рд, я понял, мы - фантомы оба.
                   Тут нет чудес, и ни к чему они:
                   От роли Лазаря Господь нас сохрани,
                   С червивым брюхом вставшего из гроба.

                   В машину ввергнут я, в которой жизни нет
                   И смерти нет. Tertium datur
                                      [третье дано (лат.)], лорды!
                   Незримых шестеренок зубья твердо
                   Удерживают призрачный скелет.

                   Вы научились, развлеченья ради,
                   Бесплотных собеседников плодить.
                   Я - третье между "быть" или "не быть",
                   Всего лишь тень, с Натурою в разладе.

                   Однако ж вы мой пощадили прах,
                   И я на вас проклятий не обрушу.
                   Но тот, кто из костей достал бы душу,
                   Чудовищем остался бы в веках.

                   Как шут, я забавлял толпу когда-то,
                   Но после смерти этот крест нести
                   Не в силах я. Позвольте мне уйти
                   В небытие, откуда нет возврата.

                   Я долее внимать вам не хочу
                   И в рифму отвечать на ваши речи,
                   Иначе не стихами я отвечу,
                   Но зверем недобитым зарычу.

                   Ничем не разнятся восторги и стенанья,
                   Эдемский сад и адская жара.
                   Пусть длится в кости вечная игра -
                   Я выбираю вечное молчанье.



                            4. ОСМОТР НА МЕСТЕ

     Грязь, болота, трясины, хлюпающие провалы ям,  гнилостные  испарения,
пузырьки газа, иссиня-бурый туман, от которого першит в горле, -  вот  что
такое место моего курдляндского приземления, вот куда меня  занесло  через
249 лет, как показывает счетчик. Облетев на приличном  расстоянии  сияющую
Луну,  которая  когда-то  так  меня  одурачила,  я  направился  к  северу,
зеленеющему у кромки полярного снега, далеко  за  кормой  корабля  оставив
серую сыпь городов. Когда я в первый раз спустился по трапу,  то  чуть  не
утонул в грязи - влажный, искрящийся травяной ковер оказался попоной топи.
Чего-либо столь же заляпанного грязью, как корма моей ракеты, я,  пожалуй,
еще не видывал. О привале и думать  нечего.  Придется,  похоже,  выдолбить
себе пирогу, а лучше всего взять водно-грязевые лыжи. Ночью  -  бульканье,
хлюпанье, всплески, чмоканье болотных газов. А уж воняет! Некуда было  так
спешить.
     Ракета понемногу погружается в липкое месиво. Я подсчитал: она утонет
по самый нос всего за неделю. Надо начинать ускоренную разведку. Но как ее
ускоришь  в  таких  условиях?  Поскольку  вчерашний  день   был   нулевым,
сегодняшнему присваиваю номер первый. Обратно вернулся вымазанный как  сто
чертей, зато видел курдля. Впрочем, это с таким же успехом мог быть Куэрдл
или же QRDL. Было слишком темно, даже в  поле  зрения  ноктовизора,  чтобы
толком разобраться. Чудовищная тварь. Он все проходил мимо меня,  проходил
и проходил, и конца этому прохождению не  было,  хотя  шел  он  все  время
рысью. Что ему грязь, если у него ноги как башни. Я оценил его в  четверть
мили, или, если хотите, узла -  учитывая  водянистый  характер  местности.
Выходит, я видел натурального курдля. Курдли существуют. Это  животные,  а
не  какие-то  там  градозавры.  Но  может  ли   мое   наблюдение   служить
доказательством?
     Не затащу же я курдля на борт ракеты. Надо подумать. Завтра следующая
разведка, на этот раз днем.



                                ДЕНЬ ВТОРОЙ

     На этой планете творятся невероятные вещи. Вернее,  омерзительные.  Я
еще не оправился от потрясения. Я собственными глазами видел, как  большой
курдль подошел к курдлю поменьше - это было в чистом поле,  довольно  даже
сухом, заросшем рыжеющей травкой, в какой на Земле водятся рыжики,  -  так
вот, значит, подбежал он к этому  малышу,  который  спокойно  пасся  себе,
тщательно обнюхал его, и тут великана вырвало,  а  тогда  тот,  маленький,
припал сперва на передние, потом на задние колени, в точности как  верблюд
(по размерам больше кита), съел все это, облизнулся и завыл.  И  завыл  он
так дико, глухо, хрипло и так тоскливо, так безнадежно  и  мрачно,  словно
голосили эти вечно пасмурные просторы, - у меня  просто  мороз  прошел  по
телу,  еще  переполненному  омерзением.  Тогда  тот,   побольше,   схватил
коленопреклоненного за ухо и, оборвав его  одним  щелканьем  пасти,  начал
жевать,  методично  чавкая  и  шевеля  губами  вверх-вниз,   как   корова,
обгрызающая молодые побеги. Потом надгрыз тому второе  ухо,  но  сразу  же
выплюнул, словно оно ему не понравилось. Тогда малыш, припавший  к  земле,
зашевелился. Его явно тошнило. Большой  и  маленький  курдли,  глядя  друг
другу в стеклянные вылупленные глаза, зарычали  так,  что  у  меня  волосы
стали дыбом. Затем поднялись, стали рыть землю задними ногами и  разошлись
без спешки в разные стороны. Что бы это значило? Я осторожно приблизился к
затоптанному месту, с поистине колодезными ямами - следами их ног; ноги  у
них расширяются у пятки, и каждая шире  небольшой  виллы.  Из  зеленоватой
лужи  величиной  с  пруд  тишком,  молчком  вылезали  низкие,  сгорбленные
существа, вполне гуманоидные, двуногие, но сзади у каждого имелась  лишняя
пара куцых конечностей, по которым стекала не то чтобы  вода,  а,  скорее,
жижа, о происхождении которой я предпочитал не задумываться. Они были явно
знакомы с цивилизацией, потому что носили одежду, и притом  двубортную,  с
пуговицами спереди и сзади, а также широкие хлястики - в  точности  как  у
реглана; а эти их добавочные отростки были вовсе не ноги, но полы  одежды,
напоминающей сшитый из двух половин  фрак.  Я  принял  их  за  конечности,
потому что они мешкообразно оттопыривались и  размеренно  покачивались  на
ходу; но потом кто-то из них сунул туда руку, и в ней  появился  бурдючок,
который был немедленно приложен ко рту. Значит, это были карманы для еды и
питья. То и дело прикладываясь к своим бурдючкам, они понабирали  в  мешки
водорослей, плавающих в луже, затем один, повыше ростом, что-то прокашлял,
все выстроились в длинную шеренгу, и откуда-то - понятия не имею, откуда -
появился письменный стол. Должно быть, складной, и кто-нибудь нес  его  на
спине, как рюкзак. Тот, повыше, уселся за стол, и образовавшаяся  на  моих
глазах длинная очередь начала медленно продвигаться вперед; проходя  перед
сидящим - каким-то чиновником, в  этом  я  уже  не  сомневался,  -  каждый
поочередно предъявлял  ему  белый  треугольник,  зажатый  в  руке,  то  ли
удостоверение, то ли просто  карточку  из  плотной  бумаги  или  пластика.
Чиновник, рассевшись с широко расставленными и согнутыми  назад  коленями,
со  всеми  вел  себя  одинаково:  смотрел  на  карточку,  потом  на   лицо
проверяемого и наконец заглядывал в небольшую, но очень  толстую,  мокрую,
грязную книгу или тетрадь, водя пальцем по страницам, как  если  бы  искал
там нужный номер. Затем брал треугольник, клал на стол, шлепал  печатью  и
издавал отрывистое покашливание, а я не мог взять в толк, как это он может
делать все сразу: ведь чтобы листать книгу, требовалась третья рука,  а  у
него, безусловно, были всего лишь две, но тут я заметил, что сидит  он  не
на стуле, а на одном из своих собратьев, и тот,  согнувшись  под  тяжестью
чиновника, поминутно подсовывает ему какой-то список или каталог. Шло  это
довольно гладко, но у меня занемели ноги от стояния в  неудобной  позе  за
кучей грязи;  наконец  проверка  кончилась,  стол  со  сложенными  ножками
взвалили кому-то на спину, все построились в колонну по  трое  и  зашагали
прямо к линии горизонта, туда, где синел густой лес. Я все это время сидел
пригнувшись, не решаясь высунуть носа. Вернувшись в ракету,  долго  мылся,
чистил и драил одежду, особенно обувь, и размышлял об увиденном.



                                ДЕНЬ ТРЕТИЙ

     Многое дал бы я, чтобы понять то, что мне довелось сегодня увидеть. Я
отошел от ракеты на добрых пятнадцать узлов, места там гораздо суше, но из
расположенного по соседству болота плывут над самой землей белесые  полосы
тумана. Сперва я встретил одинокого курдля-самца  -  он  спал  на  солнце,
которое висело еще довольно низко. Должно быть, сны  ему  снились  плохие,
потому что он ужасно хрипел, а когда вздыхал, из  его  полуоткрытой  пасти
вырывался настоящий вихрь, разгонявший влажные  испарения.  Вонь  едва  не
свалила меня  с  ног,  поэтому  я  выполнил  обходной  маневр  и  зашел  с
наветренной стороны, чтобы сделать несколько снимков. Это удалось  бы  как
нельзя лучше, но, увы, при перезарядке кассеты упали в яму, заполненную до
краев водой и грязью, - след его ног, но я не решился нырнуть в эту липкую
лужу. Этот курдль был настоящий  колосс.  Издали  я  было  принял  его  за
какой-то  корабль,  выброшенный  бурей  на  берег,  пока  не  увидел,  как
раздуваются от дыхания его бока. Со спины у него свисали лохмотья линяющей
шкуры. Большой части хвоста недоставало.  Потом  в  путеводителе  я  нашел
описание таких особей - они теряют хвост, потому что сами его  надгрызают.
Такой курдль, обычно  уже  поседевший  и  серьезно  пораженный  склерозом,
зовется плешехвостом. Как я вскоре убедился, старик был обитаем. Я  снимал
его с разных сторон, записывал на  пленку  его  стоны  во  сне,  а  после,
проголодавшись, подкрепился сухим провиантом, который взял  с  собой.  Уже
темнело, когда во все еще  раздвинутой  пасти  засветились  огни.  Значит,
курдли  все-таки  извергают   огонь,   подумал   я,   полагая,   что   это
самовозгорание; но то были фонарики идущих друг за другом  существ,  таких
же, как встреченные мною накануне. Однако эти одевались немного иначе.  На
них были  треуголки  a  la  "пирожок",  несколько,  осевшие  от  влаги,  и
маленькие фраки, перехваченные шарфами разного  цвета.  На  шарфах  что-то
блестело, возможно ордена или медали, но с каждой минутой становилось  все
темнее, и даже с помощью полевого бинокля я не смог разглядеть получше  из
своего укрытия. На этот раз существ выпало из курдля очень много, чуть  ли
не две сотни. У меня на глазах они побежали навстречу друг другу, словно в
атаку, но вместо того, чтобы сразиться, начали карабкаться друг на дружку,
подскакивая и выгибаясь.  Выглядело  это  как  акробатический  номер:  они
образовали четыре центра влезания, четыре столба  из  вцепившихся  друг  в
дружку существ сотрясались от напряжения неподалеку, от спящего  великана,
а другие все прыгали на них и поспешно лезли наверх, словно  бы  решив,  в
коллективном помешательстве, соорудить из самих себя  лестницу  до  самого
неба, живую Вавилонскую башню; наконец с верхушек четырех телесных  колонн
они начали перебрасывать арки, сплетая руки и  ноги,  и  тут  меня  словно
током ударило: я понял, что они, собственно, делают.  Из  собственных  тел
они создали подобие курдля! Но безумием это вовсе не было, а если и  было,
то в их безумии имелась своя система, потому что один из  них,  покрупнее,
весь обвешанный шарфами и знаками отличия, покрикивал в рупор мегафона; он
явно руководил их усердным хватательным восхождением. Припомнив о том, что
я вычитал в библиотеке МИДа в  самых  старых  отчетах  об  экспедициях,  я
решил, что псевдокурдль двинется  с  места,  хотя  в  то  же  самое  время
сознавал, что это невозможно физически. Тем временем взошла луна,  и  хотя
вообще-то я не испытывал к ней симпатии - она  напоминала  мне  о  прежнем
конфузе, - теперь она помогла мне своим сиянием. При полной луне я до  тех
пор разглядывал лжекурдля в  ночной  бинокль,  пока  не  обнаружил  в  его
конструкции любопытные закономерности. У члаков, изображавших ноги,  шарфы
были довольно узкие, неопределенного темного цвета - вернее всего,  просто
грязные. Те, что вскарабкались выше,  носили  шарфы  пошире  и  посветлее,
должно быть, желтые или  светло-оранжевые,  а  члаки,  лежавшие  на  самом
верху, изображая лопатки и хребет, были  перепоясаны  крест-накрест  двумя
лентами, блестевшими так, словно в  них  были  вплетены  серебряные  нити.
Впрочем, эта живая постройка не могла стоять долго  -  ноги  и  брюхо  все
явственней дрожали от напряжения; но их командир, или дирижер,  окруженный
небольшой свитой, все  еще  властно  покрикивал,  а  затем  по  его  знаку
появились трубачи, и  в  сопровождении  труб  раздалась  приглушенная,  но
вполне различимая песнь. Впечатление было необычное и очень сильное,  и  я
терялся в догадках, к чему им, собственно,  все  это.  Что  это:  цирковой
номер, государственная церемония, военный парад  на  месте  или,  наконец,
ритуальный обряд наподобие религиозного? Впрочем, с  тем  же  успехом  это
могло быть что-то совершенно иное, чему у нас и  названия  нет.  Время  от
времени кто-нибудь из актеров отваливался от  псевдотуши  и  украдкой,  на
четвереньках  уползал  в  темноту,  словно  бы  крайне  пристыженный   или
испуганный своим невольным отступничеством. Продолжалось это с полчаса,  а
может  и  дольше,  пока  курдль  не  начал  понемногу  просыпаться.  Тогда
счетверенная пирамида  мгновенно  рассыпалась,  сотни  тел  разлетелись  в
разные стороны, заиграли  трубы,  и  четыре  шеренги  члаков  поспешили  к
зевающему гиганту, чтобы при свете  скачущих  фонариков  исчезнуть  в  его
пасти. Туча закрыла луну, и я, уже мало что видя, все же успел разглядеть,
что градоход постепенно встает сначала на задние, потом на передние ноги и
торжественно трогается в путь. В брюхе у него  так  бурчало  и  громыхало,
словно он страдал несварением желудка. Я возвращался к ракете  в  темноте,
исполненный изумления. Ведь вот говорят, будто все уже было  под  солнцем,
что нет ничего непонятного, раз законы Природы универсальны; тогда  почему
же они сперва  вылезли  из  этого  мерзкого  старикана,  а  потом  залезли
обратно? Почему такое множество их так старалось на время  превратиться  в
курдля?  Что  это  было?  Блуд?  Блеф?  Бред?  Биомы?  Ритуал?  Адаптация?
Государственные интересы? Генетический дрейф? Полицейский приказ? Голова у
меня раскалывалась, главным  образом  от  любопытства.  В  путеводителе  о
чем-либо подобном не было ни слова,  ведь  сочиняли  его  специалисты,  не
верившие,  будто  градоходы  могут  быть  курдлями,  живыми  и  обитаемыми
одновременно. Впрочем, я уже  понял,  что  гораздо  больше  надо  доверять
собственным глазам и ушам, чем взятой в дорогу литературе.



                                ДЕНЬ ШЕСТОЙ

     Кратко  отмечу,  что   сегодня   наблюдал:   А)   столкновение   двух
градозавров; из одного выпала чуть ли  не  целая  семья  с  парализованным
дедушкой; В) нападение  четырех  малышей  на  великана;  путем  бодания  в
слабину они вынудили его к позорному бегству; по дороге он  содрогнулся  в
судорогах  и  извергнул  курдленка,  который  тут  же  вымазался  в  луже,
встрепенулся, взбрыкнул и весело умчался в лес,  так  что  это  напоминало
братскую помощь малышей проглоченному; С) падаль на прогулке.
     Последний феномен стоит описать подробнее. Обливаясь седьмым потом, я
продирался через высокие камышовые  заросли  между  двумя  рядами  пологих
холмов и на фоне неба, на верхушке одного из этих лысых пригорков, заметил
силуэт курдля. Он не  привлек  моего  особого  внимания,  -  он  ничем  не
выделялся, а просто шел  примерно  в  ту  же  сторону,  что  и  я,  но  на
расстоянии в добрую милю от меня. Впрочем,  сражаясь  с  камышом,  который
цеплялся за рюкзак, кислородный аппарат, футляры с кассетами и  камеру,  я
меньше всего думал об этом  одиноком  колоссе  -  скорей  уж  о  том,  как
выбраться на более твердое место; я просто тонул  в  тине,  вонь  которой,
конечно, до самой смерти будет сопутствовать моим  воспоминаниям  об  этой
будто бы столь высоко развитой планете. Наконец, совершенно  обессилев,  я
остановился, чтобы отдышаться, и лишь тогда шагающий далеко впереди курдль
показался мне каким-то странным.  Шел  он,  правда,  довольно  плавно,  но
иначе, чем те, которых я уже  видел.  Голову  на  длинной  шее  он  держал
жестко, словно проглотил палку, или,  скорее,  падающую  пизанскую  башню,
хвост волочился за ним словно перебитый, а ноги он расставлял широко и  на
каждом шагу накренялся, иногда так сильно, словно вот-вот,  упадет,  но  в
последнее мгновение опять восстанавливал равновесие. Должно быть, больной,
ведь у всех них тут полжизни уходит на извержение съеденного, подумал я и,
вытерев пот со лба, двинулся дальше в камыши  -  впереди  в  них  виднелся
просвет. Теперь я уже чаще поглядывал в  сторону  курдля  и  не  пропустил
важного момента, когда он остановился - да так резко, что все четыре  ноги
у него разъехались, - и  начал  выполнять  полный  разворот  назад,  очень
неуклюже, путаясь в собственном хвосте, который,  поистине,  только  мешал
ему, как колода под ногами. Развернувшись, курдль опять пошел  в  точности
той  же  дорогой,  по  которой  приковылял,  а  когда  он  спотыкался   на
неровностях почвы, голова у него  подскакивала,  словно  и  в  самом  деле
вместо эластичного позвоночника в шее  у  него  была  стальная  балка  или
что-нибудь в этом роде. Ну до чего же мертвый у него хвост, подумал  я,  и
где это его так угораздило? Достав из футляра  бинокль,  я  навел  его  на
великана. Тот колыхался, словно корабль при сильной боковой волне, а между
его лопатками, в  широкой  пролысине  шкуры  -  там  она  была  совершенно
вытерта, - виднелось что-то разноцветное  и  полосатое;  наведя  фокус,  я
остолбенел от изумления. Там, на самой вершине курдельного  хребта,  между
огромными шпангоутами работающих на марше  лопаток,  загорали  на  лежаках
несколько члаков. Когда, же я навел бинокль на голову этого  удивительного
курдля, мое изумление  перешло  в  ужас:  я  увидел  выглядывающий  из-под
прогнившей шкуры череп, вместо глаз зияли черные ямы, а то, что я поначалу
принял за недоеденный кусок, ветку с листьями  или  березку,  свисавшую  у
него изо рта, было ужасным обрубком языка. Значит, это был труп, однако он
двигался, и притом довольно бодрым  шагом;  я  наблюдал  его  долго,  пока
наконец ветер не донес до меня мерные звуки, и вдруг я узнал в них барабан
- или какой-то другой музыкальный инструмент. В курдле - а где же  еще?  -
играл  оркестр.  Курдль  шагал  в   такт   ударам   барабана,   разумеется
приглушенным, ведь они доносились из глубины брюха. Вернувшись на базу,  я
со стаканом персикового компота в руке (запас которого, к  сожалению,  уже
вышел) принялся составлять план действий. Ракета ушла в землю на  треть  и
больше не оседала, так что я  мог  бы  оставаться  здесь  и  дальше,  ведь
благодаря защитной окраске она почти невидима; но похоже было на  то,  что
дальнейшее пребывание в этой местности немного мне даст. Поэтому  я  решил
предпринять еще одну, последнюю  рекогносцировку  с  целью  добыть  языка,
впрочем, не особо надеясь на успех: курдляндцы не появлялись в одиночку, и
мне ни разу не попался отряд меньше чем  в  тридцать  члаков,  а  с  такой
ватагой я предпочитал не  вдаваться  в  какие-либо  разговоры;  чутье  мне
подсказывало, что добром бы это  не  кончилось.  Но  я  не  так-то  быстро
отказываюсь от исследовательских проектов,  за  возможность  осуществления
которых заплачено веками ледяного сна, настоящей обратимой смерти; поэтому
я собрал силы и приготовил ночное снаряжение, то есть ноктовизор,  фонарь,
немалое количество шоколада, термос с питьем, а также переводилку, модель,
если верить фирменному каталогу, необычайно удобную,  но  нельзя  сказать,
чтобы легкую словно перышко, если вам нужно  продираться  сквозь  болотные
заросли, весила она почти восемь  кило.  Зато  это  была  модель  "первого
контакта",   рассчитанная,   кажется,   на    восемнадцать    верхне-    и
нижнекурдляндских диалектов, и уж  если  я  собрался  рисковать  жизнью  и
здоровьем, она была в самый раз. Трудно сказать  почему,  но