Стефан тем временем торопливо, словно
украдкой, оделся и молча выскользнул из ванной.
   В столовой был уже накрыт стол. Голубоватые сосульки за окном вбирали в
себя хрустальную прозрачность дня; золотистые блики скользили  по  оконным
стеклам, играли на  стекле  футляра  напольных  часов,  радужными  искрами
рассыпались по граням графина на столе. Появились дядя Анзельм,  Тшинецкий
из Келец с дочерью, тетка-бабка Скочинская, тетка Анеля.
   Много горячего кофе, сливки, огромные караваи  хлеба,  брусочки  масла,
мед; завтракали молча, все были какие-то притихшие, поглядывали в  залитые
солнцем  окна,  перебрасывались  одним-двумя  словами.  Стефан  нервничал,
боясь, что ему в кофе вместе с молоком напустят пенок, он  их  терпеть  не
мог. Дядя Анзельм был задумчив и угрюм. Вроде все как обычно, но сидеть за
столом почему-то было невыносимо. Стефан несколько раз поглядывал на  дядю
Ксаверия, который явился последним, без галстука,  в  расстегнутом  черном
пиджаке. Стефан был уверен, что они только что заключили тайный союз,  как
бы связавший их друг  с  другом,  но  дядя  не  обращал  внимания  на  его
многозначительные взгляды, скатывал хлебные шарики и пускал их  по  столу.
Вошла деревенская баба, одна из тех, что помогали дяде по хозяйству,  и  с
порога на всю комнату объявила:
   - Какой-то господин пришел и спрашивает господина Тшинецкого-младшего.
   Это  "господин  Тшинецкий-младший"  было  плодом  трудов  дяди  Лешека,
который, гостя у Ксаверия, неизменно муштровал его  прислугу,  а  на  одну
упрямую девку,  которая  твердила,  что  "молодой  господин  Тшинецкий"  и
"господин Тшинецкий-младший" - одно и то же, даже рявкнул: "Не твоего  это
ума дело! Неужто, по-твоему, "Помяни, Господи,  раба  твоего"  и  "Помяни,
Господин, раба твоего" - одно и  то  же,  дура  ты  набитая?"  Но  сейчас,
сконфуженный и недоумевающий, Стефан и не вспомнил об этом;  он  испуганно
вскочил из-за стола и, что-то пробормотав, выбежал  в  коридор.  Там  было
светло, но  свет  падал  из  застекленной  веранды  так,  что  лица  гостя
разобрать было нельзя - лишь черный силуэт на солнечном фоне. Человек  был
в пальто, шляпу он держал в руке, и, только  когда  он  заговорил,  Стефан
узнал его.
   - Сташек! Ну, Сташек! Что ты здесь... ну, знаешь... кого-кого ожидал бы
встретить, но тебя!!
   Стефан потащил было  пришельца  в  гостиную,  но  в  дверях  прямо-таки
набросился на него и  чуть  не  силой  сорвал  с  него  пальто  с  меховым
воротником. Вынес в переднюю, вернулся, усадил  гостя  в  кресло,  а  себе
придвинул стул.
   -  Ну,  что  ты,  как  ты?  Что  поделываешь?  Откуда  тут  взялся?  Да
рассказывай же!
   Станислав Кшечотек,  университетский  товарищ  Стефана,  сконфуженно  и
одновременно радостно улыбался. Горячность Стефана его немного смутила.
   - Ну что? Да так, ничего особенного, работаю тут неподалеку, в Бежинце.
Вчера случайно услыхал об этих похоронах, то есть о том, что твой  дядя...
- Он осекся, отвел глаза,  потом  продолжил:  -  Вот  я  и  подумал,  что,
наверное, тебя здесь встречу. Давненько мы с тобой не виделись, а?
   - Ах, вот, значит, как...  да.  -  Стефан  никак  не  мог  собраться  с
мыслями. - Позволь, так ты работаешь в Бежинце? Подумать  только!  Так  ты
повятовый врач, что ли? Ведь дядя Ксаверий...
   - Нет. Я работаю в лечебнице, у Паенчковского. Ну ты  же  знаешь,  тебе
ведь эти места знакомы...
   - Ах! Как же я не сообразил! В  этой  лечебнице...  позволь,  значит  -
психиатром? Специализировался в этой области? Это для меня новость!
   - Я и сам не знал, что так повернется. Но еще перед  войной,  понимаешь
ли, была вакансия, и по объявлению Медицинской палаты...
   Кшечотек начал излагать историю своего переезда в Бежинец многословно в
обычной своей манере - с массой несущественных подробностей, а Стефан, как
всегда, горячился,  понукал  его  вопросами,  пропускал  мимо  ушей  целые
фрагменты реляции. И при том взирал на приятеля с  нескрываемой  радостью.
Познакомились они на первом курсе  медицинского  факультета,  их  сблизила
схожесть  чувств,  которые  каждому  приходилось  преодолевать,  когда  он
попадал в  прозекторскую.  Сташек  жил  неподалеку  от  Стефана  и  вскоре
предложил  заниматься  вместе,  сославшись   на   чрезмерную   дороговизну
учебников и невозможность долго оставаться с книгой один на один. Стефан и
раньше сталкивался с Кшечотеком, но близко с ним не сходился, так как  ему
казалось, что в Сташеке есть что-то от отличника, а зубрил он  не  терпел.
Проникся к нему доверием только на вечеринках  и  балах,  где  тот  всегда
верховодил. Узнав  его  поближе,  Стефан  понял,  что  веселость  и  задор
приятеля - напускные. Это был  юноша  закомплексованный,  не  уверенный  в
себе.   Страшился   экзаменов,   однокурсников,   трупов,    профессорских
настроений, женщин, короче - всего на свете.  Очень  искусно  создал  себе
маску весельчака, но  сбрасывал  ее  с  облегчением,  едва  представлялась
возможность. Стефана это удивляло тем более, что девушкам Сташек  нравился
и они охотно смеялись его шуткам.  Но  только  толпа  придавала  Кшечотеку
храбрости. С  двумя  девушками  он  еще  чувствовал  себя  сносно,  изящно
флиртовал наперебой с обеими, но, оставшись  с  глазу  на  глаз  с  одной,
пронизывал вчистую. Тут уж шутки в сторону, надо браться за дело  всерьез,
а это у него и не получалось. Танцы, флирт и зубоскальство по общепринятым
понятиям были как бы подготовительным маневром, неким вступлением,  чем-то
вроде распущенного хвоста, которым павлин обвораживает  самку.  Между  тем
светские таланты Сташека на том и кончались.  Стефан  догадался  об  этом,
наблюдая поразительные  перемены,  происходившие  с  Кшечотеком:  едва  он
покидал общество, душой которого был, как  моментально  стихал,  сникал  и
грустнел. Так наступил период долгих бесед  вдвоем,  прогулок  по  осенним
аллеям, бесконечного философствования по вечерам, жарких  споров,  поисков
"абсолютной правды", "смысла жизни" и тому подобных словопрений о сущности
бытия. Ни один из  них  порознь  пс  смог  бы  отыскать  столь  отточенных
формулировок.  Они  подстегивали  и  обогащали  друг  друга.  Их  взаимная
откровенность все же была небезграничной - слабела,  утыкаясь  в  проблемы
более интимного характера. Сташек подвел под свои  мужские  неудачи  целую
теорию: он не верил в любовь вообще. Читать о ней ему нравилось, но верить
в нее он не верил. "Послушай, - говаривал он, - почитай-ка  Абдергальдена!
[Абдергальден Эмиль  (1877-1950)  -  швейцарский  биохимик,  исследователь
структуры и функции  белков]  Если  обезьяне  сделать  укол  пролактина  и
подкинуть ей щенка, она тут же начнет его ласкать и  пестовать,  но  стоит
только прекратить впрыскивать гормон, и  через  два-три  дня  она  слопает
своего  любимого  песика.  Вот  тебе  материнская  любовь,  самое  высокое
чувство: капля химикалий в крови!"
   Стефан втайне свысока относился к своему экспансивному  другу.  Лицо  у
Кшечотека было круглое, как луна, и пухлое,  хотя  сам  он  был  поджарый;
добродушный нос - картошкой, на кончике постоянно обретался крупный  прыщ.
Зимой Сташек всегда мерз, так как не носил кальсон, считая это недостойным
мужчины. Кроме того, три четверти  года  страдал  от  несчастной  любви  -
демонстративно, безнадежно и забавно. Отношения их сложились  так,  что  о
жизни вообще они толковали очень много, а собственной почти  не  касались.
Но сейчас, здесь,  в  сумрачной,  несмотря  на  солнечный  день,  гостиной
дядюшки Ксаверия, обитой шелковыми узорчатыми обоями, трудно было  с  маху
вскочить на  какого-нибудь  спасительного  философского  конька.  Поэтому,
когда  Кшечотек  завершил  свое  повествование,   установилось   тягостное
мотание. Сташек попытался его разогнать, спросив Стефана,  как  у  него  с
работой.
   - Я? Ах, пока ничего, еще не знаю... Пока нигде  не  работаю.  И  немцы
теперь... оккупация... сам не  знаю.  Присматриваюсь.  Чем-то  надо  будет
заняться, найти какое-нибудь место, но конкретно я об этом не думал...
   Стефан  говорил  все  медленнее.  Они   еще   помолчали,   теперь   уже
основательно. От огорчения, что им почти  нечего  сказать  друг  другу,  и
только из желания поддержать разговор Стефан  после  лихорадочных  поисков
темы спросил:
   - Ну, а как там, в лечебнице? Ты доволен?
   - А, лечебница...
   Кшечотек оживился и собрался  было  рассказывать,  но  тут  его  словно
осенило, глаза расширились, и лицо радостно засияло.
   - Послушай, Стефан! Мне это только что  пришло  в  голову,  ну  и  что?
Архимед тоже вдруг... ты же знаешь! Стефан, послушай, Стефан, если бы - ты
да к нам в лечебницу, а? Место хорошее, очень хорошее, специализация, края
тебе знакомые,  тут  и  спокойно,  и  работа  интересная...  и...  времени
свободного достаточно, да, наукой займешься, я же помню, ты  ведь  на  это
нацеливался...
   - Я -  в  лечебницу?  -  ошеломленно  пролепетал  Стефан  и  растерянно
улыбнулся. - Видишь ли, вот так, с бухты-барахты... приехал на похороны, и
тут же... впрочем... собственно, мне все равно, -  выпалил  он  и  осекся,
испугавшись неуместности этого  своего  последнего  замечания,  но  Сташек
ничего не заметил.
   Еще с четверть часа он не закрывал рта, толковал только об этом,  потом
они прикидывали,  как  будет,  если  Стефан  на  самом  деле  устроится  в
лечебницу врачом, ведь вакансия там действительно была. Сташек опрокидывал
одно сомнение Стефана за другим:
   - Не специализировался по психиатрии? Это не беда, никто же не  родится
специалистом. Врачи там первоклассные, сам увидишь! Ну,  естественно,  как
это обычно бывает, врачи ведь люди, кто лучше, кто хуже. Но интересно все.
И какие удобства! И словно нет никакой  оккупации,  да  что  там,  как  на
другой планете!
   Кшечотек так разошелся, что в его устах лечебница превратилась в  некое
подобие внеземной или космической обсерватории,  этакий  островок  уютного
одиночества, в котором человек,  одаренный  от  природы  выдающимся  умом,
может развиваться, как ему заблагорассудится. Они болтали так и болтали, и
Стефан, хотя он был совершенно уверен, что  ничего  путного  из  этого  не
выйдет, охотно подыгрывал другу, словно ища в этом разговоре  спасения  от
жуткой пустоты, обложившей его со всех сторон.
   Кто-то постучал в дверь: тетка  с  дядей  Анзельмом  уже  собрались  на
станцию. Приличествовало бы их проводить, но Стефан как-то  отвертелся  от
этого, бросившись торопливо целовать  ручки  и  отвешивать  поклоны.  Тетя
Анеля, казалось, была  в  хорошем  настроении;  при  иных  обстоятельствах
Стефан осудил бы ее - рассказ Ксаверия не выходил у него из головы,  -  но
он  слишком  торопился  вернуться  к  Кшечотеку,  и   ему   некогда   было
морализировать.  Очередное  свидание  с  родней,  барственность  Анзельма,
который обнял его, но не поцеловал,  а  лишь  коснулся  его  лица  колючей
щекой, какие-то бессмысленные наставления и поручения тетки Меланьи -  все
это только прибавляло привлекательности неожиданному предложению  Сташека.
Но, едва увидев друга, с напускной небрежностью  глазевшего  на  старинные
гравюры, развешенные по стенам гостиной,  он  снова  заколебался.  Наконец
после долгих размышлений над всеми "за"  и  "против"  Стефан  решил  ехать
домой, - мол, там ему надо уладить кое-какие  дела  (это  была  отговорка,
никаких дел не существовало, но  выглядела  она  внушительно  и  толково).
Потом он вернется, то есть через  некоторое  время  (Тшинецкий  подчеркнул
это, дабы не выглядеть законченной свиньей) приедет в Бежинец.
   Ровно в полдень Стефан учтиво, но прохладно распрощался с дядей и пошел
на станцию. Кшечотек его провожал, добраться до Бежинца он мог на  том  же
поезде.
   День был теплый и уже совсем весенний; снег таял, текли звонкие  ручьи,
превратившие дорогу в настоящее болото; приятели говорили  мало,  так  как
переправа через лужи требовала внимания, да и  о  чем  было  говорить?  На
станции еще немного поскучали, ища спасения в курении, -  по  студенческой
привычке они, как в перерывах между лекциями, укрывали сигареты в кулаках.
Но  вот  подкатил  поезд.  Он  еще  не  успел  остановиться,  как  Сташек,
пораженный его видом, решил идти пешком; вагоны были набиты  битком:  люди
свешивались из окон, облепили крыши,  висели  на  всех  поручнях,  скобах,
ступеньках. Когда поезд остановился  и  его  атаковала  толпа  крестьян  и
мешочников, началась шумная драка. Стефан проявил ожесточенность, какой от
себя и не ожидал; вопя, он почти  вслепую  таранил  стену  тулупов  -  так
отчаянно, словно боролся за жизнь. Поезд, сопровождаемый  всеобщим  ревом,
уже  тронулся,  когда  Стефану  удалось  носком  ботинка   нащупать   край
деревянной ступеньки и обеими руками ухватиться за тулупы  и  пальто  тех,
кто уже висел выше него, вцепившись в дверь. Однако  у  него  хватило  ума
сообразить, что так не продержаться и нескольких минут, и он  спрыгнул  на
ходу, едва не рухнув в грязь. Однако обошлось, его лишь обдало  с  ног  до
головы снегом и грязной водой. Стефан, побагровевший от натуги  и  злости,
пошел назад и увидел на платформе, Сташека;  тот  снисходительно,  хотя  и
сочувственно улыбался.  Злость  вспыхнула  с  новой  силой,  но  приятель,
оценивший его старания, еще издали закричал:
   - Не злись, Стефан, сам видишь, это судьба, а не я. Давай сюда,  вместе
пойдем в Бежинец...
   Стефан постоял в нерешительности, потом заговорил - уже не  о  каких-то
там "делах, нуждающихся в урегулировании", а о белье и мыле, но Кшечотек с
несвойственной ему энергией подхватил друга под руку и дал понять, что все
необходимое найдется, и вышло у него это  так  по-свойски,  сердечно,  что
Стефан, лишь теперь заметивший  грязные  потеки  на  своем  пальто,  вдруг
рассмеялся, махнул рукой на условности и  вместе  с  приятелем  побрел  по
грязи к маячившим на светлеющем горизонте трем горбам бежинецких холмов.



УЗЛЫ ПРОСТРАНСТВА

   От Нечав до Бежинца было двенадцать километров  петляющей  серпантином,
раскисшей, глинистой дороги. Когда путники преодолели самый крутой подъем,
дорога вползла в глубокую выемку, которая вывела их на проселок, такой  же
топкий, и наконец они увидели за рощицей пологий холм, с  юга  окаймленный
мелколесьем. На его  вершине  -  несколько  сереньких  зданий,  окруженных
кирпичной  стеной.  К  центральным  воротам  тянулась  дорога,  вымощенная
щебнем. До цели оставалось несколько сот метров, но  друзья,  запыхавшиеся
от быстрой ходьбы, остановились. Отсюда, с высоты, Стефан окинул  взглядом
безбрежное, изборожденное мягкими складками пространство,  над  которым  в
лучах заходящего солнца проплывали кое-где клочья  тумана.  Размытые  тона
снегов выдавали невидимую работу  тепла.  Над  темными  воротами  высилась
прикрытая по бокам кустами щербатая каменная арка  с  поблекшей  надписью.
Когда они подошли поближе, Стефан смог ее разобрать: CHRISTO TRANSFIGURATO
[преображение во Христе (лат.)].
   Прибавив шагу и давя сохранившиеся в тенистых местах  оконца  замерзших
луж, друзья добрались до калитки. Толстый небритый привратник впустил  их.
Теперь Кшечотек развил бурную, хотя  и  не  очень  заметную  деятельность.
Велел Стефану ждать в боковой пустой комнате первого этажа, а сам помчался
к  главному  врачу.  Стефан  кружил  по  каменным  плиткам  пола,   лениво
разглядывая   роспись,    частично    закрытую    штукатуркой:    какой-то
бледно-золотистый  нимб  и  -  уже  под  слоем  голубоватой  штукатурки  -
разверстый то ли  кричащий,  то  ли  поющий  рот.  Заслышав  шаги,  Стефан
оглянулся - неожиданно быстро возвращался Сташек. Он был в длинном,  почти
до пят белом халате со слегка обтрепанными от частой стирки рукавами и как
будто даже стал стройнее и выше ростом. Его круглая физиономия  прямо-таки
расплывалась в радостной улыбке.
   - Ну, прекрасно, я все уже обговорил с Пайпаком,  -  объявил  он,  беря
Стефана под руку. - Это наш главный, понимаешь.  Фамилия  его  на  деле  -
Паенчковский, он заикается - оттого такое прозвище, - но ты,  верно,  есть
хочешь? Признавайся! Ну, сейчас все организуем.
   Врачи жили в отдельном красивом здании, очень уютном и светлом. Тут все
было продумано до мелочей. В комнатке, куда препроводил его Сташек, Стефан
нашел и горячую воду в умывальнике, и опрятную,  не  очень-то  больничного
вида кровать, и мебель, в меру светлую, хотя довольно-таки строгого стиля,
и даже три подснежника в стакане на столике. Самое же главное, здесь вовсе
не было запаха  йодоформа,  вообще  не  пахло  больницей.  Под  неумолчную
болтовню приятеля Стефан открыл по очереди каждый кран,  осмотрел  ванную,
насладился ласковым шумом душа, вернулся в комнату, выпил кофе с  молоком,
намазывал чем-то соленым и желтым хлеб,  ел,  но  все  это  проделывал,  в
сущности, ради дружбы, чтобы Сташек  мог  порадоваться  результатам  своей
расторопности.
   - Теперь садись здесь, рядом со мной.  Ну  что?  Как  оно  будет-то?  -
спросил Сташек, когда все наконец было осмотрено и съедено.
   - Ты о чем?
   - Ну, вообще, разумеется, - что будет с миром и с тобой?
   - Вызываешь на серьезный разговор? - Стефан не сдержал улыбки.
   - Нет, что ты! Какие там споры! Мир - это теперь  немцы.  Все  считают,
что им врежут,  хотя  я  в  это  не  очень-то  верю...  к  сожалению.  Уже
поговаривают о смене  руководства  -  поляк  якобы  не  имеет  права  быть
директором... но это еще не наверняка. Ну, а что касается тебя - ты должен
потихоньку со  всем  тут  познакомиться.  И  только  потом  выберешь  себе
отделение. Не спеши, сперва оглядись.
   Сташек говорит почти как тетка  Скочинская,  подумал  Стефан,  а  вслух
спросил:
   - А где... они?
   Из  окна  он  видел  окутанные   туманом   клумбы,   зыбкие   очертания
выстроившихся друг за другом корпусов; над самым дальним возвышалась башня
не то в турецком, не то  в  мавританском  стиле  -  в  этом  Тшинецкий  не
разбирался.
   - Все увидишь. Они вон там, и с другой стороны -  тоже.  Скоро  именины
нашего старика. Повеселишься.  Сегодня,  разумеется,  еще  не  пойдешь  по
палатам, я тебе все обстоятельно растолкую, чтобы  ты  не  запутался.  Ты,
дорогуша, в больнице для чокнутых.
   - Это я знаю.
   - Тебе только так кажется.  Ты  сдавал  психиатрию  и  наблюдал  одного
пациента, наверняка какого-нибудь невропата, верно?
   - Да.
   - Вот видишь. Терапия - ничего особенного: до сорока лет сумасшедший  -
это dementia praecox [шизофрения (лат.)]: скополамин, бром и холодный душ.
После сорока - dementia senilis [старческое  слабоумие  (лат.)]:  холодный
душ, скополамин, бром. Ну, и шоки. Вот, собственно, и  вся  психиатрия.  А
здесь, дорогуша, мы - крошечный островок в удивительнейшем море.  И  скажу
тебе, что, если бы не персонал, если бы... ну да ладно,  со  временем  сам
все поймешь - стоило бы тут провести всю жизнь, если даже и не врачом...
   - То сумасшедшим, ты это хочешь сказать?
   - Ну что ты несешь? Я имел в виду - гостем.  У  нас  и  такие  есть.  С
выдающимися людьми можешь тут познакомиться, не смейся, я серьезно.
   - Ну, ну?
   - Например, с Секуловским.
   - Что ты говоришь, с этим поэтом? Так он...
   - Вовсе нет! Просто отсиживается у нас, то есть  как  бы  это  сказать?
Наркоман. Морфий, кокаин, даже гашиш, но он уже от этого избавился.  Живет
у нас, как на даче. От немцев прячется, короче говоря. Пишет целыми днями,
причем не стихи, а мечет философские громы и молнии! Сам увидишь! А теперь
у меня вечерний обход, брошу тебя на полчаса, ладно?
   Сташек ушел. Стефан долго стоял у окна, потом неторопливо осмотрел свое
новое жилище. Как, однако, важно то, что  вокруг  нас.  Все  это  каким-то
непостижимым образом  проникало  в  него,  и  вовсе  не  тогда,  когда  он
пристально, словно через лупу, рассматривал то или другое, но когда  стоял
просто так, отдыхал. Стефан чувствовал,  как  пережитое  в  последние  дни
начинает покрываться новым,  иным  слоем,  как