ами со  старым  Пайпаком,  иногда  вызывался
ассистировать ему при утреннем обходе.
   Работая у Каутерса,  он  ближе  узнал  старшую  сестру  его  отделения.
Фамилия ее была Гонзага. Тучная, носившая несколько юбок, широкая в кости,
она казалась строгой. Но строгой лишь как-то вообще,  ибо  в  гневе  никто
никогда ее не видел. Она  действовала  на  человеческое  воображение,  как
пугало на воробьев. Щеки ее  сбегали  к  синеватой  линии  рта  множеством
морщинистых складок. В огромных руках  она  всегда  что-то  держала  -  то
кожаный кошель  с  ключами,  то  книгу  с  записями  назначений,  то  кипу
салфеток. Поднос со шприцами она не  носила:  для  этого  были  санитарки.
Толковая хирургическая сестра, молчаливая и одинокая; казалось, у нее  нет
никакой своей жизни. К ней одной Каутерс относился  с  уважением.  Однажды
Стефан увидел, как, прижав обе  ладони  к  груди,  высокий  хирург  словно
оправдывался перед ней, нервно подергивая плечами; убеждал  в  чем-то  или
просил. Сестра Гонзага стояла, вытянувшись во весь свой огромный рост,  не
шевелясь, с лицом, разделенным надвое тенью от оконного  переплета,  глаза
без ресниц не моргали. Сцена была столь необычной, что  запала  Стефану  в
память. Больше такое не повторялось. Старшую сестру можно было встретить в
коридорах днем и ночью, плывущую - ног из-за множества юбок видно не  было
- почти как луна, особенно если смотреть со спины;  казалось,  ее  рогатый
чепец освещает сумрачные галереи.
   Стефан разговаривал с ней только о предписанных  больным  процедурах  и
лекарствах. Как-то, едва расставшись с Секуловским, он  искал  в  шкафчике
дежурки какую-то баночку, и старшая сестра, записывавшая  что-то  в  книгу
назначений, вдруг изрекла:
   - Секуловский хуже сумасшедшего: он комедиант.
   -  Извините,  -  Стефан  обернулся,  изумленный  этим  невесть  к  кому
обращенным заявлением. - Вы это мне, сестра?
   - Нет. Вообще, - ответила она и поджала губы.
   Тшинецкий, разумеется, не осмелился рассказать поэту об этом инциденте,
но  все  же  спросил,  знает  ли  тот  сестру  Гонзагу.  Но   Секуловского
вспомогательный  персонал  не  интересовал.  О   Каутерсе   он   выразился
лаконично:
   - Не кажется ли вам, что его интеллигентность орнаментальна?
   - ?
   - Она такая плоская.


   В углу, образованном двумя стенами ограды, помещался запущенный  и  как
бы забытый, оплетенный лозами, сейчас еще  прозрачно  безлистными,  корпус
кататоников. Стефан наведывался  туда  редко.  Вначале  вознамерился  было
вычистить эти авгиевы конюшни - мрачные, с подслеповатыми  окнами  палаты,
словно приплюснутые сизым потолком, в которых неподвижно стояли, лежали  и
преклоняли  колени  больные,  -  но  вскоре  забросил  эти  реформаторское
прожекты.
   Сумасшедшие лежали на сетках без матрасов. Их  тела,  заросшие  грязью,
покрывались нарывами соответственно рисунку их ажурных проволочных лежбищ.
Воздух был насыщен едким смрадом аммиака  и  испражнений.  Этот  последний
круг ада, как однажды  назвал  его  Стефан,  редко  навещали  и  санитары.
Казалось,  какие-то  неведомые  силы  удерживают  в  живых  этих  людей  с
угасающим сознанием. Внимание  Стефана  привлекли  два  паренька;  первый,
еврей из маленького местечка,  с  шаровидной  головой,  поросшей  жесткими
волосами морковного цвета, вечно  голый,  натягивавший  на  голову  одеяло
всякий  раз,  как  кто-нибудь  входил  в  его  отдельную  каморку,  сидел,
съежившись, на койке.  Без  конца,  дни  напролет,  он  визгливым  голосом
повторял какие-то два слова на идише. Когда к нему  приближались,  повышал
голос до жалобного  молитвенного  вопля  и  начинал  дрожать.  Взгляд  его
голубых глаз, казалось, раз и  навсегда  прилип  к  железной  раме  койки.
Второй, блондин с соломенными волосами, ходил по пространству, отделявшему
общую палату от каморки еврея, - от угловой койки до стены и  обратно.  На
этой восьмишаговой голгофе он всякий раз ударялся  с  размаха  о  железную
спинку кровати, но не замечал этого. Повыше бедра чернела вздувшаяся рана.
Заслышав шаги чужака, он вскидывал руки, до того скрещенные  на  груди,  и
закрывал ими лицо, но ходить не переставал.  И  как-то  по-детски  начинал
стонать - странно это было слышать из уст мужчины, хотя именно в этот  миг
он им и становился. Его тело, освободившееся от власти сознания,  жило  по
звериным законам - под распахнутой рубашкой лоснилась лепнина мускулатуры,
придающая осанистую монументальность торсу. На лице его, белом, как стена,
о которую он ударялся, с синеватыми белками глаз, застыл то ли вопрос,  то
ли просьба.
   Стефан как-то заглянул туда  в  необычное  время,  после  обеда,  желая
проверить одно  свое  предположение:  он  подозревал,  что  санитарка  Ева
поступает с парнями подло, так как после ее посещении  они  всегда  бывали
крайне возбуждены. Еврея трясло так, что скрежетала проволочная  сетка,  а
статный блондин чуть не  бегом  носился  по  проходу,  врезался  в  спинку
кровати, отскакивал от нее и ударялся о стену.
   Палаты заполнял полумрак мглистых, сгущающихся сумерек. Ветер стучал  в
стекла щупальцами лоз. Стефан замер в коридорчике: Носилевская, стоя возле
койки  еврея,  неторопливо  сдвинула  у  него  с  головы  одеяло,  которое
попытались  было  водворить  на  место  его  толстые  красные  пальцы,   и
движениями необычайно легкими и ласковыми принялась  гладить  спутавшиеся,
жесткие  волосы  больного.  Повернувшись  лицом  к  окну,  она,  казалось,
смотрела куда-то вдаль, хотя  в  четырех  шагах  от  стекла  застила  свет
кирпичная стена, покрытая замысловатой сетью трещин.
   Стефан глянул в сторону - в полосе  тени  он  увидел  второго  хроника,
который, прервав свой  неустанный  поход,  стоял,  прижавшись  к  дверному
косяку, и не сводил глаз с темного на фоне окна силуэта женщины. Тшинецкий
хотел было войти в палату, потребовать объяснений, но повернулся и, ступая
как можно тише, пошел прочь.



ADVOCATUS DIABOLI

   Был  май.  Все  пронзительнее  зеленел  лес,  который  двумя  широкими,
напоминающими  пухлые  полумесяцы  дугами  опоясывал  взнесенную  на  холм
больницу. Все новые цветы распускались каждую ночь,  все  новые  листочки,
которые вчера еще болтались на ветках влажными  жгутиками,  расправлялись,
словно крылья  к  полету.  Колонны  берез,  уже  не  тускло-серебряные,  а
слепящие белизной, подступали к самым окнам. На  тополях  всеми  оттенками
светлого  меда  искрились  набухшие   солнцем   сердечки-листья.   Дорога,
петляющая  среди  холмов,  стороной  обходила  вытянувшийся  вверх  крест,
который сиротливо чернел на фоне распахнувшихся настежь просторов.  Тут  и
там песчаные холмы ощетинивались глиной; казалось, кто-то раскидал по этой
радующей глаз картине медовые соты.
   Каутерс  поручил  Стефану  обследовать  инженера  Рабевского,  которого
доставили на автомобиле из соседнего городка.
   Жена больного рассказала о странной перемене, произошедшей  с  мужем  в
последние месяцы. Он был хорошим специалистом, но  после  прихода  немцев,
когда при бомбежке разрушили  завод,  на  котором  он  работал,  устроился
преподавателем  на  технические   курсы.   Уравновешенный,   флегматичный,
лысеющий, он самозабвенно рыбачил, собирал библиотеку и не ел  мяса.  Слыл
человеком добрейшей души, который и мухи не обидит. С Нового  года  напала
на него сонливость. Дошло до того, что  он  стал  задремывать  за  обедом,
потом, правда, неожиданно пробуждался, словно оцепеневший жучок,  которого
внезапно потревожили. Он сделался ленив, не мог заставить себя  ходить  на
занятия, но вот дома его будто подменили:  любой  пустяк  выводил  его  из
себя, - правда, он очень быстро и  отходил.  После  каждой  такой  вспышки
засыпал на несколько часов, а просыпался от резкой боли в висках. Ко всему
прочему он стал как-то чудно шутить: его смешили  такие  вещи,  в  которых
никто, кроме него, ничего смешного не находил.
   Санитар,  которого  все  называли  Юзефом-младшим,   огромный   детина,
способный своими мозолистыми ручищами  утихомирить  любое  отчаяние,  ввел
инженера  в  кабинет.  Полный  мужчина  с  лысиной,  обрамленной  венчиком
седеющих волос, в вишневом больничном халате, с трудом дошаркал до стула и
плюхнулся на него до того неловко, что  даже  зубы  щелкнули.  На  вопросы
отвечал только после долгого молчания, повторять  их  ему  приходилось  по
нескольку раз и формулировать как можно проще. Увидев  стоявший  на  столе
стетоскоп, инженер негромко захохотал.
   По всем  правилам  заполнив  историю  болезни,  Тшинецкий  приступил  к
обследованию рефлексов. Уложил инженера на  клеенчатый  диван.  Солнце  за
окном буйствовало, все никелированные предметы в кабинете  превратились  в
осколки радуги. Стефан обстукивал молоточком сухожилия,  когда  в  кабинет
вошел Каутерс.
   - Ну, как там, коллега?
   Он был оживлен и деловит. Удовлетворенно выслушал заключение Стефана.
   - Это поразительно,  -  заметил  он.  -  Да.  Давайте  так  и  запишем:
suspectio  quoad  tumorem  [предположительно  -  опухоль  (лат.)].   Пока.
Сделать, скажем, обследование глазного дна. И пункцию. Ну, и это...
   Он взял молоточек и принялся выстукивать худые ноги Рабевского.
   - Ага? Что? Ну-ка, дотроньтесь левой пяткой до правого колена. Нет,  не
так. Объясните ему, коллега. - Он отошел к окну.
   Стефан стал громко объяснять. Каутерс снова приблизился к ним, разминая
пальцами лист, сорванный с прижавшейся к оконной раме  ветки.  Нюхая  свои
длинные узловатые кисти, удовлетворенно заметил:
   - Превосходно. Значит, у нас и атаксия.
   - Вы полагаете, доктор, церебральная?
   - Пожалуй, нет. Ну, так этого не обнаружить. Но вот провалы в мышлении.
Абулия. Сейчас посмотрим. - Он вырвал из блокнота листок, начертил на  нем
круг и показал Рабевскому. - Что это?
   - Такая часть... - после долгих раздумий ответил инженер. Голос у  него
был страдальческий.
   - Чего часть?
   - Катушки.
   - Ну, вот вам!
   Стефан рассказал об эпизоде со стетоскопом. Каутерс потер руки.
   - Отлично. Witzelsucht [здесь: неадекватная смешливость (нем.)]. Как  в
учебнике, правда? Убежден, у нас опухоль в лобной части.  Разумеется,  так
оно и окажется. Пожалуйста, коллега, запишите свои наблюдения поподробнее.
   Больной лежал на клеенчатом диване навзничь, вперив выкаченные глаза  в
потолок. Он выдыхал шумно;  верхняя  губа  приподнималась,  и  открывались
желтые крупные зубы.
   К вечеру у Стефана  сделался  жар,  заболела  голова,  стало  ломить  в
костях. Он выпил два порошка аспирина, а Сташек, неожиданно заглянувший  к
нему, принес еще и  четвертинку  спирта:  это  уж  точно  поможет.  Однако
слабость, озноб и жар по вечерам продержались четыре дня. Только на  пятый
он смог встать с постели. После завтрака сразу  отправился  в  изолятор  к
Рабевскому - его занимало, как он там. Перемены были значительные. Обычную
низкую больничную кровать  заменили  специальной,  с  веревочными  сетками
сверху и по бокам. В этой своеобразной клетке высотой в сорок  сантиметров
лежал, словно в сетях, инженер; он, казалось,  весь  распух.  Склонившийся
над кроватью Каутерс пристальнейшим образом разглядывал  его,  то  и  дело
отводя голову в сторону, так как узник пытался  плюнуть  ему  в  лицо;  по
толстым складкам над верхней губой больного текла белая пена. Хирург  снял
очки, и Стефан впервые увидел его глаза, не защищенные стеклами. Выпуклые,
матовые, темные, они напоминали глазки насекомого, если на них  посмотреть
в лупу.
   - Опухоль разрастается, - неуверенно прошептал Стефан.
   Хирург пропустил его слова мимо  ушей.  Он  снова  отпрянул,  поскольку
Рабевский ухитрился повернуть голову  в  его  сторону  и  брызгал  слюной.
Больной хрипел, напрягая мышцы спеленутого тела.
   - Давление на двигательные зоны, - пробормотал Каутерс.
   - Вы, доктор, думаете об операции?
   - Что?.. Сегодня сделаем пункцию.
   К  вечеру  мозг,  истязавший  тело  Рабевского,  казалось,   пришел   в
неистовство. Мышцы больного сжимались и  стремительно  перекатывались  под
блестящей  от  пота  кожей.  Сетка  кровати  бренчала,   словно   струнный
музыкальный инструмент. Стефан дважды  приходил  со  шприцем,  но  это  не
очень-то помогало: только хлораловый наркоз  на  какое-то  время  успокоил
безумца. Очнувшись, инженер впервые за много часов прореагировал на свет и
прохрипел:
   - Знаю... это я... спасите...
   Стефана  передернуло.  После  пункции  и  откачки   ликвора   наступило
небольшое облегчение. Каутерс просиживал в изоляторе дни напролет, а когда
приходил Стефан, делал вид, будто и сам только что заглянул сюда проверить
рефлексы. Тшинецкий поначалу удивлялся, отчего  хирург  тянет,  потом  это
стало его тревожить: день ото дня шансы на успех операции уменьшались.
   Состояние возбуждения скоро прошло. Инженер уже мог сидеть в  кресле  -
бледный, заросший, совсем не похожий на  того  плотного  мужчину,  который
появился здесь три недели назад. Он стал постепенно слепнуть.  Стефан  уже
не решался спрашивать о  дате  операции:  Каутерс  явно  был  не  в  своей
тарелке, словно чего-то ждал; Рабевский стал его любимчиком - он  приносил
инженеру кусочки сахару и долго наблюдал, как тот чавкает, разгрызая  его,
как пытается определить положение собственного тела, дотрагиваясь рукой до
колена,  голени,  ступни.  Чувства  у  инженера  постепенно  угасали,  мир
отдалялся от него.  Когда  ему  кричали  прямо  в  ухо,  подрагивание  век
означало, что он еще слышит.
   Десятого июня Каутерс, выглянув из изолятора, поманил проходившего мимо
Стефана. Палата выглядела пустой: ни стульев, ни столика. Рабевский  опять
висел в своей клетке - голый, распухший, огромный.
   - Смотрите-ка, коллега, и примечайте, - распорядился сияющий Каутерс.
   Стянутое веревками тело вздрогнуло. Рука  больного  ползала  по  сетке,
словно обезумевшее животное. Затем туловище стало дергаться - вверх, вниз,
вверх, вниз. Сетка скрипела, железные ножки кровати  барабанили  по  полу.
Казалось, кровать вот-вот перевернется. Врачам пришлось  притиснуть  ее  к
стене. Приступ прекратился так же неожиданно, как и начался.  Напрягшееся,
одеревеневшее тело обвисло в сетке. Изредка по  руке  или  ноге  пробегала
судорога. Потом все успокоилось.
   - Что это? Знаете? - спросил хирург, будто экзаменуя Стефана.
   - Раздражение двигательной зоны, вызванное давлением опухоли...
   Каутерс был иного мнения.
   -  Нет,  коллега.  Мозговая  кора  уже  начинает  отмирать.   Рождается
"бескорый человек"! Освобождение от сдерживающего воздействия  коры,  дают
знать  о  себе  более  глубокие,  более  древние  участки  мозга,  еще  не
поврежденные.  Этот  приступ  был  Bewegungssturm  -  двигательная   буря,
рефлекс, проявляющийся у  всех  живых  существ,  от  инфузории  до  птицы.
Испугавшись  чего-то,  что   угрожает   его   жизни,   животное   начинает
беспорядочно метаться, пытаясь убежать. Наступающее затем  одеревенение  -
это вторая скорость того же самого реактивного  аппарата.  Так  называемый
Totstellreflex, рефлекс симуляции смерти. Как у жучков.  Видите,  как  это
происходит? О, теперь это получается преотлично!  -  возбужденно  закричал
он, наблюдая за тем,  как  терзаемый  судорогами  инженер,  выгнув  спину,
словно  лук,  бросился  на  натянутую  сетку.  -  Да...  это  идет   через
четверохолмие. Классический случай! Механизм, которым миллионы  лет  назад
пользовались  еще  земноводные,  теперь,  когда  отпадают  более   поздние
наслоения мозговой массы, пробивается у гомо сапиенс...
   - Надо... надо все приготовить к операции? - спросил Стефан. Он не  мог
больше смотреть ни на бьющееся в судорогах тело, ни на радость хирурга.
   - Что? Нет, нет. Я дам вам знать.
   Обойдя палаты, Стефан  заглянул  к  Секуловскому.  Их  взаимоотношения,
поначалу довольно-таки неопределенные,  теперь  прояснились  окончательно:
мастер и ученик, который обязан  смиренно  сносить  взбучки.  Стефан,  как
правило, не рассказывал ему о больных, но тут сделал исключение, поскольку
ситуация повергла его в отчаяние и он нуждался в разумном совете.  Сам  он
ни на что решиться  не  смел,  да  и  не  знал,  как  поступить.  Пойти  к
Паенчковскому? Но это выглядело бы жалобой на  Каутерса  -  как-никак  его
начальника, опытного практика. И он решился  просто  описать  Секуловскому
состояние инженера, рассчитывая хотя бы на  взрыв  ярости,  на  возмущение
поэта. Но тот и сам в последнее  время  чувствовал  себя  скверно,  охотно
слушал о том, что кому-то еще хуже,  и  отблагодарил  Стефана  пространным
рассуждением. Поправив подушки за спиной (он писал в постели), Секуловский
начал:
   - Я  где-то  сказал  (кажется,  в  "Вавилонской  башне"),  что  человек
напоминает мне такую вот картину: будто  бы  кто-то  в  результате  многих
сотен веков кропотливого труда вырезал  восхитительно  прекрасную  золотую
фигурку, одарив  каждый  сантиметр  ее  поверхности  изумительной  формой.
Молчащие мелодии, миниатюрные фрески, красота  всего  мира  -  и  все  это
собрано в единое целое, подчинено воздействию тысяч волшебных  законов.  И
эту стройную фигурку вмонтировали в  нутро  машины,  которая  перемешивает
навозную  жижу.  Вот  вам  примерно  и  место  человека  на  свете.  Какая
гениальность,  какая  тонкость  исполнения!  Красота   органов.   Упорство
замысла, благодаря которому удалось с железной последовательностью собрать
воедино разбегающиеся во все стороны атомы, легкие дымки электронов, дикие
частицы и, заточив в оболочку  тела,  заставить  их  выполнять  чуждые  им
задания. Спроектированные  с  беспредельным  терпением  простые  механизмы
суставов, готика  костей,  лабиринты  бегущей  по  кругу  крови,  чудесные
оптические приборы, архитектура нервной системы, тысячи и  тысячи  взаимно
друг друга обуздывающих аппаратов, которые совершенством своим превосходят
все, что мы только способны вообразить. И все это абсолютно бесполезно!
   Ошеломленный Стефан  подавленно  молчал.  А  поэт  хлопнул  ладонью  по
страницам огромной раскрытой книги, заваленной, как  и  вся  его  кровать,
бумагами, - анатомический атлас, который по его  просьбе  принес  ему  сам
Стефан.
   - Какое несоответствие средств и цели! Этот ваш инженеришка существовал
себе, даже и не ведая, что в нем  было  заточено,  а  потом  вдруг  клетки
сорвались с цепи, дали волю заключенным в них силам, которые до того  были
нацелены  вовнутрь,  обслуживали  нужды  почек  и  кишок.  Это   нечаянное
освобождение! Взрыв тысяч замурованных возможностей! Душа, пребывавшая  до
этого мига в коконе, вылезает наружу в чем мать родила, да еще словно  под
увеличительным стеклом: часы со взбунтовавшимися колесиками.
   - Вы имеете в виду раковую опухоль?
   - Вы называете это так. Но что такое название? Знаете ли, доктор, мысли
ваши просто вымочены в формалине. Ради Бога,  хоть  капельку  воображения.
Рак? Это всего-навсего "ход вбок", эдакий "Seitensprung" организма...  Эти
мои Слепые Силы, которые сотней тысяч способов предохраняли живую ткань от
всяких  случайностей,  видимо,  одной  какой-то  щелки   не   законопатили
достаточно тщательно. Все действует четко,  прямо  как  часы,  и  вдруг  -
непредвиденный  выброс!  Вы  видели  когда-нибудь,  как  ребенок,   играя,
вытаскивает  из  часов  колесико  секундной  стрелки?  Как  все   начинает
крутиться, жужжать, словно шмель, и  как  стрелки,  вместо  того  чтобы  с
пользой отмерять часы, начинают безумствовать, пожирая придуманное  время!
Такая  вот  опухоль,   крохотный   росточек,   вытягивающийся   из   одной
взбунтовавшейся клетки. Свободной,  вы  понимаете?  Свободной...  Как  это
развивается в мозге, как обвивает мысли,  как  сжирает  и  уничтожает  эти
аккуратные грядки, засаженные человеческой мешаниной...
   - Может, вы и правы... - отозвался Стефан. -  Но  почему  он  не  хочет
оперировать?
   Поэт его слов не услышал, он лихорадочно писал; перо то  и  дело  рвало
бумагу. Молчание затягивалось.