили газом, как клопов. Я оставался в живых лишь  потому,  что  Кацман,
второй заместитель коменданта, взял меня к себе для уборки  дома,  а  дело
было летом, я натирал пол без рубашки, на коленях, и ему приглянулась  моя
спина. Насколько я знаю, он хотел сделать подарок своей  супруге,  которая
жила в Гамбурге, и придумал абажур для ночника. Среди заключенных он нашел
специалиста по татуировке - там были даже знатоки санскрита, что, впрочем,
не имело для них практического значения, - и велел ему изобразить  у  меня
на спине трогательную картинку. Он был очень  порядочным  человеком,  этот
татуировщик, и татуировал так медленно, как только можно, хотя Кацман  его
торопил, потому что приближался Geburtstag  [день  рождения  (нем.)]  фрау
Кацман. На брючном ремне я делал насечки -  сколько  дней  жизни  мне  еще
осталось, а потом Кацман получил письмо из Гамбурга, что его жена  погибла
вместе с детьми при воздушном налете. Он не  любил  новых  лиц,  а  может,
хотел к тому же проверить,  как  продвигается  исполнение  этой  картинки,
короче, я по-прежнему у него убирался и видел его  отчаяние.  "O  Gott,  O
Gott [О Господи, Господи! (нем.)], - повторял он,  -  и  за  что  на  меня
свалилось такое несчастье?!" Он получил отпуск на похороны, уехал и уже не
вернулся. Благодаря этому я как-то  выжил,  потому  что  его  преемник  на
всякий случай держал меня под рукой, - а вдруг Кацман еще раз женится  или
что-нибудь в этом роде, и абажур понадобится опять. Он  только  осматривал
меня иногда и  говорил,  что  он  это  здорово  сделал,  тот  татуировщик,
которого тем  временем  отправили  в  газовую  камеру.  Счастье,  господа,
переплетается с несчастьем самым причудливым образом. Если бы  я  был  тут
вживе, я показал бы вам эту картинку. С тех пор  мне  кажется,  что  людям
вполне должно хватать, если нет  несчастья.  Чтобы  никто  не  мог  давить
людей, как  вшей  у  огня,  и  утверждать,  что  это,  к  примеру,  высшая
историческая  необходимость  или  предварительная   стадия   на   пути   к
совершенству, или же, что вообще ничего не происходит, а все это вражеская
пропаганда. Я не хотел бы задеть ни одного из вас, господа  кассетонцы,  я
не бросаю камешки в чей-либо огород, я не жажду ничьей крови, но множество
крови было пролито как раз из-за  всевозможных  разновидностей  философии.
Ведь это философы открыли, что все  не  так,  как  кажется,  а  совершенно
иначе; и вот ведь что интересно: последствия гуманистических систем  были,
в сущности, нулевыми, зато последствия тех, других, наподобие ницшеанской,
были кошмарны, и  даже  заповедь  любви  к  ближнему,  а  также  программу
построения земного рая удалось переделать в довольно-таки массовые могилы.
Любой философ ответит, конечно, что  эти  переделки  с  философией  ничего
общего не имели, но я не согласен. Имели, да еще как. Можно эти  переделки
заповедей назвать совершенно иначе, и  именно  в  этом  несчастье  разума.
Можно доказывать, что обычная свобода все  равно  ничего  по  сравнению  с
настоящей свободой, и  если  эту  обычную  отобрать,  получается  всеобщая
польза. Кто  занимался  этими  переделками?  Как  ни  печально,  философы.
По-моему, раз уж я спас свою шкуру от абажура, я не имею права делать вид,
будто этого не было. Теперь об этом пишут с ужасом и раскаянием,  особенно
в Германии - там ведь самая демократическая демократия Европы.  Теперь,  а
раньше там был фашизм. Что это-де была мрачная  година  истории  и  другой
такой не будет. Но черная  година  по-прежнему  налицо.  По-прежнему.  Все
внутри переворачивается у  человека,  который  верил  в  деколонизацию,  а
теперь читает, что чернокожие пустили чернокожим больше крови,  чем  перед
тем белые. Поэтому я убежден, что есть вещи, которых нельзя делать во  имя
каких бы то ни было других вещей. Каких бы то  ни  было!  Ни  хороших,  ни
дурных, ни возвышенных. Ни  во  имя  государственной  пользы,  ни  во  имя
всеобщего блага, потому что через пару десятков лет доказать можно все.  К
чему так уж сразу идеальное состояние? Не лучше ли, если никто  из  никого
не может  сделать  абажура  для  ночника?  Это  вполне  конкретно,  а  для
измерения идеального состояния никто еще не выдумал метра. Поэтому я бы не
проклинал эту этикосферу. Конечно, сделать невозможным  причинение  зла  -
тоже зло для многих людей, тех,  которые  очень  несчастны  без  несчастья
других. Но пусть уж они будут несчастны. Кто-то  всегда  будет  несчастен,
иначе нельзя. Это все. Я никого не хотел обидеть, и мне уже нечего  больше
сказать.
     В кассетах наступило,  похоже,  всеобщее  замешательство.  Во  всяком
случае довольно долго никто не отзывался,  пока,  наконец,  в  космической
тиши не раздался голос лорда Рассела.
     - Господин Финкельштейн, вы правы и вы неправы. Если философия иногда
и сеяла зло, то лишь потому, что зло - оборотная сторона добра и одно  без
другого не существует. Человеческий мир - это прохождение в пространстве и
времени разумных (за некоторыми исключениями)  существ,  причиняющих  друг
другу страдания. Хотя никто этого не подсчитал, я полагаю, что сумма мук и
страданий есть историческая постоянная, точнее, она прямо  пропорциональна
числу живущих, то есть постоянна на  душу  населения.  Я  всегда  старался
верить,  что  какое-то  медленное  улучшение   все   же   происходит,   но
действительность неизменно доказывала иное. Я сказал бы, что  человечество
демонстрирует ныне лучшие манеры, чем  в  Ассирии,  но  отнюдь  не  лучшую
нравственность.  Просто  на  смену  открытой  чванливости  палачей  пришли
всевозможные предлоги и камуфляжи. Нет публичных казней, во всяком  случае
в большинстве стран,  поскольку  принято  считать,  что  это  не  пристало
приличному государству. Но "не  пристало"  -  нечто  иное,  чем  "нельзя".
Первое высказывание относится к правилам хорошего тона, второе - к  этике.
В своей основе человечество меняется очень медленно и незначительно. Никто
уже не помнит, что протягивание руки в  знак  приветствия  когда-то  имело
целью проверить, нет ли в руке  у  приветствуемого  остроконечного  камня.
Кроме того, в этике какая бы то ни было арифметика недопустима. Если здесь
гибнут пять миллионов в лагерях смерти, а там - лишь восемьдесят  тысяч  с
голоду, нельзя сравнивать эти цифры, чтобы сказать, что  лучше.  Не  может
быть такого расчета, который позволил бы установить, что несчастье  матери
хотя бы одного такого ребенка, когда он умирает от голода,  а  у  нее  для
него ничего нет, кроме высохшей груди и разрывающегося сердца, меньше, чем
несчастье, причиненное субъектом с дипломом Сорбонны,  который  вырезал  в
Азии четверть  своего  народа,  решив,  что  именно  эта  четверть  мешает
осуществлению его благородной идеи о всеобщем счастье.  Я  даже  не  стану
спорить с вами об объеме  предмета  философии.  Пусть  будет  по-вашему  -
философией является все. В определенном смысле - да, ведь и курица,  снося
яйцо, тем самым показывает, что стоит на позициях эмпиризма, рационализма,
оптимизма, каузализма и активизма. Она сносит  яйцо,  то  есть  действует,
значит, она активистка. Высиживает это яйцо в  убеждении,  что  его  можно
высидеть: это уже незаурядный  оптимизм.  Она  рассчитывает  на  появление
цыпленка,  из  которого  вырастет  новая  курица,  значит,   она   еще   и
прогнозистка,     а     также     каузалистка,     поскольку      признает
причинно-следственную связь между теплом своего брюха и развитием  птенца.
Курица только не может всего этого  прокудахтать,  и  философия  ее  носит
инстинктивный характер - она встроена в  ее  куриные  мозги.  Но  в  таком
случае, господин  адвокат,  от  философии  нельзя  убежать.  Это  попросту
невозможно, и неправда, будто бы primum edere,  deinde  filosophari  [надо
сначала есть, а уж потом философствовать (лат.)]. Пока  существует  жизнь,
существует и философия. Философ, конечно, должен  быть  верен  собственным
убеждениям. Чаще бывает иначе. Так пусть хотя бы старается. Я старался.  Я
противился злу тоже достаточно наивно, комично  и  безуспешно,  усаживаясь
задом на мостовую в знак протеста против войны. Я ничего  не  добился,  но
если бы я вылез из кассеты, то делал бы то же самое. Каждый должен  делать
свое, и баста.  Не  думаю,  чтобы  нам  удалось  возвеселить  душу  нашего
одинокого хозяина. Почему вы молчите, господин Тихий?
     -  Я  хотел  бы  после  философов  и  правоведов  предоставить  слово
художнику, - ответил я и включил кассету с Шекспиром.  Что-то  неотчетливо
зашуршало, и наконец раздался голос:

                   Чьей волею из праха я восстал
                   Без тяжкой, косной плоти? И куда
                   Я призван? Чувствую, что этот черный
                   Квадрат - не крышка гроба моего
                   И не окно, распахнутое в ночь,
                   За коим мокнут под дождем деревья,
                   И значит, я не на земле английской,
                   Но также и не в ангельских краях.
                   Хотя мой дух, как прежде, мне послушен,
                   От груза тела я освобожден -
                   Лишь речь да слух еще мои. Итак,
                   Не Всемогущество меня призвало,
                   Чтоб я его узрел лицом к лицу,
                   Во, всеоружьи чувств. Я воскрешен
                   Неведомым и колдовским искусством,
                   И ныне здесь, незрячий и нагой,
                   Вновь обретенной мыслью трепещу я:
                   Кто совершил все это и зачем?
                   Кто пожелал, чтоб я, как невидимка,
                   Невидимую челядь забавлял
                   Посмертным и постылым стихотворством
                   И раздувал чужой беседы угли?
                   Кто я такой и почему я здесь,
                   Я, умерший от опухоли Вилли,
                   Фигляр, комедиант, рифмач, который
                   По смерти вырос выше королей,
                   А здесь в темнице некой заточен, -
                   Но не в почтенной Тауэрской башне,
                   А словно бы в бочонке из-под пива,
                   Что пробегает Млечными Путями
                   Мильярды миль, понурых и пустых,
                   И скрепами незримыми скрежещет
                   По гравию необозримых звезд.
                   Но более страшит меня не это,
                   А собственная внутренность моя:
                   Всеведущий таится там паук
                   И паутину ткет словес неясных
                   О битах, кодах, экстрах и спинорах.
                   Как мог узнать я, из каких частей
                   Составлен воздух, что такое фото
                   И тысячу подобных пустяков?
                   Я знал лишь о Фальстафе, а теперь
                   Узнал, что гем окрашивает кровь
                   И что мое посмертное уменье
                   Нанизывать слова на нитку ритма,
                   Унылого, как маятник часов, -
                   Внутри меня, но все же не мое.
                   Как если бы мой голос исходил
                   Из спрятанной шкатулки музыкальной,
                   Чьи зубчики толкает страх болтливый -
                   Старухи Смерти вечный ухажер.

     - Господин Шекспир, успокойтесь. Вы всего лишь макет. Но, может быть,
кто-нибудь из вас, господа,  объяснит  это  лучше?  Может  быть  вы,  лорд
Рассел?
     Бертран  Рассел,  к  которому  обратился  с  этими  словами  адвокат,
действительно разъяснил кассетному Шекспиру, откуда  он  взялся,  как  это
делается  и  для  чего.  Изложение  было  вполне  популярное  и   довольно
пространное, и все же я сомневался, сможет ли Шекспир, просвещаемый насчет
азов кибернетики и психоники, разобраться во всем этом. Никто, однако,  не
попросил  слова,  когда  Рассел  закончил.  Снова  какое-то  время  царило
молчание, пока наконец не отозвался проинструктированный:

                   Мило