двадцати восьми сундуков, стоявших в рыцарском зале;  я  поднял  глаза  на
адвоката, но не успел открыть рот, как он,  словно  бы  читая  мои  мысли,
заверил меня, что в  сундуках  -  разумеется,  не  запертых,  -  находятся
уникальные предметы, в частности, полотна старых мастеров; передача  их  в
собственность иностранцу, даже столь знаменитому, как я, требует  времени.
Кроме того, в течение двух лет я не имел права продавать замок ни целиком,
ни частично, а  также  переуступать  его  третьим  лицам  каким-либо  иным
образом. Ничего подозрительного в этих пунктах я не заметил.  Впрочем,  не
была ли моя подозрительность проявлением беспомощности перед  непостижимым
великодушием, которое  по  цепи  тяжелых  юридических  немецко-швейцарских
оборотов, как по висячему мосту, вело меня прямо в замковые покои? Я  даже
немного вспотел, выводя свою подпись, а затем адвокат  Трюрли  легким,  но
властным движением приподнял руку, и двое гостиничных  лакеев,  которых  я
раньше не замечал - они незаметно поджидали за пальмами, - подошли,  чтобы
заверить мою подпись. Должно быть, он заранее поставил  их  там,  в  углу.
Ничего не скажешь, он постарался оправить  эту  сцену  в  достойную  раму.
Когда лакеи ушли, Трюрли попросил  меня  подписать  еще  одно  условие  на
обратной стороне дарственной. Согласно этому условию,  я  разрешал  лицам,
которых назначит даритель, периодически проверять соблюдение мною  пунктов
8, 9 и 11 - то есть, не роюсь ли я в сундуках  с  драгоценным  содержимым.
При мысли о том, что какие-то посторонние люди будут шнырять  по  замку  и
совать нос куда пожелают, мне стало не по себе.  Адвокат  разъяснил  чисто
формальный  характер  этого  пункта.  Документ,   добавил   он,   приобрел
юридическую силу, и я в  любую  минуту  могу  вступить  во  владение  всем
объектом вместе с прилегающим парком. Он уже встал, и тут  я,  к  счастью,
догадался спросить его, когда я  лично  мог  бы  выразить  признательность
своему благодетелю. Однако господин Кюссмих был очень занят: он возглавлял
концерн  по  производству  продовольственных  концентратов,  в  том  числе
знаменитого "Мильмиля" - препарата, укрепляющего здоровье  детей  на  всех
континентах; о времени нашей встречи, сказал адвокат, придется  условиться
позже. Он пожал мне руку, старинные  часы  за  нашей  спиной  начали  бить
одиннадцать; при этих торжественных звуках я,  уже  в  качестве  владельца
швейцарского замка, смотрел, как Трюрли ступает по коврам,  как  услужливо
распахиваются перед ним стеклянные двери, ведущие  на  улицу,  а  шофер  с
фуражкой под мышкой открывает дверцу черного мерседеса, - и  постепенно  я
пришел к выводу, что нечто подобное мне, в сущности, давно уже полагалось.
     Увы, замок оказался нежилым. Зимой  там  лопнули  трубы  центрального
отопления. Но дареному коню... Отказавшись от  мысли  уехать  в  Альпы,  я
принялся  за  ремонт.  Специалист  по  интерьеру  пытался   убедить   меня
превратить нижние залы в дворцовую феерию, а встретив  мое  сопротивление,
уступил, но весьма зловредно:  он  просто  свалил  на  меня  все  решения,
включая облицовку ванной (потрескавшуюся) и стиль  дверных  ручек  (кто-то
поотворачивал их). Я успел уже выложить немалую сумму, как вдруг на первых
полосах газет появились сенсационные новости о "Мильмиле". Выяснилось,  из
чего на самом  деле  изготовляется  этот  продукт.  Международный  комитет
пострадавших  матерей  предъявил  Кюссмиху  иск.  Сумма  иска   составляла
девяносто  восемь  миллионов  швейцарских  франков.  Загубленное  здоровье
детей, физические и моральные страдания родителей, компенсация за  боль  -
обо всем этом газеты сообщали подробно, - а я,  приезжая  посмотреть,  как
идет  ремонт,  должен  был  пробираться  через  пикеты  с  транспарантами,
клеймившими прохвоста, который не только приобрел дворец, отравляя  детей,
но вдобавок еще имеет наглость наводить на этот  дворец  красоту  как  раз
теперь, когда над ним висит дамоклов меч судебного разбирательства. Дважды
мне удалось разъяснить, что я не Кюссмих,  с  грудными  младенцами  ничего
общего не имею, но на третий раз какая-то пожилая дама из  Армии  Спасения
(она, видать, просто меня не расслышала, распевая и колотя в бубен), взяла
у другой дамы транспарант с требованием справедливости и  огрела  меня  по
голове. Тут я осознал, в какое дурацкое положение  поставил  меня  Кюссмих
своим замком. Я позвонил  адвокату,  желая  услышать  его  мнение,  а  тот
посоветовал мне избегать журналистов. Лучше всего, сказал  он,  уехать  на
какое-то время в Альпы. Я послушался - в  конце  концов,  для  этого  я  и
приехал в Швейцарию. В глубине души - признаюсь в этом искренне,  так  как
привык говорить одну только правду, -  я  надеялся,  что  все  успокоится,
когда Кюссмиха упекут наконец за решетку. Я, осел, все еще думал, будто он
страдал угрызениями совести и в дарении видел акт искупления.  Если  бы  я
вовремя унес ноги из "Шератона", то провел бы  безмятежное  лето  в  тихом
горном уголке, хотя, с другой стороны, тогда я не  познакомился  бы  ни  с
профессором Гнуссом, ни с  Институтом  Исторических  Машин,  а  значит  не
отправился бы на Энцию с ее поразительной этикосферой.  Такова  жизнь:  из
глупостей вырастают большие дела, хотя чаще случается наоборот. В то  лето
я не меньше времени провел в Женеве, чем в Альпах, - за  ремонтом  все  же
приходилось приглядывать, да и Трюрли все время обсуждал со мной то да се.
В городе я жил в меблированных комнатах, в замок  не  ходил,  на  процессе
Кюссмиха  тоже  предпочитал  не  показываться,  а  тем  временем   мамаши,
прокуроры и репортеры заботились о том, чтобы пресса то и дело  взрывалась
сенсациями о злодеяниях концерна. Правда, борение злата  с  правом  давало
неожиданные результаты. Эксперты обвинения доказывали, сколь пагубным было
воздействие "Мильмиля" на организм ребенка, а эксперты, нанятые концерном,
с  не  меньшей  научной  точностью  демонстрировали  спасительность  этого
порошка. Общественное мнение, однако, было на стороне младенцев и матерей.
В очередной раз вернувшись из Женевы в свой альпийский замок, я едва  лишь
успел позавтракать, как Трюрли лаконичной телеграммой вызвал меня обратно.
     В Женеву  я  возвращался  поездом.  Швейцарцы  источили  свою  страну
туннелями, и можно исколесить ее всю, не увидев ни  разу  гор.  В  купе  я
застал пожилого  мужчину  в  позолоченном  старомодном  пенсне  на  черной
тесемке, который читал мои "Звездные дневники". Меня удивило, что он то  и
дело открывает какой-то толстенный том, лежащий  у  него  на  коленях,  и,
заглянув туда, что-то старательно вписывает на полях моей книги. Когда  он
ушел в  вагон-ресторан,  оставив  "Дневники"  на  сиденье,  я  внимательно
присмотрелся к ним. Поля сверху донизу были  испещрены  номерами  каких-то
параграфов. Меня разобрало любопытство; когда он вернулся, я  представился
и спросил о значении этих пометок. Мой попутчик оказался человеком  весьма
любезным и сердечно поздравил меня с выдающимися открытиями и свершениями.
Он был профессором космического права, и притом  в  политическом  аспекте.
Роже Гнусс - именно так его звали - не  только  заведовал  университетской
кафедрой,  но  и  курировал,  по  поручению  секретариата  ООН,   Институт
Исторических  Машин,  филиал  МИДа.   Не   Министерства   иностранных,   а
инопланетных дел. Я даже не знал, что оно существует. Благодушно  улыбаясь
голубыми, как альпийские ледники,  глазами,  которые  за  стеклами  пенсне
казались еще меньше, профессор объяснил мне, что новый МИД пока существует
частично, как учреждение в стадии формирования. По инициативе  влиятельных
государств создана  административная  протоячейка,  которая  в  нормальное
министерство  разовьется  какое-то  время   спустя,   когда   контакты   с
инопланетными цивилизациями перестанут носить случайный  характер  и  дело
дойдет до установления  дипломатических  отношений,  включая  аккредитацию
полномочных послов. До сих пор освоением населенных планет ведала ООН,  но
космические масштабы требуют от  дипломатии  совершенно  новых  методов  и
решений. Все это было для меня совершенной  новостью.  Больше  всего  меня
удивляло молчание швейцарской прессы о предмете столь важном.  Не  так  уж
оно удивительно, объяснил мне профессор; ведь пока мы  занимаемся  главным
образом фантомно-тренировочной дипломатией, к тому же финансирует нас  ООН
(кантональные власти, давая согласие на размещение нового МИДа  в  Женеве,
оговорили, что финансовая сторона их не касается), а прессу не  интересуют
дела, не влияющие на швейцарскую  экономику.  Впрочем,  добавил  он,  наша
деятельность не предается огласке. Она  не  является  тайной  в  понимании
международного, а также швейцарского (уголовного  и  гражданского)  права:
речь идет не  о  государственной  безопасности,  но  о  здравом  рассудке.
Валютный рынок лихорадит и без  сообщений  об  инопланетянах;  швейцарский
франк еще не катится под гору, однако уже прихрамывает, и нужно  оберегать
его от  потрясений.  Обычный  период  планирования  в  банковском  деле  -
несколько лет, не больше, ведь основная единица измерения здесь  бюджетный
год; а мы, то есть ИИМ вместе с МИДом, работаем с минимальным  упреждением
порядка ста лет!  Именно  этими  единицами  (так  называемыми  секулярами)
оперирует весь министерский планетарно-исторический механизм. Я ничего  не
понял, но имел смелость признаться в своей беспомощности. От вас, господин
Тиши (так он выговаривал мое имя), мне скрывать нечего, заверил профессор.
Сперва  он  объяснил  мне  значение   пометок   в   "Дневниках".   Обычная
профессиональная привычка: все совершенные мною,  по  незнанию,  нарушения
межпланетного космического права,  а  также  правил  движения  по  Млечным
Путям, он подводил под соответствующие  параграфы.  Увидев  мое  вытянутое
лицо, профессор добавил, что такие fauh-рas [промахи (фр.)] - обычный удел
первооткрывателей. Разве Колумб не принял Америку за  Индию?  А  отношения
испанцев к ацтекам? Но звездные государства, с которыми мы имеем  дело,  -
отнюдь  не  объекты  колониальной  экспансии;  они,  вообще  говоря,  куда
развитее  нас.  До  самой  Женевы  профессор  излагал  мне  основы   своей
дисциплины, а я внимал ему, как школяр. Юридические законы, поучал  Гнусс,
в Космосе важнее физических. Конечно, в последней инстанции явления  бытия
определяются физикой, но на практике все по-другому. Взять хотя бы загадку
"космического молчания", Silentium Universi.  Почему  столько  десятилетий
впустую ушло на поиски внеземных  цивилизаций?  Да  потому,  что  первыми,
неведомо по какому праву, к  ним  приступили  естественники  -  астрономы,
физики, математики, биологи и рассчитали как дважды два, что тех,  других,
не может не быть,  энергетические  средства  у  них  имеются,  технические
возможности тоже; а раз не видно ничего и не слышно,  ergo  [следовательно
(лат.)], Нигде Никого Нет. Как же так нет, если доказано, что не может  не
быть? Вместо того, чтобы проконсультироваться  у  знатоков  политического,
экономического и прочих прав, они решили: чем выше взберется  цивилизация,
тем гибель ее вернее. Период личиночный, стадия куколки, длится долго,  но
тогда нет средств для сигнализации, а когда они уже есть, цивилизация либо
исчезла, либо вот-вот исчезнет. Этой несокрушимой логикой они напугали  не
только сами себя, но и широкую  публику.  Получилось,  что  в  космосе  мы
одиноки как перст. Мало того: и нас-то уже скоро не  будет.  Конечно,  был
Ийон Тихий и путешествовал, но "nec Hercules contra рlures", один  в  поле
не воин. Он не  получил  официального  признания.  Почему?  А  разве  мало
маньяков и жуликов, плетущих  небылицы  о  тарелках  и  об  Ужасно  Добрых
Праастронавтах, прибывших на Землю, чтобы воздвигнуть  египтянам  пирамиды
под предлогом захоронения фараонов? Наука должна была  выработать  в  себе
невосприимчивость к подобным бредням - и стала уж слишком невосприимчивой.
"Известно ли вам, господин Тиши, - профессор успокоительным жестом положил
на мое колено швейцарскую, вымытую до розовой кожи ладонь, - где, то  есть
в каком разделе, хранятся ваши труды, ну, хотя бы в  городской  библиотеке
Женевы? В разделе научной фантастики, так-то вот,  дорогой  коллега!  Ради
бога, не принимайте этого близко к сердцу. А вы и не знали?"
     Я ответил, что не читаю  собственных  книг  и  потому  не  ищу  их  в
библиотеках.
     - Быть непризнанным - прямо-таки  долг  любого  великого  новатора  и
первопроходца,  -  изрек  Гнусс.  -  Впрочем,  имелись  крайне   серьезные
соображения, вследствие которых мы - то  есть  МИД  -  не  реагировали  на
подобные недоразумения. Мы некоторым образом оберегали тем самым и вас...
     - Как прикажете понимать это? - спросил я, удивленный его  последними
словами.
     - Вы поймете, но в свое время. Раз уж судьба свела меня с вами, пусть
будет, чему суждено быть, - и дал мне визитную карточку, перед тем записав
на обратной стороне не подлежащий разглашению номер домашнего телефона.  -
Silentium Universi объясняется финансовыми лимитами, - сказал он,  понизив
голос. - Наше богатое  государство  отдает  бедным  странам  0.3  процента
своего дохода. Почему вне Земли должно быть иначе?  Полагать,  что  Космос
был ничейным  пространством,  не  знавшим  правовых  норм,  сфер  влияния,
проектов бюджетов, охранительных пошлин, пропаганды и дипломатии, пока там
не  появилось  человечество,  -  значит  уподобляться  младенцу,  которому
кажется, что, пока он не сделал первой кучки, никто этого не умел. Дилемма
исчезла только тогда, когда от естественников она перешла к нам. Ведь они,
господин Тиши, и вправду что малые дети. Им кажется, будто тот, кто  имеет
на текущем счету десятка  два  солнц,  уравновешенный  энергобаланс,  а  в
астрофинансовом резерве что-нибудь около 10^49 эргов, швыряет этим  добром
направо  и  налево,  без  счету:  сообщает  и  извещает,  шлет  в  пустоту
промышленные лицензии,  совершенно  бесплатно  -  да  что  там,  с  чистым
убытком, делится технологической, социологической и Бог  весть  какой  еще
информацией, просто так, от чистого  сердца  -  или  органа,  который  ему
заменяет сердце.  Все  это  сказки,  дорогой  господин  Тиши.  Как  часто,
разрешите спросить, вас осыпали богатствами на открытых вами планетах?
     Я на минуту задумался -  подобный  подход  был  для  меня  совершенно
новым.
     - Ни разу, - ответил я наконец, - но ведь  я  никогда  ни  о  чем  не
просил, профессор...
     - Вот видите! Чтобы получить, нужно сперва попросить, и то ничего  не
известно. Ведь межзвездные  отношения  определяются  политическими,  а  не
физическими постоянными. Физика действительна всюду,  но  разве  случалось
вам видеть политика, который жаловался  бы  на  гравитационную  постоянную
Земли?  Какие  это  физические  законы  возбраняют   имущим   делиться   с
бедствующими? Просто диву даешься, как господа астрофизики могли не учесть
в  своих  рассуждениях  столь  очевидных  вещей!  Но  мы  уже  подъезжаем.
Приглашаю вас посетить Институт Исторических Машин. Телефон я  вам  дал  -
позвоните, и мы условимся.
     Действительно, поезд уже стучал на развилках пути, показался  вокзал.
Профессор спрятал "Звездные дневники" в портфель, взял накидку  и  сказал,
улыбаясь:
     - Политические отношения развиваются в Космосе уже миллиарды лет,  но
наблюдать их нельзя даже в самый большой телескоп. Поразмышляйте на досуге
об этом, а пока - до свидания, дорогой господин Тиши!  Знакомство  с  вами
было для меня честью...
     Я, все еще под сильным  впечатлением  от  этой  встречи,  разыскал  у
здания вокзала черный мерседес, в котором ожидал  меня  Трюрли.  Садясь  в
машину, я протянул ему руку. Он взглянул на меня, словно не  мог  взять  в
толк, что это такое высовывается из моего рукава, а  затем  прикоснулся  к
моей ладони кончиками пальцев. Хотя шофер не мог нас услышать, - он  сидел
за прозрачной перегородкой, - адвокат произнес очень тихо:
     - Господин Кюссмих дал показания...
     - Сознался? Это хорошо, - машинально ответил я и  тут  же  сообразил,
что сказал не то; ведь я разговаривал с его адвокатом.
     - Для вас - нет, - бросил он холодно.
     - Извините, что?
     - Он сознался, что дарственная была трюком...
     - Как это - трюком?.. Не понимаю.
     - Будет лучше, если мы поговорим об этом у меня.
     Мы замолчали. Его ледяной вид удивлял меня все больше;  но  когда  мы
очутились в его кабинете, шило вылезло из мешка.
     - Господин Тихий, - сказал Трюрли, усевшись  за  письменный  стол,  -
показания доктора Кюссмиха совершенно изменили ситуацию.
     - Вы полагаете? Потому что они были ложными? Он оклеветал меня?
     Адвокат сморщился, словно услышал что-то непристойное.
     - Вы находитесь у адвоката, а не в зале  суда.  Клевета,  -  нет,  вы
только подумайте! Уж не хотите ли вы сказать, господин Тихий,  что  доктор
Кюссмих ни с того ни с сего, ради ваших прекрасных глаз подарил вам объект
стоимостью восемьдесят три миллиона швейцарских франков?
     - О стоимости речи не было... - пробормотал я, - и... и с этим вот вы
пришли ко мне...
     - Я сделал то, что поручил мне мой клиент, - сказал Трюрли.  Глаза  у
него были голубые, как у профессора, но далеко не столь симпатичные.
     - Как же так... Вы хотите сказать, что вручили мне эту дарственную  с
задней мыслью?
     - Мои мысли тут  не  при  чем;  это  область  моей  психики,  которая
правосудию безразлична. Итак, вы пытаетесь утверждать, что приняли  в  дар
от совершенно незнакомого вам человека восемьдесят три миллиона без всяких
укрытых соображений?
     - Да что вы тут такое говорите, - начал было я, распаляясь гневом, но
он уставил на меня свой палец, как револьвер.
     - Извините, но теперь я говорю. Если бы  судей  набрали  со  школьной
скамьи, возможно, они приняли бы ваши показания за чистую  монету;  но  на
это рассчитывать не приходится. Подумать только!  Человек,  о  котором  вы
даже не слышали, дарит вам восемьдесят три миллиона,  потому  что,  видите
ли, когда-то с удовольствием прочел книжку, которую вам заблагорассудилось
сочинить? И суд должен в это поверить?
     Адвокат достал  из  роскошной  шкатулки  сигарету  и  закурил  ее  от
стоявшей возле чернильницы золотой зажигалки.
     - Может быть, вы объясните мне, в чем  дело?  -  сказал  я,  стараясь
сохранять хотя бы наружное спокойствие. - Что угодно  господину  Кюссмиху?
Чтобы я разделил с ним тюремную камеру?
     - Доктор Кюссмих  будет  очищен  от  всех  предъявленных  ему  ложных
обвинений, - произнес адвокат Трюрли, выдыхая дым в  мою  сторону,  словно
хотел отогнать назойливое насекомое. - Боюсь, в камере вам придется сидеть
одному.
     - Погодите. - Я все еще ничего не понимал. - Он подарил мне  замок...
зачем? Он хочет взять его обратно?
     Адвокат важно кивнул.
     - Так какого черта было дарить?  Ведь  я  не  просил,  я  не  знал  -
а-а-а... он боялся, что на замок наложат арест, конфискуют, да?
     Лицо адвоката не дрогнуло, но у меня словно шоры упали с глаз.
     - Ладно, - сказал я воинственно, - однако замок все еще мой,  мой  по
закону...
     - Не думаю, что вам это что-нибудь даст,  ответил  он  равнодушно.  -
Дарственная настолько  невероятна,  что  признать  ее  недействительной  -
пустячное дело.
     - Понимаю, поэтому он дал ложные показания... но  если  судьи  в  это
поверят, он у них запоет...
     - Не знаю, что вы понимаете под словом "запоет", - сказал  Трюрли.  -
Истцы давно уже вели дело к судебному процессу. Об этом знает каждый,  кто
читает газеты. Доктор Кюссмих находился в  нелегком  положении,  поскольку
первое  заключение  экспертов  оказалось  не  в  пользу   "Мильмиля".   Вы
использовали его минутную слабость, душевный кризис, вызванный тревогой за
благосостояние семьи. Он поступил вопреки моему совету, - я  убеждал  его,
что правда восторжествует и мы выиграем проце