ру... русло. Ах да... что же это я хотел, сказать?
   Стефан с самого начала именно этого и ждал, ведь визит предвещал  нечто
из ряда вон выходящее. И Пайпак принялся втолковывать, что  Лондковский  -
светило, его друзья Лэшли и Гольдшмидт - в Америке,  а  теперь  вот  немцы
вышвырнули его на улицу.
   - На улицу... - повторил он дрожащим от волнения голосом.  -  Так  вот,
надо, чтобы мы ему взамен, ведь правда же... все, что в наших силах...
   Он попросил Стефана нанести визит ректору, когда настанет его очередь.
   Паенчковский обошел с этим всех врачей больницы.
   В первый  же  вечер  отправились,  чтобы,  как  выразился  Марглевский,
"вручить верительные грамоты",  он  сам,  Паенчковский  и  Каутерс  -  как
старшие. На следующий день - Носилевская с Ригером. Наконец, на  третий  -
Сташек и Стефан. Кшечотек проворчал  что-то  насчет  делювиальных  [здесь:
доисторических] обычаев: вроде бы все и равны, вроде бы и работают вместе,
вроде бы единство перед лицом врага, а чуть доходит до  дурацких  визитов,
становись в очередь по возрасту и должности.
   Стефан откопал  на  дне  чемодана  какой-то  кошмарно  черный  галстук,
прикрыл пятно на нем пиджаком, и они отправились.
   Лондковский был  похож  на  тощего  льва  без  шеи.  Бугристая  голова,
обрамленная серебристыми локонами; из  ноздрей  торчат  пучки  волос;  нос
размятой картофелиной; лицо изборождено глубокими  изломанными  складками;
нависшие серые, пушистые брови трепещут при  каждом  движении  головы.  От
гладко выбритого подбородка туго  натянутыми  струнками  сбегали  морщины.
Лондковский в профиль немного напоминал Сократа.
   Стефан, уже побывавший в нескольких квартирах  врачей,  с  любопытством
разглядывал профессорское жилье, обставленное все  же  наспех,  хотя  фура
шесть раз ездила на вокзал и обратно.
   Прямо от двери начинались книжные  полки,  занимавшие  всю  стену;  они
прогибались от толстенных томов. Книги в основном - в черных переплетах  с
золотым тиснением. В самом низу - кипы научных журналов. Кое-где виднелись
на полках, словно случайно туда затесавшиеся, желтые или  зеленые  томики.
Наискосок к окну стоял письменный стол, передний край которого был, словно
забором,  огорожен  учебниками.  Строгость  этой  комнаты,  почти   кельи,
смягчали ковры: один, с высоким, как трава, ворсом, ромбом лежал у  самого
порога, другой - что-то вроде  маленького  гобелена  -  служил  фоном  для
фигуры Лондковского.
   Молодые  люди  раболепно  что-то   пробормотали   вместо   приветствия.
Профессор умел разговаривать живо, вроде  как  обо  всем  на  свете,  а  в
сущности, ни о чем. Вышло так, будто они явились  к  нему  за  советами  и
знаниями.  Он  их  расспрашивал  о   работе,   интересах   -   разумеется,
исключительно профессиональных, старательно избегая  всего,  что  касалось
больничной жизни. Держался он совершенно на  равных.  И  именно  благодаря
этому сохранял солидную дистанцию. Даже крупицу  доброжелательности  могла
свести к нулю  его  собственная  душевная  надменность.  Взглянув  на  две
бронзовые головы на низенькой полочке - Канта и  неандертальца,  -  Стефан
даже поежился. Его поразило, что, хотя  в  похожем  на  клубень  черепе  и
сильно выдававшихся вперед  глазницах  неандертальца  притаилась  дикость,
отсутствующая в  другой  голове,  от  обеих  веяло  каким-то  бесконечным,
мучительным одиночеством, словно каждая из них  вобрала  в  себя  жизнь  и
смерть многих поколений.
   На стенах висели портреты: Листер с байроновской  печалью  в  опущенных
долу глазах, Павлов - резко торчащая вперед  борода,  лицо  до  жестокости
любопытного ребенка, и Эмиль Ру - старик, добитый бессонницей.
   Посчитав, что молодежь свое отбыла, профессор с  необыкновенным  тактом
срежиссировал обмен поклонами и короткими, но теплыми  рукопожатиями,  так
что они очутились в коридоре, немного сбитые с толку, чуть  ли  не  против
собственной воли.
   - Черт возьми! Великий человек! - ошеломление протянул Стефан.
   Ему захотелось  основательного,  большого  разговора  из  разряда  тех,
которые подтачивают устои мироздания, но партнер  оказался  совсем  не  на
высоте. Энергия, которую Кшечотек демонстрировал Лондковскому, испарилась.
Было похоже, что, войдя в  его  кабинет,  свое  несчастье  он  оставил  за
профессорской дверью. А теперь вновь натягивал его  на  себя.  Носилевская
донимала его все больше. Загорелая, равнодушно-вежливая, она  отвечала  на
его трагически-вопросительные взгляды улыбкой, которая не означала ничего;
она всегда оставалась врачом, готовым объяснить румянец приливом  крови  к
голове,  а  сердцебиение  -  переполненным  желудком.  Заряженная,  словно
аккумулятор, женственностью, она мучила его каждым  своим  движением.  Он,
однако, робел заговорить с ней: собственное молчание  оставляло  ему  хоть
видимость надежды, которую неопределенность как бы укрепляла. Стефан давно
уже состоял при друге деятельным утешителем-резонером  и  нес  эту  службу
добросовестно, порой даже наслаждаясь ее изысканностью. Иногда он пускал в
ход диссонансы, разражаясь после какого-нибудь  излияния  Сташека  громким
хохотом или больно хлопая его по лопатке, но немедля брал себя в руки.


   Июль слетел с календаря. Августовские дни, словно  горячий,  золотистый
ранет,  скатывались  в  короткую,  испещренную  звездами  темноту.   После
вечерней  грозы,  когда  деревья,   сотрясавшиеся   от   раскатов   грома,
успокоились и, отяжелевшие от влаги, смирно стояли в наползающих сумерках,
к  Стефану  явился  торжественный  Марглевский:  он  организовал   научную
конференцию с демонстрацией больных.
   - Будет очень интересно, - говорил он. -  Впрочем,  не  хочу  опережать
событий. Вы, коллега, и сами увидите.
   А Стефан на этот вечер пригласил к  себе  Носилевскую  -  ему  хотелось
протаранить несносную робость Сташека; опять все пошло прахом...
   В библиотеке уже расставили  обитые  красным  плюшем  креслица.  Первым
пришел Ригер,  за  ним  -  Каутерс,  Паенчковский,  Носилевская,  наконец,
Кшечотек. Когда, казалось, пора было уже и  начинать  и  все  выжидательно
поглядывали на  Марглевского,  суетившегося  подле  высокого  пюпитра,  на
котором  лежали  его  бумаги,  вошел  Лондковский.  Это   было   настоящим
сюрпризом. Старик с порога всем поклонился,  затем  погрузился  в  большое
кресло, которое Марглевский предусмотрительно поставил  для  пего  впереди
остальных, скрестил на груди  руки  и  замер.  Желая  как-то  вознаградить
Сташека, обманутого в своих  надеждах,  Стефан  постарался  устроить  так,
чтобы Носилевская оказалась  между  ними.  Докладчик  подошел  к  пюпитру,
откашлялся и, покопавшись в  своих  листочках,  поднял  на  присутствующих
поблескивающие стальные очки.
   Его доклад, заявил он, - скорее предварительное сообщение, обзор еще не
до  конца  обработанных  материалов,  касающихся  специфического  влияния,
каковое некоторые болезненные состояния психики оказывают на ум  человека.
Речь  идет  о   симптоме,   который   можно   было   бы   назвать   тоской
выздоравливающего по ушедшему безумию; в особенности  это  характерно  для
простых людей,  неинтеллигентных,  которых  шизофрения  в  некотором  роде
одаривает обогащающими их внутренний мир экстатическими состояниями; такие
больные, излечившись от болезни, тоскуют по ней...
   Марглевский говорил, едва  заметно  сардонически  улыбаясь,  сплетая  и
расплетая пальцы. По мере того как, перекладывая странички, он  погружался
в тему, росло и его  возбуждение.  Он  заглатывал  окончания  слов,  сыпал
латынью, строил бесконечные, головоломные фразы, стараясь  не  смотреть  в
свои записи. Стефан с  интересом  разглядывал  красиво  очерченную  голень
Носилевской (она заложила ногу за ногу). Он уже  довольно  давно  перестал
слушать Марглевского. Этот вибрирующий голос убаюкивал. Но  вот  докладчик
попятился от пюпитра.
   - А теперь я продемонстрирую  коллегам  выздоравливающего,  у  которого
проявляется эта, как я ее называю, тоска по безумию.  Прошу!  -  Он  резко
повернулся к открытой боковой двери.
   Оттуда вышел пожилой мужчина в вишневом  больничном  халате.  В  темном
проеме  двери  маячило  белое  пятно  -  халат  санитара,  поджидавшего  в
коридоре.
   - Поближе, пожалуйста, поближе!  -  с  фальшивой  любезностью  попросил
Марглевский. - Как вас зовут?
   - Лука Винцент.
   - Вы в больнице давно?
   - Давно... очень давно. Может, с год! Пожалуй, год.
   - Что с вами было?
   - Что было?
   -  Почему  вы  пришли  в  больницу?  -  сдерживая  нетерпение,  спросил
Марглевский.
   Стефану  неприятно  было  наблюдать  за  этой   сценой.   Конечно   же,
Марглевского совершенно не интересовал этот  человек;  ему  хотелось  лишь
вытащить из него нужное признание.
   - Меня сын привез.
   Старик внезапно смутился и опустил глаза. Когда же он  их  поднял,  они
были совсем иными. Марглевский облизал губы и хищно  вытянул  вперед  шею,
упершись взглядом в желтое лицо  больного,  затем  резко  взмахнул  рукой,
давая знак зрителям, словно дирижер, который вытягивает чистое соло одного
инструмента, но не забывает и об оркестре.
   - Сын меня привез, - уже увереннее повторил старик, - потому  как...  я
видел...
   - Что вы видели?
   Мужик замахал руками. Кадык дважды  прокатился  по  его  высохшей  шее.
Больной явно что-то хотел сказать.  Несколько  раз  начинал  он  поднимать
вверх обе руки, пытаясь подтвердить жестом свои слова, но слова эти так  и
не были произнесены, и каждый раз руки беспомощно опадали.
   - Я видел, - наконец растерянно повторил он. - Я видел.
   - Это было красиво?
   - Красиво.
   - Ну, так что же такое вы видели? Ангелов? Господа Бога? Богородицу?  -
четко, деловито выспрашивал Марглевский.
   - Нет... нет, - всякий раз возражал  мужик.  Потом  посмотрел  на  свои
белые пальцы. И, не отрывая от них глаз, тихо протянул: - Неученый я... не
умею. Началось, как я шел с сенокоса, там, где усадьба Русяков. Там это на
меня и нашло. Все эти деревья там, во фруктовом саду... знаете,  барин,  и
овин... как-то переменились.
   - Подробнее объясните, что это было?
   - Переменилось там, возле усадьбы Русяков. Вроде бы и то же  самое,  но
по-другому.
   Марглевский  окинул  взглядом  зал.  Торопливо  и  четко,  как   актер,
произносящий реплику "в сторону", бросил:
   - Шизофреник с распадом психических функций, совершенно излечившийся...
   Он хотел-сказать что-то еще, но старик перебил его:
   - Я видел... столько, столько видел...
   Он запнулся. На лбу проступили капельки  пота.  Он  сосредоточенно  тер
большим пальцем висок.
   - Ну, хорошо, хорошо. Я знаю. А теперь вы больше ничего не видите, да?
   Мужик опустил голову.
   - Нет, не вижу, - покорно подтвердил он и весь как-то съежился.
   - Прошу внимания! - бросил Марглевский зрителям и, подойдя  вплотную  к
старику, заговорил с ним медленно, нажимисто, с расстановкой: - Больше  вы
уже не будете видеть. Вы здоровы, скоро пойдете домой, потому  что  у  вас
ничего нет, - ничего у  вас  не  болит  Понимаете?  Вернетесь  к  сыну,  к
семье...
   - Значит, больше уже не буду видеть?.. - повторил старик, не двигаясь с
места.
   - Нет. Вы здоровы!
   Старик в вишневом халате был явно огорчен; больше того -  на  лице  его
выразилось такое отчаяние, что Марглевский даже просиял.  Он  отступил  на
шаг, словно не желая заслонять собою вызванный  им  эффект,  и  лишь  едва
заметным движением прижатой к груди руки указывал на стоявшего  перед  ним
человека.
   Тот вдруг так крепко  сцепил  пальцы,  что  они  хрустнули,  и,  тяжело
ступая, подошел к пюпитру. Положил на него свои огромные, квадратные руки,
с которых болезнь согнала загар и въевшуюся в грубую  кожу  грязь.  Только
прозрачно-желтые мозоли, словно сучки на древесном срезе, сверкали На  его
ладонях.
   - Господа!.. - запинаясь, начал он тоненьким голосом, -  а  нельзя  так
сделать... зачем же, господа, со мной занимались? Я уж там... что  так  уж
меня кидало во все стороны, этот электрик или как его там... но  вот  если
бы мне остаться... В избе голым голо, сыну на четыре рта не нагорбатиться,
чего уж мне туда?  Еще  бы  если  работать  мог  -  да,  но  руки-ноги  не
слушаются. Какая с меня польза? Мне уж недолго, чего  мне  надо-то,  вишь,
оставьте меня тут, оставьте...
   По  мере  того  как  старик  говорил,  лицо  Марглевского  стало  резко
меняться: радость уступила место изумлению, тревоге, наконец, его  исказил
едва сдерживаемый гнев. Он дал знак санитару,  который  быстро  подошел  к
старику и схватил его под локти. Тот  инстинктивно  рванулся,  как  всякий
свободный человек, но тут же обмяк  и,  не  сопротивляясь,  позволил  себя
увести.
   В зале воцарилась  глухая  тишина;  Марглевский,  белый,  как  полотно,
обеими руками водрузив на нос  очки,  противно  скрипя  новыми  ботинками,
двинулся к пюпитру; он уже открыл было рот, когда из задних рядов раздался
голос Каутерса:
   - Ну, тоска тут была, коллега, но не столько  по  болезни,  сколько  по
полной миске!
   - Прошу меня извинить! Я еще не кончил!  Свои  замечания,  коллега,  вы
сможете высказать потом! - прошипел Марглевский. - Больной этот,  коллеги,
бывал  во  власти  экстатических  состоянии,  его  обуревали   возвышенные
чувства, которые он теперь не в силах передать... Перед  болезнью  он  был
дебил, не так ли,  почти  кретин,  я  его  вылечил,  но,  если  так  можно
выразиться,  мозгов  ему  маслом  смазать  не  мог...  То,  что   он   тут
воспроизвел, это увертки, хитрость, нередкая у кретинов. Симптомы тоски по
болезни я наблюдал у него в течение длительного времени...
   Он говорил в таком роде еще  долго.  Наконец  дрожащими  руками  протер
очки, подпер языком нижнюю губу, покачался на пятках и проговорил:
   - Ну, собственно, это... все. Благодарю, коллеги.
   Профессор тут же  ушел.  Стефан,  бросив  взгляд  на  часы,  решительно
наклонился к Носилевской и пригласил ее к себе. Она немного удивилась - не
поздно ли? - но все-таки согласилась.
   Они прошли мимо столпившихся  в  дверях  врачей.  Марглевский,  схватив
Ригера за пуговицу,  что-то  возбужденно  доказывал.  Каутерс  молча  грыз
ногти.
   - Настоящая тоска по безумию! - услышал Стефан, выходя в коридор.
   Стефан  усадил  Сташека  подле  Носилевской,  откупорил  бутылку  вина,
выложил на тарелочки остатки кекса и не забыл  об  апельсиновой  настойке,
которую недавно прислала ему тетушка Скочинская. Выпил рюмку, потом  вдруг
вспомнил, что ему надо заглянуть в третий корпус,  кашлянул,  извинился  и
вышел из комнаты с чувством хорошо исполненного долга.
   Немного  пошатался  по  коридорам,  раздумывая,  не  отправиться  ли  к
Секуловскому, подошел к окну - тут его и настиг Юзеф-старший.
   - Господин доктор, ох как хорошо, что вы здесь. Пашчиковяк, ну, тот  из
семнадцатой, вы же знаете, выкобенивается.
   У Юзефа была своя терминология. Если пациент вел  себя  беспокойно,  он
говорил,  что  тот  "дает".  "Выкобенивание"  было  уже  симптомом   более
серьезным.
   Стефан пошел в семнадцатую.
   Десятка полтора больных без особого  интереса  наблюдали  за  скакавшим
по-лягушачьи мужчиной в халате, который, издавая  воинственные  -  никого,
правда, не пугавшие - крики, скалил зубы, мотался из  стороны  в  сторону,
далеко выбрасывая ноги, и, подлетев к кровати, разодрал простыню.
   - Будет! Будет! Пашчиковяк, что случилось? - добродушно начал Стефан. -
Вы - такой спокойный, культурный человек, а устраиваете бузу?
   Безумец исподлобья посмотрел на него. Это был маленький тощий мужчина с
головой и длинными пальцами безгорбого  горбуна.  Смутившись  немного,  он
пробормотал:
   - А, так это вы, господин доктор, сегодня  дежурите?  Я  думал,  доктор
Ригер. Простите, не буду больше...
   Стефан, недолюбливавший Ригера, улыбнулся и спросил:
   - А чем вам не угодил доктор Ригер?
   - Э-э... да так... ничего больше не будет, ша, господин доктор. Раз  вы
дежурите, ни гугу.
   - Я не дежурю... так просто зашел... - проговорил Стефан, и,  поскольку
это прозвучало  чересчур  уж  по-домашнему,  он,  подстегиваемый  чувством
служебного долга, поправился: - Ну, не надо делать глупостей. Я или доктор
Ригер - все едино. А то отправят вас сейчас на шок, на что это вам?
   Пашчиковяк сел на кровать, заслонив дырку в  простыне,  оскалил  мелкие
зубы в дурацкой улыбке. Это был,  отмечалось  в  истории  болезни,  дебил,
обладавший,  однако,  немалой  смекалкой,  которую  не  удавалось  описать
бытующими в диагностике формулами. Стефан заглянул  в  другую  палату.  На
ближайшей к дверям койке что-то бормотал,  укрывшись  с  головой  одеялом,
ветеран лечебницы, идиот. Остальные больные сидели, только  один  топтался
подле своей кровати.
   Стефан вошел.
   - Ну как? - обратился он к бормотавшему под одеялом.
   На подушке  показалось  изможденное,  заросшее  рыжей  щетиной  лицо  с
желтоватыми глазами и беззубым ртом. Бормотание стало громче.
   - Ну, сколько будет... сто тринадцать тысяч  двести  пять  на  двадцать
восемь тысяч шестьсот тридцать?
   Это была милость: согбенный человек забормотал на иной лад - ревностно,
чуть ли не молитвенно, - и спустя некоторое время выдавил из себя:
   - ...сят... миллион... ячи... шесть... двад... пять...
   Стефану не нужно было и проверять. Он знал,  что  это  -  феноменальный
вычислитель, который множит и делит шестизначные числа безо всякого  труда
в течение  нескольких  секунд.  По  приезде  в  лечебницу  Стефан  пытался
расспросить его, как он  это  делает,  но  в  ответ  слышал  лишь  гневное
бормотание. Однажды, не устояв перед лакомством (Стефан принес ему  дольку
шоколада), идиот обещал открыть свою тайну. Побормотав и изойдя шоколадной
слюной, он выговорил: "У меня... там такие  ящички  в  голове.  Это  прыг,
скок. Тысячи тут... мальены тут... и прыг, скок. И  здесь.  И  готово".  -
"Как это - готово?" - разочарованно спросил Стефан.
   ..."Математик" накрылся одеялом, и лицо его на миг просветлело. Он  был
велик. Он побормотал еще и прогнусавил:
   - Сязите ще!
   Это означало, что он хочет, чтобы ему назвали два больших числа.
   - Ну... - Стефан добросовестно отсчитал тысячи и велел перемножить.
   Идиот пустил слюни, зашептал, икнул и  назвал  результат.  Тшинецкий  в
задумчивости постоял в ногах его кровати.
   - Сязите ще!
   Стефан, чтобы отвязаться, назвал несколько чисел. Может, ему это  нужно
для самоутверждения? На Стефана порой нападал страх, в эти  мгновенья  ему
казалось, что он должен повиниться перед всеми, на коленях  выпрашивать  у
них прощения за то, что он вот такой нормальный, что иногда  он  радуется,
что забывает о них...
   Деваться Стефану было некуда - он пошел к, Секуловскому.
   Поэт брился. Заметив на столе том Бернаноса [Бернанос Жорж  (1888-1948)
- французский католический  писатель  и  публицист],  Стефан  заговорил  о
ценностях христианской этики, но Секуловский не дал ему закончить. Стоя  с
намыленным лицом перед зеркалом, он так решительно замахал кисточкой,  что
пена разлетелась во все стороны.
   - Господин доктор, это не имеет никакого смысла.  Церковь,  эта  старая
террористическая организация, массирует души вот уже  две  тысячи  лет,  и
что, какой результат? Для одних это - симптомы, для других - откровения.
   Секуловского,  однако,  заинтересовала  проблема  гениальности;  Стефан
полагал, что он размышлял о ней "изнутри". Сам себя почитал гением.
   - Ну да, ну да... Ван-Гог... Паскаль... Да, старая история. Но с другой
стороны, и вы, мусорщики человеческих душ, не знаете о нас ничего.
   Ага, подумал Стефан.
   - Со времен своего ученичества я помню несколько  любопытных,  попросту
чистых форм, взращенных в питательной среде разных литературных групп. Быт
там один такой молодой  писатель.  Все  давалось  ему  удивительно  легко.
Фотографии в газетах, переводы, интервью, вторые издания.  Я  всему  этому
завидовал до судорог. Я умел созерцать ненависть,  как  Будда  -  неб