В гущу  листьев  перед  окном  проскользнул
пробивший облака рыжий луч. Комната свет проглотила, луч угас. Ни  с  того
ни с сего у  Стефана  защемило  сердце.  Хотя  это  и  не  имело  никакого
отношения к их разговору, он вдруг спросил:
   - Скажите, пожалуйста... отчего это вы написали "Размышления  о  пользе
государства"?
   Лежавший на боку Секуловский как-то весь скорчился и  посмотрел  ему  в
глаза. Лицо поэта стало наливаться кровью,  а  Стефан  был  очень  доволен
собой - он все-таки решился задать этот вопрос.
   - Какое вам до этого дело? - грубо, совершенно незнакомым Стефану тоном
отозвался Секуловский: - Прошу мне не докучать! Мне надо работать!
   И повернулся к Стефану спиной.
   Стефан  пошел  к  Кшечотеку.  Может,  он?  Друг  давно  завершил   свою
докторскую диссертацию и, перевязав ее лентой, сунул в стол.  С  той  поры
разверзлась перед ним  опасная  пустота.  Больница  его  не  интересовала,
больные ему наскучили. Он не мог ни ходить, ни сидеть, ни  лежать.  Всякую
минуту стояла у него перед глазами Носилевская.
   - Тебе надо решиться, - сказал Стефан; ему вдруг стало жаль Сташека.  -
Хочешь, я приглашу ее сегодня, ты тоже приходи, а я потом скажу, будто мне
нужно готовиться к операции, и оставлю вас наедине.
   Сейчас он казался себе образцовым другом.
   Носилевская приглашения не приняла. Она что-то  выписывала  из  толстой
немецкой книги по паталогоанатомии. Запачканные зелеными чернилами кончики
пальцев делали ее похожей на девочку. Сказала, что как  раз  собирается  к
Ригеру. Собственно, она сама к нему напросилась -  он  в  свое  время  был
ассистентом на кафедре паталогоанатомии и может кое в чем ей  помочь.  Она
заговорила о любопытных формах дегенерации мозговой ткани.
   Сташек, дожидавшийся в комнате Стефана, чем обернутся хлопоты друга, ни
с того ни с сего вообразил, будто Ригер пригласил  девушку  вовсе  не  для
научной беседы, и мысль эта сразила его.
   -  Ну,  хорошо,  -  задумчиво  сказал  Стефан.  Недавно   он   прочитал
американский учебник, содержащий психотехнические тесты. Правда,  о  любви
там не было ни слова, но он  попытался,  опираясь  на  метод  американцев,
изобрести что-нибудь самостоятельно. - Скажи, ты ее любишь?
   Кшечотек пожал плечами. Он поместился на кресле боком, забросив ноги на
подлокотник и нервно барабаня ими по сиденью.
   - Я на глупые вопросы не отвечаю. Ни работать не могу,  ни  читать;  не
сплю, с мыслями своими совладать не в силах, одно только знаю, что сам  не
свой, вот и все.
   Стефан закивал головой.
   - Ты становишься пошлым; это, пожалуй,  любовь.  Задам  тебе  несколько
вопросов наудачу. Во-первых, мог бы ты почистить зубы ее зубной щеткой?
   - Что за идиотизм?
   - А ты ответь.
   Сташек задумался.
   - Ну... может, и да.
   - Ощущаешь ли ты боль и жжение в груди, эдакий "божественный огонь"?
   - Иногда.
   - Фу! А еще злишься, что она идет к Ригеру? Amor fulminans  progrediens
in stadio valde periculoso  [любовный  приступ  в  крайне  опасной  стадии
(лат.)]. Диагноз железный. Тут не до профилактики, лечить пора.
   Сташек мрачно посмотрел на друга.
   - Брось валять дурака.
   Стефана вдруг осенило, что стоило бы ему  только  захотеть,  у  него  с
Носилевской все вышло бы в два счета, и  он  попытался  прикрыть  смущение
улыбкой.
   - Не сердись. Приглашу ее завтра, а еще лучше - после операции.  Голова
ничем другим забита не будет.
   - Не понимаю, при чем тут твоя голова?
   - А, да ты ее ко мне ревнуешь? - Стефан рассмеялся. - Брому тебе дать?
   - Спасибо, у меня свой есть.
   Сташек разглядывал книги на  полке;  перелистал  "Волшебную  гору",  но
отложил, решившись в конце концов остановиться на "Зеленой пантере".
   - Это детектив, к тому же кошмарный, - предостерег Стефан.
   - Тем лучше, как раз под настроение.
   Сташек собрался уходить. Стефану стало его безумно жалко.
   - Послушай, - неожиданно спросил он, - тебе хотелось бы, чтобы она тебя
обманула или чтобы с ней случилось что-нибудь скверное?
   - Во-первых, она не может обмануть меня, так как нас с  ней  ничего  не
связывает, а во-вторых, что это за альтернатива такая?
   - Просто психологический тест. Отвечай.
   Кшечотек набычился и выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью. Стефан,
не раздеваясь, повалился на приготовленную уже постель. Он  только  сейчас
сообразил, что все это  время  злился  на  Сташека  за  то,  что  не  смог
рассказать ему об инженере. Вскочил, подсел к  книжной  полке  и  принялся
листать учебник по нейрохирургии. А может, Каутерс все  делает  правильно?
Но это не укладывалось в голове. В учебнике  ничего  определенного  он  не
нашел.  Марлевая  занавеска  в  распахнутом  настежь  окне  едва   заметно
шевелилась. Кто-то постучал в дверь.
   Это был Каутерс.
   - Коллега, прошу срочно в операционную!
   - Что, что? - Стефан вскочил, но хирург уже исчез.
   Шурша полами незастегнутого  халата,  он  скрылся  в  темном  коридоре.
Стефан, радостно возбужденный, бросился вниз  по  лестнице,  даже  позабыв
потушить свет.
   Ночь была влажной и теплой.  Ветер  приносил  крепкий  дразнящий  запах
цветущих хлебов. Сокращая путь, Стефан двинул прямо" по  траве  -  ботинки
тут же покрылись сверкающими капельками росы  -  и  по  железной  лестнице
взбежал на второй этаж, в операционную. За матовым стеклом  маячила  белая
фигура.
   Первоначально операционная предназначалась для малой хирургии,  скажем,
чтобы вскрывать нарывы  и  ради  этого  не  возить  больных  в  город.  Но
оборудовали  ее  как  бы  "на  вырост".  Каутерс  этим  и  воспользовался.
Универсальный стол годился для любой операции;  кроме  того,  здесь  были:
баллон с кислородом, электрическая костная дрель, подвешенная на стене,  и
диатермический аппарат, похожий на радиоприемник.  Небольшой  коридор  без
дверей, выложенный, как и остальные помещения, мелкими кафельными плитками
лимонного цвета, вел  в  другую  комнату,  где  на  обитых  жестью  столах
расположились рядами банки с химикалиями, лежали кучками резиновые  трубки
и под стеклянным колпаком - белье.  В  двух  широких  шкафах  на  дырчатых
подносах были аккуратно разложены инструменты. Даже когда  в  операционной
не  горели  лампы,  в  этом  углу  неизменно  что-то  слабо  поблескивало,
искрилось на острых кончиках скальпелей, крючков, пинцетов.  На  отдельном
столике стояли плоские сосуды  с  раствором  Люголя,  в  которых  отмокали
клубки кетгута, приобретая изумрудный оттенок, а чуть  выше,  на  полочке,
белели шеренги стеклянных трубок с белыми шелковыми нитками.
   Сестра Гонзага подкатила столик для инструментов к наклонному, на  трех
толстых ногах операционному столу и  теперь  пододвигала  к  нему  большие
никелированные стерилизаторы на высоких ножках  -  они  чем-то  напоминали
ульи. Стефан, растерявшись, беспомощно озирался по сторонам. Ему  казалось
унизительным спросить у сестры, кого будут оперировать. Поскольку  Гонзага
принялась намываться, он набросил на себя длинный резиновый фартук, пустил
мощно загудевшую струю себе на руки и стал  их  намыливать.  Вода  шумела,
маленькие капельки бесконечной  чередой  бежали  по  зеркалу,  прочерчивая
белую мглу на его  поверхности  поблескивавшими  ртутью  полосками.  Белые
хлопья пены широким ободом ложились на дно пышущей паром раковины.
   Неожиданно рядом прогремел голос Каутерса:
   - Ну, помедленнее, помедленнее, - говорил он, затем послышалось  сиплое
дыхание, словно кто-то нес что-то тяжелое.
   В вертящихся дверях показалась покрасневшая лысина  старшего  санитара,
который, закинув неподвижную тушу Рабевского себе на спину, втаскивал  его
в операционную. Санитар с шумом  сбросил  инженера  на  стол,  а  Каутерс,
всовывая ноги в белые резиновые тапочки, спросил сестру:
   - Второй и третий комплекты есть?
   - Да, господин доктор.
   Завязав на шее тесемки фартука, хирург ногой надавил на педаль,  пуская
воду, и стал привычно мыть руки.
   - А шприцы есть?
   - Да, господин доктор.
   - Иглы надо заточить.
   Все это он говорил машинально, казалось не ожидая ответа.  Ни  разу  не
взглянул на стол. Юзеф раздел Рабевского, уложил его навзничь  и  привязал
руки и ноги белыми лентами к ручкам-скобам, после  чего  принялся  бритвой
скоблить ему голову. Стефан не мог вынести этого тупого скрежета.
   - Юзеф, ради Бога, да намыльте же!
   Юзеф что-то пробурчал в ответ - в присутствии Каутерса он никого больше
не слушал, - но все-таки  решил  смочить  голову  больного;  тот  был  без
сознания, только изредка и еле слышно хрипел. Собрав горсть седых клочьев,
санитар привязал к бедру Рабевского большую пластину анода  и  отступил  в
сторону. Сестра Гонзага закончила мыться третьей  щеткой,  швырнула  ее  в
мешок и с  поднятыми  руками  подошла  к  стерилизаторам.  Юзеф  помог  ей
водрузить на лицо желтоватую маску, потом надеть халат, наконец,  натянуть
тонкие нитяные перчатки. Подойдя к высокому столику  с  инструментами,  на
котором стояли три обернутых салфетками подноса - так  их  и  вытащили  из
автоклава, - она открыла  корнцанг  и  стала  орудовать  этими  блестящими
стальными щипцами, раскладывая инструменты в соответствии с их назначением
и очередностью, в которой они могут понадобиться.
   Стефан и Каутерс кончили намываться одновременно.  Тшинецкий  подождал,
пока хирург оботрет руки спиртом,  затем  и  сам  направил  тоненькую  его
струйку себе на  пальцы.  Стряхивая  обжигающие  капельки,  он  озабоченно
разглядывал руки.
   - У меня заусенец, -  сердито  буркнул  он,  прикоснувшись  к  хвостику
припухшей кожи над ногтем.
   Каутерс натягивал  резиновые  перчатки,  дело  подвигалось  трудно;  он
насыпал в них талька, но руки были влажные.
   -  Ничего  страшного.  У  него  наверняка   нет   ПП   [сокращение   от
"прогрессивного паралича"].
   Юзеф, как нечистый, встал от стола подальше.
   - Свет! - скомандовал хирург.  Санитар  повернул  выключатель,  загудел
трансформатор, и большая лампа, косо подвешенная над столом, набросила  на
стоявших голубоватый круг.
   Каутерс взглянул в окно.  Его  лицо,  до  самых  глаз  скрытое  маской,
казалось смуглее, чем обычно. Врачи, каждый со своей  стороны,  подошли  к
больному; он был без сознания. Юзеф равнодушно прислонился к  умывальнику;
в зеркале появилась огромная, как подсолнух, темная и блестящая лысина.
   Стали обкладывать Рабевского салфетками. Гонзага только что не  швыряла
их,   жонглируя   длинными   щипцами,   стремительно    летающими    между
стерилизаторами и руками хирурга. Они укладывали стопкой большие  квадраты
стерильного полотна, от торса к лицу. Стефан скреплял их зажимами.
   - Что вы делаете, в кожу его, в кожу! - негромко, но грозно  прикрикнул
хирург  и  сам  через  салфетку  острыми  зажимами  защепил  бледную  кожу
лежавшего.
   Стефан давно привык к  виду  полосуемого  ножом:  тела,  но  так  и  не
научился  сдерживать  дрожь,  когда  салфетки  вокруг  операционного  поля
пришпиливали к коже, хотя знал, что больной под наркозом. Инженер, однако,
был всего лишь без сознания, и вдруг по накрытому простыней телу пробежала
дрожь; Рабевский так громко скрипнул зубами, что показалось, будто провели
ножом по стеклу. Стефан вопросительно посмотрел на  Каутерса.  Тот  был  в
нерешительности, потом махнул рукой: ну, колите,  если  это  доставит  вам
удовольствие.
   Помазав йодом оголенную голову, выпиравшую из горы плотно укутавших  ее
салфеток,  Тшинецкий  в  нескольких  местах   ввел   новокаин   и   слегка
помассировал вздувшиеся под кожей бугорки. Когда он отбросил коричневый от
йода тампон, хирург, не оборачиваясь, протянул руку назад: сестра  вложила
в нее первый скальпель. Лезвие тонкой стали слегка коснулось лба и,  мягко
вдавливаясь в  кожу,  выкроило  овальный  лоскут.  Анатомическим  пинцетом
Каутерс очистил рану, добравшись до самой кости,  та  глухо  заскрежетала.
Затем бросил инструменты на грудь больного и протянул  руку  за  трепаном.
Машинка - яйцеобразный моторчик, соединенный стальным шлангом  со  сверлом
трепана, - стояла позади него. Сестра замерла,  держа  в  каждой  поднятой
вверх руке по нескольку инструментов. Стефан  едва  успел  провести  белым
тампоном по набухающей свежей кровью линии разреза, а Каутерс уже пустил в
ход трепан. Бур вгрызся в кость и,  удерживаемый  хирургом,  словно  перо,
разбрасывал в стороны мелкие опилки, оставляя вдоль  краев  раны  бороздку
кровавого месива.
   Жужжание смолкло. Хирург отшвырнул уже  ненужное  сверло  и  потребовал
распатор. Но костная пластина не поддавалась: видно, где-то  еще  не  была
отделена. Каутерс осторожно надавил на нее  тремя  пальцами,  будто  хотел
вжать в череп.
   - Долото!
   Каутерс под углом приставил его к кости и равномерно  стал  постукивать
деревянным молотком. Посыпались стружки, кровь брызнула на кожу,  салфетки
понемногу всасывали багряные кляксы. Вдруг вся  обтянутая  кожей  пластина
поддалась.  Хирург  подцепил  ее  ручкой  распатора,  надавил  -  раздался
короткий хруст, будто раскололи орех: пластина поднялась  и  отвалилась  в
сторону.
   В голубом свете поблескивала твердая  мозговая  оболочка,  раздувшаяся,
словно воздушный шарик; вся она была расчерчена сеткой  набухших  сосудов.
Каутерс протянул руку, в ней появилась длинная игла. Стал в разных  местах
прокалывать оболочку - один раз, второй, третий.
   - Так я и думал, - пробурчал он. Над маской в стеклах его очков  пылали
крохотные отражения лампы.
   Стефан, который до сих пор практически ничего не делал - лишь  залеплял
стерильным  воском  кровоточащие  отверстия  губчатой  кости,  -  наклонил
голову, их закрытые марлей лица соприкоснулись.
   Каутерс, по-видимому,  колебался.  Левой  рукой  раздвинул  края  раны,
правой принялся осторожно ощупывать оболочку, под которой  все  явственнее
просвечивал - розовым и серым -  мозг.  Он  поднял  голову,  будто  ожидая
какого-то знака свыше, его огромные черные глаза стали стекленеть;  Стефан
даже испугался. Пальцы, обтянутые тонкой резиной, дважды вкруговую  обошли
открытый участок оболочки.
   - Скальпель!
   Это был маленький, специальный ножичек. Оболочка поддалась не  сразу  -
но вдруг лопнула, словно пузырь, и изнутри  выполз  мозг.  Вылезла  наружу
пульсирующая,  отечно  красная  кила,  по  которой  растекались  слизистые
струйки крови.
   - Нож!
   Зажужжало  снова,  на  сей  раз  звук  был  иным,  басистым:  заработал
электрический нож. Сестра сняла марлю, прикрывавшую его, и вложила  нож  в
протянутую назад руку хирурга. Врачи склонились  над  столом.  Крови  пока
немного, ни один из больших сосудов задет не был,  но  картина  оставалась
неясной. Каутерс медленно, миллиметр за миллиметром, расширял отверстие  в
оболочке. Наконец все стало понятно: выползшая набухшая кила была передней
частью лобной доли. Когда хирург пальцем  отодвинул  ее,  в  глубине  щели
между полушариями показалось  грязно-жирное  образование,  подступиться  к
которому было трудно. Указательный  палец  скользил  по  вспухшим,  словно
поднявшееся тесто, слоям коры. Но вот с помощью черенка пинцета  до  части
нароста удалось добраться. На дне черепной ямы, пока  еще  не  заполненной
стекающей  в  нее  кровью,  заискрилась  перламутровой   синевой,   словно
внутренняя сторона раковины, опухоль, похожая на цветную капусту,  плотная
снизу, рыхлая сверху, обмазанная коричневой кашицей.
   - Ложка!
   Началось выгребание кашицы, слизи, каких-то кусочков, набухших  кровью.
Неожиданно  Каутерс  резко  отпрянул   назад;   Стефан   поначалу   просто
остолбенел: со  дна  раны,  между  раздвинутыми  половинами  мозга  (палец
хирурга все еще оставался  в  продольной  щели),  взвилась  отвесно  вверх
тонюсенькая, будто паутинка тумана, струйка светлой крови -  артериальной.
Каутерс часто заморгал: несколько капель попали ему в глаз.
   - Черт побери! - рявкнул он. - Марля!
   Тампоны сочились кровью, часть  новообразования  оставалась  внутри,  а
видно ничего не было. Оторвав живот от стола, Каутерс уставился в  потолок
и шевелил пальцами в ране. Продолжалось это довольно долго,  салфетки  еще
некоторое  время  отсасывали  кровь,  затем  она  залила  старые  сгустки,
образовавшиеся в начале операции, - надо было накладывать новые  салфетки,
потому что и руки, и инструменты сделались липкими.  Стефан  растерянно  и
испуганно посмотрел на Каутерса. Маска на  лице  Тшинецкого  перекосилась,
марля лезла в нос, но коснуться ее было нельзя.
   Хирург ногой включил электрический нож и поднес его к разрезу.
   Кровь, по всей  вероятности,  била  из  распадавшихся  тканей  опухоли,
поскольку едва лишь поднялась первая струйка сизоватого дымка от  горящего
белка и сквозь марлю  в  нос  продралась  характерная  вонь,  кровотечение
прекратилось. Лишь по торчавшим в ране  зажимам  ползли,  словно  муравьи,
красные капельки.
   - Ложка!
   Операция шла своим чередом. Хирург  термокоагулятором  отрезал  верхнюю
часть опухоли, затем, когда  она  омертвела  и  стала  остывать,  принялся
вычерпывать ее, помогая себе пальцем: Но чем дольше это продолжалось,  тем
хуже шло дело. Опухоль не только раздвигала лобные доли, она в них вросла.
Движения хирурга становились все быстрее, он забирался в рану все  глубже,
вдруг что-то щелкнуло; он вытащил руку,  перчатка  на  ней  была  порвана.
Разодранная острым краем кости, желтая резина сползла с пальца.
   - ...Твою  мать!  -  глухим,  дрожащим  голосом  выругался  Каутерс.  -
Стяните-ка мне это.
   - Новую пару, господин  доктор?  -  спросила  сестра  и  тотчас  мягким
движением длинных щипцов выхватила  из  стерилизатора  обсыпанный  тальком
сверточек.
   - К чертям собачьим!
   Каутерс швырнул рваную резину на пол.  От  морщин,  собравшихся  вокруг
глаз,  повеяло  злобой,  худое  продолговатое  лицо  покрылось  капельками
синеватого в этом освещении пота. Жилки  на  висках  надулись;  Каутерс  в
бешенстве сжал зубы.  Он  ожесточенно  копался  в  ране,  выдирая  дряблые
кусочки ткани, омертвевшие волокна, пучки каких-то сосудов,  и  отбрасывал
все это в сторону. Пол был усеян  кровавыми  запятыми  и  восклицательными
знаками.
   Электрические часы показывали десять: операция продолжалась уже час.
   - Посмотрите-ка зрачки.
   Стефан торопливо приподнял край простыни, отяжелевшей и заскорузлой  от
ошметков тканей, облепивших  ее,  заляпанной  кляксами  порыжевшей  крови.
Склонился над бледным, как полотно, странно мерцающим лицом  Рабевского  и
приподнял пинцетом веко.  Зрачок  больного  был  сужен.  Вдруг  глаз  дико
задвигался в разные стороны, будто его дергали за ниточку.
   - Как там?
   - Нистагм [непроизвольные  ритмические  движения  глазного  яблока],  -
изумленно сказал Стефан.
   - Так, так.
   В голосе хирурга проскользнули язвительные нотки.  Стефан  взглянул  на
него - Каутерс водил иглой по коре долей. Значит, вот и причина  нистагма.
Мозг основательно  разрезан.  Огромная  масса  омертвевшей,  распадающейся
ткани. Она как бы сплавилась воедино с  тканью  мозговых  извилин.  Стефан
посмотрел на края раны, напоминавшей растянутый в крике рот:  белая  масса
нервных волокон, поблескивающая, как очищенный орех,  и  собственно  серое
вещество, на самом-то деле коричневатое, с едва заметным, узеньким  следом
разреза. И все усеяно рубиновыми точками-капельками крови.
   Вконец  расстроенный  хирург  широко  раздвинул  растягивающиеся,   как
резина, извилины и пробурчал:
   - Заканчиваем!
   Это была капитуляция. Теперь пальцы хирурга заработали быстро и  споро,
подталкивая  вывалившееся  полушарие,  пытаясь  вогнать  его  обратно,   в
черепную коробку. Опять где-то начало кровоточить. Каутерс  прикоснулся  к
сосуду темным концом электрического ножа и остановил кровь. Он уже  сделал
из пальца от перчатки трубочку для дренирования, но вдруг замер.
   Стефан, который больше уже не  пытался  осмыслить,  что  сейчас  делает
хирург, вглядевшись в спеленутую, словно мумия,  фигуру  больного,  понял:
г