и к жизни. Сорокадвухвековая битва за право  поставить
миру окончательный диагноз закончилась, по мнению одних, ничейным исходом,
а по мнению других, - поражением.
     Тем не менее она в огромной степени определила развитие цивилизации в
Люзании и государствах поменьше к северу от нее,  которые  находились  под
люзанским влиянием. Не подлежит сомнению,  что  концепция  этикосферы  как
абсолютно надежной опекунши общества восходит к "Трем Мирам" Ксиракса,  но
в то  же  время  эхо  его  аргументов  звучит  в  диатрибах,  похоронивших
предложенный ранее  проект  автоэволюционной  переделки  энциан.  Яростные
дискуссии по  поводу  этого  проекта  несколько  десятков  лет  будоражили
общественное мнение. Философия  на  Энции  не  пала  так  низко,  как  это
случилось у нас в век науки. Об этом свидетельствует участие  философов  в
схватках сторонников автоэволюции с ее  противниками,  и  прежде  всего  -
роль, которую суждено было сыграть Ксиксокту в осознании  так  называемого
автоэволюционного парадокса, называемого обычно парадоксом Ксиксокта.
     Каждый хотел бы, чтобы у него был красивый и умный ребенок. Но  никто
не желает, чтобы его ребенком была умная  и  прекрасная  цифровая  машина,
пусть даже она будет в сто раз умнее и здоровее живого ребенка. Между  тем
программа   автоэволюции   -   это   скользкая   покатая   плоскость   без
ограничителей,  ведущая  в  пропасть  нонсенсов.  На  первой  стадии   эта
программа  скромна  -  она  ставит  целью  всего  лишь  устранение  генов,
снимающих жизнестойкость, служащих причиной увечий, наследственных изъянов
и т.д.  Но  такое  усовершенствование  не  может  остановиться  в  однажды
достигнутой точке: даже самые здоровые заболевают,  даже  самые  умные  на
старости лет впадают  в  маразм.  Ценой,  которую  придется  заплатить  за
устранение  и  этих  изъянов,  будет  постепенный  отход  от   природного,
сформировавшегося  эволюционно   плана   устройства   организма.   Тут   в
автоэволюционной деятельности появляется парадокс лысого. Выпадение одного
волоса еще не означает появления лысины, и нельзя сказать,  сколько  волос
должно  выпасть,  чтобы  она  появилась.  Замена  одного  гена  другим  не
превращает ребенка в существо иного вида, но нельзя указать, где, в  какой
момент возникает новый вид. Если рассматривать функции организма  порознь,
усовершенствование каждой из них желательно. Кровь, которая  питает  ткани
лучше, чем натуральная, нервы, не подвергающиеся вырождению, более прочные
кости, глаза, которым не угрожает слепота, зубы, которые не выпадают, уши,
которые не глохнут, и тысяча иных составных частей телесного  совершенства
пригодились бы  нам  вне  всякого  сомнения.  Но  одно  усовершенствование
неминуемо влечет за  собой  другое.  Более  сильные  мышцы  требуют  более
прочных костей, а быстрее соображающий мозг - более обширной памяти;  если
того  потребует  следующая  стадия  усовершенствования,  увеличится  объем
черепа и его  форма,  пока  наконец  не  наступит  время,  когда  белковый
материал придется заменить более универсальным,  ибо  тогда  эффективность
организма возрастет скачкообразно. Небелковый организм не  боится  высоких
температур, радиоактивного излучения, космических  перегрузок;  бескровный
организм, в котором снабжение кислородом совершается просто  путем  обмена
электронов, без примитивного  посредничества  кровообращения,  несравненно
менее хрупок и смертен; и вот, начав однажды переделывать  себя,  разумная
раса преодолеет  ограничения,  которые  на  нее  наложила  ее  планетарная
колыбель. Дальнейшие шаги ведут к появлению существа,  устроенного,  может
быть, куда гармоничнее, гораздо  лучше  переносящего  удары  и  беды,  чем
человек или энцианин, гораздо  более  всестороннего,  разумного,  ловкого,
долговечного, а в пределе  -  даже  бессмертного  благодаря  периодической
замене  сработавшихся  органов,  включая  органы   восприятия,   существа,
которому нипочем любая среда, любые убийственные для нас условия,  которое
не боится ни рака, ни голода, ни увечья, ни старческого  увядания,  потому
что совсем не стареет; словом, это будет существо, усовершенствованное  до
предела благодаря перестройке всего  материала  наследственности  и  всего
организма, - с одной единственной оговоркой: на человека оно будет  похоже
не больше, чем цифровая машина или трактор. Парадокс  заключается  в  том,
что нельзя указать, какой именно шаг на этом пути был ошибкой, ведь каждый
из  них  приближает  нас  к  идеалу  эффективности,  хотя   идеалом   этим
оказывается существо уже совершенно нечеловеческое.
     Коль скоро такого момента,  такой  последней  границы  нет,  к  чему,
собственно, этот сизифов труд, растянувшийся на многие поколения? Если  уж
мы переделываем не сами себя, а потомство, не проще ли и не лучше ли сразу
усыновить цифровую  машину,  а  то  и  целый  вычислительный  центр?  Ведь
раскладка процесса оптимизации на целый ряд  поколений  -  обыкновеннейший
камуфляж,  программа  видового  самоубийства  в  рассрочку;  так  чем   же
рассроченная самоликвидация лучше  немедленной?  Лишь  тот,  кто  согласен
усыновить вычислительный центр на ногах (или на воздушной подушке),  может
без опасений и без оговорок приступить к переделке собственного  потомства
ради создания совершенных правнуков. То, что кажется нам полным  абсурдом,
- усыновление  какого-нибудь  бронированно-кристаллического  организма,  с
которым можно толковать о материях земли и неба, - выглядит уже  не  столь
абсурдно, если переход  от  естественного  состояния  к  оптимизированному
будет  длинной  серией  небольших  изменений,  растянувшейся   на   многие
поколения; но абсурд становится очевидным, если  подвести  конечный  итог.
Разве автоэволюция -  это  курс  лечения  от  вредной  привычки  к  своему
человеческому естеству? Не все ли нам равно, в  сущности,  КАКАЯ  цифровая
машина  окажется  нашим  потомством  -  построенная  с  начала  до   конца
инженерами или  пропущенная  сперва  через  живую  матку,  а  потом  через
какие-нибудь утераторы? [от латинского  uterus  -  матка]  Тот,  кто  дает
согласие  на  автоэволюцию,  соглашается  упразднить  собственный  вид   и
передать наследие цивилизации существам во всех отношениях нам чуждым, ибо
мы несовершенны, смертны, ограничены в мышлении и во времени; так пусть же
сторонники  совершенства  избавят  себя  от  лишних  хлопот,  одним  махом
усыновив всю мыслящую технологию планеты. Почему, спрашивается, нас должны
заменить  отдельные  системные  единицы,  ведь  еще  эффективнее  был   бы
планетарный кристаллический мозг, наш потомок, наследник и продолжатель!
     Ксиксокт в полемическом пылу утверждал,  что  поборники  автоэволюции
подобны убийце, который убивает жертву  не  сразу,  а  постепенно,  малыми
дозами яда, чтобы привыкнуть к  зрелищу  агонии.  Его  иронический  лозунг
"Генженеры всех стран, усыновляйте компьютеры!"  серьезно  дискредитировал
эту грандиозную программу. На каждый выпад генженеров  у  него  был  готов
ехидный ответ: "Они хотят сохранить внешнее  сходство  усовершенствованных
существ с нами! - восклицал он.  -  Но  что  это  доказывает?  Всего  лишь
искусность в изготовлении фальсификатов! Сходство  должно  успокоить  умы:
мол, усовершенствованы только невидимые глазу внутренности, а внешность не
меняется вовсе. В таком случае начините манекены компьютерами,  и  дело  с
концом!"
     Генженерия, доказывал он, становится тем абсурднее, чем МЕНЬШЕ у  нее
ограничений. Тот, кто овладел лишь  искусством  мелкой  ретуши,  мало  чем
овладел и ничему не угрожает. За такого рода улучшениями  кроется  надежда
на лучшую жизнь, которую мы обеспечим потомству.  Генженеры  ссылаются  на
то, что нашими предками  были  зеленушкоядные  птицы  и  крупные  болотные
нелеты, на которых мы не слишком похожи  телом  и  духом.  А  раз  в  этом
прадавнем переходе от низшей, птичьей стадии к высшей, разумной мы  ничего
дурного не видим, то надо по аналогии решиться на следующий шаг!
     Аналогия эта ложная, сходство - мнимое, потому  что  пернатые  предки
энциан не стояли перед каким-либо выбором, а мы стоим. Их привилегией было
невежество и бессознательность; и то и другое  мы  утратили  бесповоротно.
Отбрасывая свою смертную оболочку, мы отбрасываем самих себя; и тут таится
еще одна беда - свобода, достигнутая в проектировании улучшений. Улучшения
возможны многочисленные и самые разные. Поэтому  будут  соперничать  между
собой проекты Homo Novus Entianus [нового энцианского человека (лат.)],  и
выбрать придется какой-то один из них (иначе неминуемо столкновение разных
образцов между собой). Это значит, что  мы  получим  потомство  по  общему
уговору;  но,  договорившись,  что  наши  дети  должны  быть  такими-то  и
такими-то, мы обманем самих себя -  какая  разница,  прилетят  ли  они  со
звезд, чтобы овладеть Энцией,  или  вылезут  из  реторты?  Самоуничтожение
можно, разумеется, рассмотреть,  как  любую  другую  возможность,  но  без
иллюзий и вводящего в заблуждение грима.
     Я написал столько об этой философской  войне  потому,  что  она,  как
утверждают историки, имела ключевое  значение  для  создания  впоследствии
этикосферы. Понятие Бога претерпело на протяжении истории энциан не совсем
обычную эволюцию. Первоначально Бог отождествлялся с  природой:  она  была
Им, его совершенным воплощением, одним из ряда других. Небесные тела  были
Его членами, живые существа  -  высокими  и  низкими  мыслями.  Наивысшими
мыслями   были   разумные   существа,   то   есть   сами   энциане.    Это
самообожествление постоянно требовало объяснений - как это может быть, что
одни Божьи мысли не согласны с другими и даже убивают их? Объяснение  было
простое:  будучи   Всем,   Господь   может   иметь   всевозможные   мысли,
следовательно, и дурные, которым противостоят добрые, ведь если бы он имел
одни только добрые, то не был бы Всевещью. До тех  пор,  пока  религиозные
институты  отождествлялись  с  государственными,  этого  толкования   было
достаточно,  поскольку   власть,   светская   и   духовная   одновременно,
определяла, какие Божьи мысли (то есть  какие  граждане)  плохи,  а  какие
хороши.  Однако  же  в  лоне   этой   космическо-государственной   религии
зародились ереси мизиан,  теокриптов  и  сервистов.  Согласно  теокриптам,
Господь воплощается в людей лишь самой низкой частью  своего  естества,  и
задача их - совершенствоваться, благодаря чему они  становятся  все  более
возвышенными частями  ума  Господня.  Они  не  могут  ни  понять  Его,  ни
вообразить Его целиком, как палец не может  представительствовать  за  все
тело, а одна мысль не в состоянии охватить весь разум. Согласно  мизианам,
Бог по природе своей - существо "нечеловеческое", однако не в том  смысле,
в каком это понималось во времена преследования мизиан  (будто  бы  Он,  в
свете их учения, просто дурен), но в том смысле,  что  Господь  обращен  к
материям, непостижимым для энциан, а церковь есть не что иное, как компас,
долженствующий  согласовать  направление  людских  умов   с   непостижимым
направлением  деяний  Господних.  Сервисты   же   считали   Бога   Творцом
посюстороннего мира прежде всего, - чем бы он не занимался сверх этого,  и
потому возлагали на  него  всю  ответственность  за  все  на  свете.  Бога
надлежало любить и быть  ему  благодарным  в  такой  -  небеспредельной  -
степени, в какой он нес эту ответственность, ибо (как пояснил  в  простоте
своей Миксикикс) сапожник, который создал бы миллион чудесно поющих  тучек
и пару дрянных башмаков, будет плохим сапожником, как бы дивно  эти  тучки
не  пели.  За  это  его  разорвали  на  куски  раскаленными  щипцами  пред
императором Сксом (Скс гордился  своим  коротким  именем,  но  это  статья
особая, и я думаю, что разумнее будет обойти молчанием  всю  топономастику
энцианских родовых прозвищ и ее связи с занятием энцианина, поскольку  там
занятие находит отражение в имени). Кроме перечисленных выше главных, были
ереси менее важные, например фрагистов, считавших, что Бог  сотворил  мир,
но творение удалось ему не вполне: будучи бесконечно добрым, он  не  хотел
приневоливать сотворенных к чему бы то ни  было,  а  значит,  и  к  одному
только добру, а потому дал им  больше  свободы,  чем  они  могли  вынести.
Доктрина эта (как говорят) ближе всего  напоминает  учение  о  первородном
грехе и порче природы человека, с той только разницей, что вину  за  порчу
праэнциан она возлагает на доброту Господню, вступившую в  противоречие  с
Господним искусством творения. Ибо фрагизм неявно предполагает, что Бог НЕ
может создавать вещи друг  другу  противоречащие,  -  например,  сочетание
абсолютной доброты с абсолютной свободой воли; тем самым оказывается,  что
над  Богом  властвует  логика,   которая   не   допускает   одновременного
существования логически исключающих друг друга состояний, и это определяет
пределы Всемогущества - впрочем, создатели ереси не отдавали себе  в  этом
отчета.
     Начало Нового времени энциане датируют 1811-1845  годами.  Явность  -
или,  скорее,  дословность  -  всего  происходящего  в  империи  перестала
существовать в годы правления четырех лжекесарей, прозванных  логократами.
Начавшаяся сожжением всех хроник вместе с хронистами, логократия  достигла
такого совершенства, что истоков ее с точностью установить  нельзя.  Среди
апокрифов, повествующих, как было дело, выберу наугад увардский.  Ксиксар,
очередной монарх из династии Ксиксов, будто бы имел привычку  всякий  день
перед первой трапезой убивать в дворцовом зверинце давно не кормленного  и
потому разъяренного курдля. На глазах главного  императорского  доезжачего
курдль будто бы зашвырнул кесаря в пустой  колодец,  или  же  сам  Ксиксар
прыгнул туда, спасаясь от ринувшегося  в  атаку  чудовища,  которое  затем
испустило в яму урину, чтобы спрятавшийся выплыл  наружу.  Доезжачий  убил
страшилище и спас государя, но тут же смекнул, что заплатит за это жизнью,
ибо кесарю,  по  соображениям  государственной  пользы,  придется  казнить
своего спасителя - свидетеля его позора. Поэтому доезжачий,  привыкший  на
охоте действовать быстро, забросил Ксиксара обратно в заполненный до краев
колодец и продержал его там сколько понадобилось, после чего  сам  вступил
на трон в качестве Ксиксара. Эта история - не обязательно чистая  выдумка,
если допустить, что он поменялся одеждой с убитым; дело в том, что энциане
той эпохи закрывали лицо, как мы  закрываем  срамные  части  тела.  Правда
будто бы вскоре  вышла  на  свет,  однако  немало  могущественных  вельмож
приняло сторону Лжексиксара, видя в том свою выгоду.  Действуя  необычайно
искусно, объединяясь с одними против других, он упрочил абсолютную  власть
абсолютным переиначиванием всех наименований, прямо или хотя  бы  косвенно
связанных с правлением. Сам же он утверждал, что нет никакой разницы между
правлением настоящего Ксиксара и бывшего подметальщика  зверинца,  или  же
это ему нашептали циничные  советники,  неизвестно.  Логократию  именовали
политическим продолжением истины; Лжексиксара -  просто  Ксиксаром,  якобы
никогда не  умиравшим;  он  принял  титул  Первого  Народолюба  и  отменил
смертную казнь, а также обычные в судопроизводстве пытки; однако же  лица,
неугодные императорскому двору или полиции (которая, впрочем,  именовалась
уже  Товариществом  Насаждателей  Общественного  Добросердечия),  исчезали
неведомо как или становились жертвами несчастных случаев, а так называемых
Вредоносцев, или  Злопыханцев,  мучениям  подвергали  разбойники  (которых
науськивали, по слухам, Насаждатели  Добросердечия).  Одновременно  пришел
конец объявлению войн, а потом и  самим  войнам,  ибо  имперские  хронисты
говорили лишь об отпоре вражеским проискам; тому,  что  происки  эти  были
делом десятка стран, меньших, чем провинции Империи, никто не удивлялся, а
если бы и удивлялся, то недолго.  Особенно  заядлых  мучеников,  именуемых
гадами-ретроградами, народ сам затаптывал посреди  города,  и  говорят,  с
немалым усердием. Не  удалось  установить,  как  долго  правил  Лжекесарь,
поскольку официально о  его  кончине  объявлено  не  было.  На  протяжении
двухсот лет  о  смерти  очередных  монархов  умалчивалось,  как  о  чем-то
несоответствующем высшему порядку вещей.  Люзанские  политологи  поясняют,
что  правление  Лжекесарей  есть  частный  случай  всеобщей  в   Галактике
закономерности. Любая цивилизация по крайней мере частично проходит стадию
верозии - эрозии истины, хотя необязательно именно в этой, логократической
форме, как было у энциан. Верозия принимает различные формы, но появляется
всегда в определенную историческую эпоху, а именно в  эпоху  эмбриональной
индустриализации. Лишаясь сакрального ореола, власть слабеет и ищет  опору
в  административной  иерархии,  а   та   создает   миражи   (фата-морганы)
общественных  отношений,  идеализирующие   действительность   в   степени,
соответствующей интенсивности верований на данный момент, только верования
эти бюрократические,  а  не  религиозные.  Этот  феномен  иногда  называют
самообманывающимся   самообманом,   или    автофата-морганой.    Веру    в
сверхъестественное  могущество  правителей  заменяет  полиция,  а  процесс
обращения информации приобретает такое значение во всех сферах жизни,  что
трудно устоять  против  соблазна  монополизировать  его.  Экономическая  и
информационная монополии различны по объекту присвоения, но  сходны,  если
речь идет о последствиях: и то, и другое  вызывает  социальные  колебания.
Преобладают при этом либо экономические колебания (рост  -  кризис),  либо
информационные  (истина  -   ложь).   Утешение   выдумкой   -   простейший
стабилизатор социальных структур; впрочем, он имеет  ту  хорошую  сторону,
что  многие  тревожные  ожидания,  проистекающие  из   осведомленности   о
неприятных фактах, не оправдываются, поэтому  припрятыванием  этих  фактов
под  сукно  достигается  сбережение  человеческих  нервов.  Но  тут  легко
перегнуть палку. Синдром  автофата-морганы  (самозаговаривания)  означает,
что производители вымысла сами заражаются вымыслом; это может  привести  к
так называемому полному внутреннему  отражению  и  поглощению  в  процессе
бюроциркуляции, к социошизофрении (одно говорят, в другое верят), а  также
к  еще  более  сложным  патологоинформационным  синдромам.  В   нормальной
(усредненной) цивилизации загрязнение информационной среды ложью достигает
10-15%; если оно превышает  70%,  появляются  так  называемые  дребезжащие
колебания с циклом 12-15 лет, а при загрязнении  свыше  80%  отфильтровать
чистую правду уже невозможно, и начинается коллапс.  Чтобы  его  избежать,
необходимо volens nolens [хочешь не хочешь (лат.)] замораживать науку, так
как ее развитие вступает в  противоречие  с  развитием  верозии.  В  конце
концов оба эти процесса решительно расходятся, и возникает так  называемая
развилка Сираксоса (по имени социоматика, который ее  открыл).  Приходится
либо жертвовать прогрессом  науки  во  имя  верозии,  либо  наоборот,  ибо
допускать возможность  существования  замкнутого  анклава  истины  посреди
царящей лжи, некоего островка настоящей  науки  в  море  дезинформации,  -
значит предаваться опасным иллюзиям. Такое состояние нигде не  сохранялось
свыше 90, в крайнем случае - 100 лет. Устойчивый  компромисс  между  этими
состояниями также невозможен. Кто пробует ставить  Богу  свечку,  а  черту
огарок,  остается  на  бобах,  получая  в  результате  никудышную  ложь  и
никудышную науку. Глушение колебаний  ведет  к  так  называемому  боковому
соскальзыванию  в  иррационализм,  псевдокретинизм  и  т.д.   Чем   больше
цивилизационное  ускорение,  тем  труднее  держать  порознь  информацию  и
дезинформацию; общество в целом начинает колебаться между  двумя  крайними
состояниями - псевдодействительностью  и  псевдоверой.  Такие  дребезжащие
колебания (ибо экономические циклы накладываются на