есь  единственным  напоминанием  о  Сентябрьской
кампании; впрочем, нет, решил он тут же,  свидетельствовало  о  ней  также
отсутствие тех, кто в иных  обстоятельствах  явился  бы  сюда  непременно:
скажем, дяди Антония и кузена Петра, сейчас оба они в немецком плену.
   Пение,  а  скорее  завывание  деревенских  баб,  повторяющих  протяжное
"Вечный  покой  ниспошли  ему,  Господи...",  какое-то  время   раздражало
Стефана,  но  вскоре  перестало  доходить  до  его   сознания.   Процессия
растянулась, потом сгрудилась у кладбищенских  ворот  и  вслед  за  высоко
поднятым гробом потекла черным  ручейком  между  крестов.  Над  разверстой
могилой снова начались молитвы. Стефану это  уже  поднадоело,  и  он  даже
подумал, что, будь он верующим, счел  бы  эти  беспрестанно  повторяющиеся
просьбы навязчивостью по отношению к тому, к кому они обращены.
   Он еще не успел додумать этого до конца,  как  кто-то  потянул  его  за
рукав. Стефан оглянулся и увидел обрамленное меховым воротником широкое, с
орлиным носом, лицо дяди Анзельма, который спросил  его  -  опять  слишком
громко:
   - Ты что-нибудь ел сегодня? - и, не дождавшись ответа, быстро  добавил:
- Не беспокойся, будет битое!
   Он хлопнул племянника по спине  и,  сутулясь,  стал  пробираться  между
собравшимися, которые окружали пустую еще могилу. К каждому он  прикасался
пальцем и шевелил губами  -  Стефана  это  очень  поразило,  но  потом  он
разгадал   прозаический   смысл   дядиных   действий:   Анзельм   попросту
пересчитывал  присутствующих.  И  затем  громким  шепотом   дал   какое-то
распоряжение  парнишке,  который  с  простоватой  учтивостью  выбрался  из
черного круга, а оказавшись за воротами, рванул прямиком к дому Ксаверия.
   Покончив с хозяйственными делами, дядя Анзельм снова то  ли  умышленно,
то ли случайно встал  рядом  со  Стефаном  и  даже  улучил  момент,  чтобы
обратить его внимание на живописность группы, обступившей  могилу.  В  это
время четверо рослых  мужиков  подняли  гроб  и  начали  опускать  его  на
веревках в яму, пока он не улегся на дно, но немного косо, так что  одному
из них пришлось, упершись  посиневшими  руками  в  края  ямы,  пнуть  гроб
сапогом. Такая бесцеремонность по отношению к предмету, который  до  этого
мгновенья был окружен всеобщим почтением, покоробила Стефана. В этом факте
он увидел еще одно подтверждение своей мысли о том, что живые, как бы  они
ни изощрялись, стараясь смягчить  чудовищно  резкий  переход  от  жизни  к
смерти,  все-таки  никак  не  умеют  отыскать   и   занять   единообразную
последовательную позицию по отношению к покойным.
   Когда лопаты, трудившиеся  с  рвением,  переходящим  в  исступленность,
засыпали  могилу  и  выровняли   продолговатую   кучу   глины,   явственно
обнаружилась военная специфика этих похорон,  ибо  немыслимо  было,  чтобы
уходящие с кладбища оставили  могилу  одного  из  Тшинецких  не  усыпанной
цветами, однако в ту первую послесентябрьскую зиму об этом нечего  было  и
думать. Подвели даже оранжереи соседней  усадьбы  Пшетуловичей,  поскольку
стекла  были  выбиты  во  время  боев,  так  что  своеобразное   надгробие
образовалось лишь из охапок елового лапника. И вот, по прочтении последней
молитвы, сотворив крестное знамение,  собравшиеся  один  за  другим  стали
словно украдкой поворачиваться спиной к зазеленевшему холмику из  глины  и
гуськом потянулись снежными тропами на  залитый  водой,  грязный  сельский
проселок.
   Когда ксендзы, промерзшие, как и все, сняли  свои  белые  стихари,  они
сразу  стали  выглядеть  как-то  обыденно.  Подобная  же,  хотя  и   менее
разительная, перемена произошла с  остальными,  улетучилась  торжественная
серьезность, не осталось и следа от эдакой замедленной плавности  движений
и взглядов, и наивному наблюдателю могло бы показаться, что  эти  люди  до
сей поры все время ходили на цыпочках, а  теперь  вдруг  пошли  нормальным
шагом.
   На обратном пути Стефан изо всех сил старался не  попадаться  на  глаза
тетке Анеле - вдове; не то чтобы он ее не любил или  ей  не  сочувствовал,
напротив, ему было жаль тетку, тем более что он знал, какой  они  с  дядей
были счастливой супружеской парой, но как он ни старался, не мог  выдавить
из себя ни единого слова соболезнования. Эти душевные терзания  и  загнали
его в первые ряды возвращавшихся, где дядя Ксаверий  вел  под  руку  тетку
Меланью Скочинскую. Картина была столь странной и редкостной,  что  Стефан
просто обомлел, ибо дядя терпеть не мог Меланью, называл  ее  ампулкой  со
старым ядом и говаривал, что необходимо дезинфицировать землю, по  которой
ступала ее  нога.  Тетка  Меланья,  старая  дева,  с  незапамятных  времен
занималась разжиганием внутрисемейных раздоров, наслаждаясь сладкой  ролью
нейтрального человека: она переносила из дома в дом  ядовитые  колкости  и
сплетни,  из-за  чего  вспыхивали  великие  обиды  и  случалось  множество
неприятностей,  так  как  все  Тшинецкие  отличались  и   горячностью,   и
необыкновенной твердостью в однажды зароненных в их души чувствах.  Завидя
Стефана, Ксаверий еще издали крикнул:
   - Приветствую тебя, брат во Эскулапе! Диплом уже получил, а?
   Стефан, естественно, остановился,  чтобы  поздороваться,  и  с  размаху
клюнул носом озябшую длань тетки-девицы, затем  они  уже  втроем  пошли  к
дому, вынырнувшему из-за  деревьев,  -  самая  настоящая  усадебка,  цвета
яичного желтка, с классическими маленькими колоннами и огромной  верандой,
смотрящей на фруктовый сад. У входа остановились, поджидая остальных. Дядя
Ксаверий вдруг  почувствовал  себя  хозяином  -  он  с  таким  жаром  стал
приглашать  всех  в  дом,  словно  родственники  только  и   думали,   что
разбежаться по заснеженным и топким полям. Уже в дверях  Стефан  подвергся
недолгим, но мучительным истязаниям приветствиями: отложенные до окончания
похорон, теперь они обрушились на него лавиной. Приходилось  быть  начеку,
чтобы, целуя попеременно ручки и колючие щеки, не склониться  ненароком  к
мужской руке - такое иногда с ним случалось.  Он  даже  не  заметил,  как,
наслушавшись шарканья подошв и шелеста рукавов снимаемых одежд, оказался в
гостиной. Увидя огромные напольные часы  с  бронзовыми  гирями,  он  вдруг
почувствовал себя дома: вот там,  у  противоположной  стены,  под  рогатым
оленьим черепом, стелили для него постель, когда он приезжал в  Нечавы  на
каникулы; но углам стояли одряхлевшие кресла, с которыми он днем сражался,
добираясь до их волосяного нутра, а ночью его иногда будил  басовитый  бой
часов, и щит  циферблата  призрачно  мерцал  из  мрака  отраженным  лунным
свечением - круглый, холодный, размазанный сном  и  мертвенно  светящийся,
совсем как луна.  Стефану,  однако,  не  удалось  предаться  воспоминаниям
детства: в гостиной  становилось  все  оживленнее.  Дамы  рассаживались  в
кресла, мужчины стояли  кто  где,  прячась  в  облаках  папиросного  дыма,
разговор еще не завязался по-настоящему, а обе створки дверей  в  столовую
уже распахнулись, и на пороге  появился  Анзельм.  С  суровым  добродушием
слегка рассеянного  цезаря  он  пригласил  всех  к  столу.  Разумеется,  о
поминках не было и речи, слово это  прозвучало  бы  неуместно  -  попросту
опечаленных  и  уставших  с  дороги   родственников   приглашали   скромно
перекусить.
   Был тут, среди родни, и один из ксендзов, что возглавляли процессию  на
кладбище. Худой, с желтоватым, утомленным, но  улыбающимся  лицом,  словно
радовался,  что  все  прошло  так  гладко.  Этот  ксендз,  низко,   но   с
достоинством склонив голову, беседовал со  старейшиной  рода  Тишнецких  -
тетушкой-бабушкой  Ядвигой,  маленькой  старушкой  в  длинном  и   слишком
свободном платье, в котором,  казалось,  она  пребывала  испокон  веку,  а
теперь вот  увяла  и  съежилась,  и  потому  ей  приходится  держать  руки
молитвенно воздетыми, дабы  кружевные  манжеты  не  сползали  до  кончиков
высохших пальцев.  Ее  чуть  плоское  и  в  общем-то  нестарое  лицо  было
отрешенным и упрямым, словно  она,  вовсе  не  слушая  ксендза,  замышляла
какую-то  старчески  наивную  шалость.  Обозревая   собравшихся   круглыми
голубыми глазами, она внезапно обнаружила  Стефана  и  согнутым  в  крючок
пальцем поманила его. Молодой врач набрался духу и подошел, ксендз  замер,
а тетка-бабка разглядывала Стефана снизу вверх внимательно  и  вроде  даже
лукаво и наконец проговорила поразительно низким голосом:
   - Стефан, сын Стефана и Михалины?
   - Да, да, - с готовностью поддакнул он.
   Тетушка-бабка улыбнулась ему - довольная то ли своей памятливостью,  то
ли видом внучатого племянника; взяла его руку своей костистой, высохшей от
старости ручкой, поднесла ее к глазам, осмотрела с обеих  сторон  и  потом
вдруг  отпустила,  словно  не  нашла  в  ней  ничего  интересного.   Опять
посмотрела своими светлыми глазами в глаза ошеломленного всем этим Стефана
и сказала:
   - А знаешь ли ты, что твой отец хотел стать святым?
   Тихонько трижды прокудахтала  и,  не  дав  Стефану  сказать  ни  слова,
прибавила ни к селу ни к городу:
   - У нас еще где-то есть его пеленки, сохранились.
   Потом уставилась прямо перед собой и больше не подавала  голоса.  Между
тем дядя  Анзельм  появился  снова  и  уже  энергичнее  пригласил  всех  в
столовую, затем отвесил грациозный поклон тетке-бабке и двинулся с  ней  в
первой паре; за ними последовали другие.  Тетушка-бабушка  не  забыла  про
Стефана, так как выразила желание,  чтобы  он  сел  рядом  с  ней,  и  тот
исполнил ее желание с радостным отчаянием: случается  человеку  испытывать
подобные сочетания полярно противоположных чувств.  Суета,  сопровождавшая
рассаживание по местам, стихла; появился  отсутствовавший  доселе  хозяин,
дядя Ксаверий, с огромной фаянсовой супницей,  источавшей  крепкий  аромат
бигоса, и, обходя всех по очереди, своей эскулапской рукой с  пожелтевшими
от никотина пальцами черпал половником бигос и низвергал его в  тарелки  с
такой  удалью,  что  женщины  шарахались,  опасаясь  за  свои  туалеты,  -
настроение за столом сразу поднялось. Говорили об одном и том же: о погоде
и надеждах на весеннее наступление союзников.
   Слева от Стефана сидел  высокий,  плечистый  мужчина,  который  еще  на
кладбище привлек его внимание своей армейской шинелью. Это был родственник
матери Стефана, Гжегож  Недзиц,  арендатор  с  Познанщины.  Он  все  время
молчал, а когда менял позу, застывал в ней надолго, точно аршин проглотил,
и только улыбался бесхитростно, робко и  как-то  очень  по-детски,  словно
извиняясь за неудобство, которое он доставляет своим присутствием;  улыбка
эта резко контрастировала с его загорелым, усатым лицом  и  одеждой  -  ее
наверняка сшили дома из солдатского одеяла, так  как  сидело  все  на  нем
ужасно.
   Чувствовалось,  что  подобные  встречи  за  столом  после  похорон  для
присутствующих не в новинку, и Стефан вспомнил, что  в  последний  раз  он
видел всю родню за трапезой на Рождество в Келецах. Это  давало  пищу  для
размышлений,  ибо  всеобщие  примирения  были   редки,   и   родственников
сплачивали исключительно похороны, но, хотя тогда никто из  близких  и  не
скончался, накал всеобщего горя был схож, поскольку происходило это вскоре
после похорон отчизны, - следовательно, тогдашнее согласие вовсе и не было
исключением из правила.
   Стефан чувствовал себя  неуютно  в  этом  обществе,  притом  по  многим
причинам. Он вообще не любил больших, а особенно -  торжественных  сборищ.
Далее: видя здесь ксендза, он знал заранее, что присутствие духовного лица
неминуемо спровоцирует Ксаверия на богохульство и подковырки, а  скандалов
Стефан просто не выносил. Наконец, он чувствовал себя скверно потому,  что
его отец (которого он здесь представлял) не  пользовался  у  родни  доброй
славой,  -  он  единственный,  насколько  помнится,   изобретатель   среди
помещиков и врачей, да еще  такой,  который,  хоть  ему  и  было  уже  под
шестьдесят, ничего, собственно, не изобрел.
   Настроения этого не смягчало соседство Гжегожа Недзица;  он,  казалось,
родился молчуном, так как на попытки завязать разговор отвечал лишь  более
теплой, чем обычно, улыбкой и благодарным  взглядом,  который  он  на  миг
отрывал от тарелки, - но Стефану этого было мало, он жаждал погрузиться  в
беседу, тем более что заметил зловещие вспышки в глазах Ксаверия: тот явно
к  чему-то  готовился.  И  вот,  когда  воцарилась  относительная  тишина,
нарушаемая только стуком ложек по тарелкам, дядя промолвил:
   - А ты, дорогой мой Стефанек, в костеле, наверное, чувствовал себя, как
евнух в гареме, верно?
   Реплика эта должна была рикошетом  задеть  ксендза,  и  дядя,  судя  по
всему, планировал  острое  продолжение,  но  ему  не  удалось  насладиться
реакцией на свои слова,  ибо  родственники,  как  по  команде,  заговорили
громко и торопливо, благо лес знали, что Ксаверий подобные  вещи  говорить
должен и единственное противоядие - немедленно глушить  их  общим  громким
разговором. Потом одна из прислуживавших  баб  вызвала  дядю  в  кухню  на
поиски грудинки, которая куда-то запропастилась, и трапеза  была  прервана
неожиданной паузой. Стефан скрашивал ее созерцанием коллекции  родственных
физиономий. Пальму первенства он бесспорно отдавал дяде Анзельму.  Широкий
в плечах, грузный, но не тучный, скорее массивный, лицо  не  красивое,  но
барственно породистое, и он знал этому цену! Пожалуй, наряду  с  медвежьей
буркой, только это лицо и осталось  у  него,  некогда  владельца  обширных
угодий,    утраченных    лет    двадцать    назад.     Якобы     благодаря
сельскохозяйственным экспериментам - но на этот счет Стефан не знал ничего
определенного. Наверняка было известно лишь  то,  что  Анзельм  энергичен,
задирист и вспыльчив одновременно; причем предаваться гневу он  умел,  как
никто в семействе, - по пять, а то и десять лет, так что даже тетя Меланья
забывала, из-за чего,  собственно,  разгорелся  сыр-бор.  В  эти  затяжные
раздоры никто не отваживался вмешиваться, так как, если дядя  обнаруживал,
что родственник не знает причины его  обид,  гнев  Анзельма  автоматически
распространялся и на незадачливого  посредника.  Именно  так  ожегся  отец
Стефана. Однако самые сильные враждебные чувства в душе дяди Анзельма, как
и вообще в семье,  стихали,  когда  умирал  родственник;  вызванная  таким
образом  "treuga  Dei"  [благословенная  пауза  (лат.)]  продолжалась,   в
зависимости от обстоятельств, несколько дней или чуть больше недели. Тогда
его врожденная доброта  отражалась  в  каждом  взгляде  и  слове  -  такая
бесконечно щедрая и незлопамятная, что всякий  раз  Стефан  бывал  глубоко
убежден, что это не временное перемирие, а окончательный отказ  от  гнева.
Но потом нарушенный  соприкосновением  со  смертью  строй  дядиных  чувств
восстанавливался, неумолимая суровость воцарялась  на  годы,  и  ничто  не
менялось - до следующих похорон.
   Эта неподвластность дяди  Анзельма  и  его  чувств  времени  необычайно
нравилась Стефану в детстве; позже, в  университетские  годы,  он  отчасти
разгадал,  в  чем  дело.  Некогда  гневливость  дяди  опиралась   на   его
материальное могущество, на  его  владения,  то  есть,  проще  говоря,  на
будущее наследство, но благодаря стойкости характера Анзельм не лишился  в
семейном кругу способности гневаться  и  после  потери  состояния,  и  его
побаивались по-прежнему, хотя гнев его уже не подкреплялся угрозой лишения
наследства. Но, даже обнаружив этот ключ, Стефан так и не  освободился  от
почтения, сдобренного страхом, - чувства, которое вызывал у  него  старший
из братьев отца.
   Грудинка неожиданно нашлась здесь же,  в  столовой,  в  черном  буфете;
когда эту огромную глыбу мяса извлекали  из  недр  старинного  буфета,  ее
черный цвет напомнил Стефану о черном цвете гроба, и на минуту  ему  стало
не по себе. Из двери, ведшей в коридор, с топотом и шумом внесли  вереницу
жареных уток, банки с терпкой брусникой и блюда  с  дымящимся  картофелем;
обещанная ранее скромная трапеза явно превращалась в пиршество, тем  более
что дядя Ксаверий доставал из буфета одну за другой бутылки вина. Ощущение
отчужденности от присутствующих неожиданно и резко обострилось; Стефана  и
до сих пор немного  огорчал  и  тон  разговоров,  и  изобретательность,  с
которой избегали упоминания о смерти, а ведь в конце концов именно  она  и
была  единственным  поводом  этой  встречи,  теперь   же   это   огорчение
многократно возросло, и Стефана уже оскорбляло все, в том числе и стенания
по  утраченной  родине,  сопровождавшиеся  энергичной  работой   вилок   и
челюстей.  А  когда  он  подумал  о  дяде  Лешеке,  который  лежал  теперь
заваленный глиной на пустынном кладбище, ему показалось, что только он еще
и помнит о покойном;  с  неприязнью  взирал  он  на  раскрасневшиеся  лица
сотрапезников, и его возмущение выплеснулось за пределы семейного круга  и
вылилось в презрение ко всему миру. Но пока Стефан мог выразить  его  лишь
воздержанием от еды, в чем настолько преуспел, что встал из-за стола почти
голодный.
   Но еще до этого в поведении  доселе  молчавшего  Гжегожа  Недзица,  его
соседа  слева,  произошла  какая-то  перемена.  Уже  некоторое  время   он
озабоченно вытирал усы, робко посматривал по сторонам и на  дверь,  словно
прикидывая на глазок  расстояние;  он  явно  к  чему-то  готовился.  Вдруг
наклонился к Стефану и шепотом объявил, что ему пора идти, чтобы успеть на
познанский поезд.
   - Ты что, хочешь ехать на  ночь  глядя?  -  как-то  рассеянно  удивился
Стефан.
   - Да, завтра надо быть на работе.
   Гжегож стал объяснять, что  там,  на  Познанщине,  немцы  поляков  едва
терпят и отпуск на день удалось получить с огромным трудом;  всю  ночь  он
добирался до Нечав, а  теперь  самое  время  в  обратный  путь...  Оборвав
нескладную речь, громадный усач глубоко вздохнул, резко поднялся, едва  не
потащив за собой скатерть вместе с посудой, и, кланяясь  вслепую,  на  все
стороны, стал протискиваться к дверям. Посыпались вопросы, протесты, но на
пороге упрямый молчун еще  раз  отвесил  всем  низкий  поклон  и  исчез  в
передней. За ним бросился дядя Ксаверий, вскоре  хлопнула  входная  дверь.
Стефан глянул в окно.  На  дворе  уже  стояла  тьма.  Он  представил  себе
долговязую  фигуру  в  куцей  солдатской  шинели  на  раскисшей  дороге...
Посмотрел на опустевший стул по левую руку,  заметил,  что  бахрома  низко
свисающей накрахмаленной скатерти  раскручена  и  старательно  расправлена
прилежными пальцами, и в груди защемило от  теплой,  сердечной  жалости  к
этому, собственно говоря, незнакомому дальнему родичу, который уже  вторую
ночь кряду будет трястись в темном,  холодном  вагоне  ради  того  только,
чтобы пешком пройти сотню-другую шагов, провожая покойного.
   Гости вставали из-за стола, который, как обычно после обильной трапезы,
выглядел жалко -  на  тарелках  высились  обглоданные  кости,  облепленные
застывшим жиром.  Наступило  минутное  затишье,  воспользовавшись  которым
мужчины полезли в карманы за папиросами; ксендз протирал  замшей  очки,  а
тетушка-бабушка  впала  в  тупую  задумчивость,  которая  походила  бы  на
дремоту, если бы не широко открытые глаза. Среди этого всеобщего молчания,
пожалуй, впервые прозвучал голос Анели - вдовы. Все еще сидя за столом, не
пошевелившись, не поднимая  поникшей  головы,  она  проговорила,  упершись
взглядом в скатерть:
   - Знаете, все это как-то смешно...
   И голос  ее  осекся.  Напряженного  молчания,  которое  вслед  за  этим
наступило, никто не решался нарушить: ничего подобного никто  обычно  себе
не позволял, никто не был к  этому  подготовлен.  Ксендз,  правда,  тотчас
направился к Анеле, двигаясь с какой-то  рутинной  озабоченностью,  словно
врач, которому положено оказать первую помощь, но который  не  знает,  что
надо сделать; однако этим он и ограничился, застыл подле нес - она  вся  в
черном, он тоже в черной  сутане,  с  лимонно-желтым  лиц