ом  и  припухшими
веками; он стоял и часто моргал, пока не выручила всех  прислуга,  вернее,
исполняющие ее роль деревенские бабы,  которые  вошли  и  с  невообразимым
шумом принялись собирать тарелки и блюда.
   В полумраке гостиной, рядом с поблескивающим стеклами  дубовым  книжным
шкафом, под бронзовой,  слегка  коптящей  керосиновой  лампой  с  абажуром
апельсинового цвета, дядя Ксаверий  объяснялся  торопливым  полушепотом  с
родственниками.  Одних  уговаривал  переночевать,  других  информировал  о
расписании поездов, распоряжался, когда кого  будить;  Стефан  хотел  было
немедля отправиться в обратный путь, но, узнав, что поезд у него только  в
три часа ночи, заколебался, дал себя уговорить и решил остаться  до  утра.
Ночевать ему предстояло  в  гостиной,  напротив  часов,  поэтому  пришлось
ждать, пока все разойдутся. Когда это наконец произошло,  была  уже  почти
полночь. Стефан быстро умылся, разделся  под  едва-едва  мигавшей  лампой,
задул ее и, зябко поеживаясь, скользнул под холодное  одеяло.  Сонливость,
одолевавшую его до этого, как рукой сняло. Он долго  лежал  на  спине  без
сна, а часы, едва различимые в кромешной тьме, величественно,  с  каким-то
чрезмерным рвением, вызванивали четверти и часы.
   Мысли  его,  поначалу  неопределенно-туманные,  цеплялись   за   сценки
пережитого дня, однако неторопливо и как бы преднамеренно  бежали  в  одну
сторону. В характере всего семейства сошлись лед и пламень,  горячность  и
упрямство.  Тшинецкие  из  Келец  славились  алчностью,  дядя  Анзельм   -
вспыльчивостью,  тетка-бабка  -  неким,   сглаженным   временем   любовным
безумством; эта роковая черта проявлялась у каждого в семействе по-своему:
отец был изобретателем, всем остальным занимался из-под палки, от  мирских
забот отмахивался, как от мух, часто пугал  дни  недели,  дважды  проживал
четверг, а  потом  выяснялось,  что  проворонил  среду,  но  это  не  была
обыкновенная рассеянность, только чрезмерная  сосредоточенность  на  идее,
которая в данный момент его обуревала. Когда отец  не  спал  и  не  болел,
можно было дать голову на отсечение, что  он  торчит  в  своей  крохотной,
оборудованной на чердаке мастерской, среди  пламени  спиртовок  и  газовых
горелок, в окружении  раскаленных  инструментов,  вдыхая  запах  кислот  и
металлов,  и  что-то  к  чему-то  прилаживает,  что-то   шлифует,   что-то
сочленяет, и все эти манипуляции, из которых складывается процесс  поиска,
никогда не прекращались, хоть и менялись направления экспериментов, - от о
той неудачи отец шествовал к  другой  с  одинаковой  верой,  со  страстью,
настолько мощной, что на посторонних производил впечатление одержимого или
законченного безумца. В Стефане он никогда не видел ребенка. С мальчонкой,
появлявшимся в полутемной мастерской, он  разговаривал  как  со  взрослым,
причем таким, который, например, плохо  слышит,  и  потому  беседа  с  ним
постоянно обрывается, оба то и дело друг друга не  понимают.  Невзирая  на
это, отец - с набитым шурупами ртом,  в  прожженном  халате,  переходя  от
токарного станка к тискам, а от них снова к токарному станку, - говорил  с
сыном так, словно читал лекцию, прерываясь, чтобы с головой погрузиться  в
какую-нибудь операцию. А о чем он  говорил?  Стефан  теперь  и  не  помнил
толком, ибо, когда слушал эти речи,  был  слишком  мал,  чтобы  понять  их
смысл, но, кажется, говорил отец примерно так: "Того, что было и миновало,
нет, точно этого вообще никогда не было. Это вроде пирожного,  которое  ты
съел вчера, никакого тебе от него  толка.  Поэтому  можно  себе  приделать
прошлое, которого у тебя не было: стоит в него только  поверить,  и  будет
так, словно ты его и в самом деле прожил".
   А однажды сказал ему такое: "Разве ты хотел появляться  на  свет?  Ведь
нет же - правда? Ну не мог же ты хотеть, если тебя не было? Видишь  ли,  я
тоже не хотел, чтобы ты родился. То есть хотел сына, но не тебя, ведь тебя
я не знал - значит, не мог и хотеть тебя... Хотел  сына  вообще,  а  ты  -
реальный..."
   Стефан, собственно, редко заговаривал  с  отцом  и  ни  о  чем  его  не
спрашивал, но как-то (было ему лет пятнадцать) все-таки спросил, что  отец
сделает, когда у него получится его  изобретение?  Тот  нахмурился,  долго
молчал, а  потом  ответил,  что  займется  изобретением  чего-нибудь  еще.
"Зачем?" -  тут  же  спросил  Стефан.  Вопрос  этот,  как  и  первый,  был
продиктован глубоко скрываемой,  но  нарастающей  с  годами  неприязнью  к
своеобразной профессии отца, которая - это подросток знал слишком хорошо -
была предметом всеобщих издевок, и тень от отцовского чудачества падала  и
на него. Старший Тшинецкий  ответил  подросшему  сыну  так:  "Стефек,  так
спрашивать нельзя. Видишь ли, если бы умирающего  спросили,  хочет  ли  он
прожить  жизнь  заново,  он  наверняка  согласился  бы  и  вовсе  не  стал
интересоваться, зачем ему жить. Так и с моей работой".
   Эта работа, подвижническая и изнурительная, не  приносила  ничего,  дом
содержала мать - точнее, ее отец. Следовательно,  отец  был  на  иждивении
жены, и это до такой степени возмутило Стефана, когда он  об  этом  узнал,
что некоторое время презирал отца. Подобные, хоть и менее сильные, чувства
питали к  Тшинецкому  его  братья,  но  с  годами  это  как-то  постепенно
сгладилось: то, к чему за долгое время люди привыкают, в конце  концов  им
надоедает. Пани Тшинецкая любила мужа, но, к сожалению, его  занятия  были
выше ее понимания: супруги вели друг против друга партизанскую войну, хотя
почти и  не  догадывались  об  этом,  поскольку  было  это  противоборство
предметов, принадлежащих к двум сферам: мастерской и жилищу; отец и думать
не хотел о том, чтобы превратить квартиру в продолжение мастерской, но это
происходило как бы само собой; на столах, шкафах  и  секретерах  вырастали
горы  проволоки  и  металла,  а  мать  тряслась  над  своими   скатертями,
кружевными салфетками, рододендронами и араукариями; отец не жаловал  этот
огород, исподтишка подрезал корни, тайно радуясь симптомам увядания,  мать
во время генеральных уборок смахивала то какой-нибудь бесценный кабель, то
какую-нибудь незаменимую шайбу, и  все  это  делалось  без  задней  мысли.
Погружаясь  в  работу,  пан  Тшинецкий  словно   отправлялся   в   далекое
путешествие, а возвращался оттуда  только  сраженный  очередным  приступом
болезни.  Хотя  пани  Тшинецкую  действительно  тревожили  хвори  супруга,
полнейшее спокойствие она обретала лишь тогда, когда муж лежал в  постели,
стонущий, беспомощный, обложенный грелками, ибо тогда-то  она  по  крайней
мере понимала, что ему нужно и что с ним происходит.
   Громкий  бой  часов  расчленял  темноту  над  лежащим  Стефаном,  мысли
которого уже покинули родительский кров  и  вернулись  к  пережитому  дню.
Рассматриваемые на холодную голову  родственные  узы,  это  хитросплетение
интересов и чувств,  сплочение  в  дни  рождений  и  смертей,  -  все  это
представлялось  ему  никчемным  и  скучным.  Его   одолевала   страсть   к
обличительству, ему представлялось, будто  он  должен  прокричать  в  лицо
родне жестокую правду, сказать, что вся ее будничная и праздничная возня -
пустышка, но, когда он стал подбирать слова, с которыми мог бы  обратиться
к живым, мысль его коснулась дяди Лешека и  замерла,  словно  с  перепугу.
Когда это произошло, он не перестал думать, но теперь мысли  его  побежали
как бы сами собой, а он только следил  за  их  бегом.  Приятная  усталость
растекалась по всему телу  -  предвестник  скорого  сна,  -  тут-то  он  и
вспомнил братскую могилу на сельском кладбище. Побежденная отчизна умерла,
это была  метафора,  но  та  скромная  солдатская  могила  вовсе  не  была
метафорой, и что же там было еще делать, как не стоять молча,  с  сердцем,
замирающим от горя, но и от радости -  в  предвкушении  общности,  которая
больше, чем единичная жизнь и единичная смерть. И тут же, рядом, был  дядя
Лешек. Стефан увидел его могилу, не припорошенную снегом, нагую, так ясно,
будто уже во сне. Но он не спал, и родина вдруг смешалась в его сознании с
семьей. И ту, и другую он подверг суду разума, и обе они продолжали жить в
нем самом, а может, это он жил в них, ах, ничегошеньки он уже  не  знал  и
только, засыпая, прижал руки к сердцу, ибо ему  привиделось,  что  порвать
связь с ними - все равно что умереть.



НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

   Открывая глаза, еще  затуманенные  сном,  Стефан  приготовился  увидеть
прямо перед собой овальное  зеркало  на  львиных  лапах  из  позолоченного
гипса, брюхатый комод и зеленое облачко аспарагуса в простенке. Каково  же
было его удивление, когда явь опровергла  эти  ожидания:  он  лежал  очень
низко, почти на самом полу, в огромной комнате, незнакомой, в которой  все
как будто звучно позванивало; в  небольших  окнах,  завешенных  прозрачной
бахромой сосулек, голубел рассвет - чужой, так как  не  было  серой  стены
соседнего дома.
   И, лишь потянувшись и сев в постели, он вспомнил весь  вчерашний  день.
Быстро встал, дрожа от холода, выскользнул в переднюю, отыскал на  вешалке
свое  пальто  и,  набросив  его  на  рубашку,  направился  в  ванную.   Из
приоткрытой двери падал отблеск горящих свечей, оранжевый по  контрасту  с
фиолетовым светом утра, струящимся  в  переднюю  сквозь  стеклянный  короб
веранды. В ванной кто-то был; Стефан узнал  голос  дяди  Ксаверия,  и  ему
страсть как захотелось подслушивать. Он тут же оправдал  себя  ссылкой  на
любознательность  психолога,  благо  порой  верил  в  существование  некой
единственной, конечной правды о человеке, в  то,  что  открыть  ее  можно,
подсматривая за людьми и ловя их с поличным, когда они остаются наедине  с
собой.
   Поэтому  возле  ванной  комнаты  он  постарался  ступать  тише  и,   не
прикасаясь к дверям, заглянул в щель шириной в ладонь.
   На стеклянной полочке горели две свечи. Они окрашивали  в  желтый  цвет
клубы пара, поднимавшиеся из ванны около стены  и  накрывавшие  призрачным
покровом фигуру дяди Ксаверия, который стоял в посконных портах и  вышитой
на  украинский  манер  сорочке  и  брился,  корча  в  запотевшее   зеркало
диковинные рожи, и с пафосом, но не очень разборчиво  -  мешала  бритва  -
декламировал:

   ...Просей, прошу покорно, эти сласти
   сквозь дырку затхлую ширинки...

   Стефан был несколько разочарован и не мог решить, как  быть  теперь,  а
дядюшка, будто почувствовав его  взгляд  (а  может,  увидав  племянника  в
зеркале), не оборачиваясь, сказал совершенно другим тоном:
   - Как жизнь, Стефек? Это ты, да? Давай сюда, можешь сразу умыться, есть
горячая вода.
   Стефан пожелал дядюшке доброго утра и покорно вошел в ванную.  Принялся
за утренний туалет торопливо, немного стесняясь  присутствия  дяди  -  тот
продолжал бриться, не обращая на него внимания.  Какое-то  время  оба  они
молчали, потом дядя вдруг выпалил:
   - Стефан...
   - Да, дядя?
   - Знаешь, как это было?
   По дядиному тону Стефан сразу понял, что  имел  в  виду  Ксаверий,  но,
поскольку  в  таких  делах  нельзя  полагаться   на   одну   догадливость,
переспросил:
   - С дядей Лешеком?
   Ксаверий не ответил. Молчал он долго, потом,  уже  выскабливая  верхнюю
губу, ни с того ни с сего начал:
   - Второго  августа  он  сюда  приезжал.  Собирался  порыбачить,  форель
половить, там, выше мельницы, ты знаешь.  И  о  себе,  естественно,  -  ни
слова. Я его прекрасно понимаю. А на обед была утка, как вчера.  Только  с
яблоками, теперь-то их нет. Что было, солдаты позабирали в сентябре. И  он
эту утку-отказался есть, а ведь  так  любил  всегда.  И  это  меня  как-то
насторожило. Да и лицо уже было такое. Только вот у близкого  человека  не
замечаешь. Мысли не допускаешь, что ли...
   - Отвращение к мясу и похудание? - спросил Стефан, отдавая себе  отчет,
как это казенно прозвучало.
   Собственный профессионализм немного смущал его, но доставлял  некоторое
удовлетворение. Он стал торопливо вытираться - кое-как, он уже понял,  что
последует дальше, а слушать такое голым был не в силах. Может, оттого, что
чувствовал бы себя вроде как обезоруженным? Сам он об этом и  не  подумал.
Ксаверий по-прежнему стоял к нему спиной, разглядывая себя в  зеркале;  он
пропустил вопрос Стефана мимо ушей и продолжал:
   - Не давал себя осмотреть. Ну, а я с  грехом  пополам...  Шутя  -  мол,
щекотку изучаю, животом его интересуюсь, у кого из нас брюхо больше и  так
далее... А опухоль была  уже  с  кулак,  с  места  не  сдвинешь,  твердая,
сросшаяся со всем, черт-те что...
   - Carcinoma scirrhosum, - произнес вполголоса Стефан, а зачем? Он и сам
не знал. Это латинское именование рака походило на формулу изгнания  бесов
-  некое  научное  заклинание,  изгоняющее   из   реальных   обстоятельств
неопределенность, тревоги, страсти, -  проясняющее  эти  обстоятельства  и
придающее им видимость естественного хода вещей.
   - Классический случай... - бурчал дядя Ксаверий, пробривая одно и то же
место на щеке.
   Стефан, запахнувшись в куцый купальный  халат,  держа  в  руках  брюки,
неподвижно застыл на пороге - а что еще оставалось делать? Он слушал.
   - Ты знаешь, что он был без пяти минут врач? Как это не знаешь? В самом
деле? Ну что ты, он с четвертого курса медфака  сбежал.  Вечным  студентом
был не один год, а учиться-то мы начинали вместе, я  ведь  после  гимназии
уйму времени потерял. Из-за одной... Н-да. Так что он меня насквозь видел,
когда я его обследовал, и все ему было ясно. Оперировать, разумеется, было
поздно, но раз уж ты врач, альтернативы  медицине  у  тебя  нет  -  только
гробовщик. А с этим всегда успеется. Я думал, будут невесть какие баталии,
а он с ходу согласился. Ездил я  и  к  Хрубинскому.  Ничтожество,  а  руки
золотые.  Согласился  оперировать  только  за  доллары:  положение,   мол,
неопределенное,  злотый  может   провалиться   в   тартарары.   Просмотрел
рентгеновские снимки и отказался наотрез, но я его уломал.
   Тут пан Ксаверий повернулся к Стефану и с таким выражением лица,  точно
он едва мог сдержать смех, спросил:
   - Ты, Стефан, становился хоть раз перед  кем-нибудь  на  колени?  Не  в
костеле, - добавил он поспешно.
   - Нет...
   - Вот видишь. А я становился. Не веришь? Ну так  я  тебе  говорю,  было
такое! Хрубинский оперировал двенадцатого сентября.  Немецкие  танки  были
уже в Тополеве, Овсяное горело,  ведьмы-монашки  разбежались,  я  сам  ему
ассистировал. В кои-то веки...  Хрубинский  вскрыл,  зашил  и  вышел.  Был
взбешен. Я его понял. Наорал на меня. Но  всюду  -  сплошная  бессмыслица,
весь этот сентябрь, все кругом - Польша, вот так...
   Пан Ксаверий принялся править бритву на ремне, движения его становились
все неторопливее и все обстоятельнее, говорил он без умолку:
   -  Перед  самой  операцией,  уже  после  инъекции  скополамина,   Лешек
спрашивает: "Это конец, да?" Ну я,  естественно,  как  с  больным.  А  он:
Польше, мол, конец. И чтобы я пришел на могилу шепнуть ему,  когда  Польша
снова будет. Фантазер был! Хотя, впрочем, кого же учили умирать?  А  когда
проснулся, ну, уже после операции, я один около него был, спросил, который
час. И я, старый идиот, сказал ему правду. Не сообразил, что следовало  бы
часы переставить, а ведь он,  как  медик,  знал,  что  серьезная  операция
продолжалась бы час или больше, а тут - четверть часа,  и  шабаш.  Значит,
уже знал, что ничего...
   - А потом? - вырвалось  у  Стефана;  он  боялся,  что  опять  воцарится
тягостное молчание.
   - Потом я отвез Лешека к Анзельму, так он захотел. Я не видел  его  три
месяца, только в декабре... Но это уже было уму непостижимо.
   Дядя Ксаверий медленным движением, не глядя,  отложил  бритву  и,  стоя
боком к Стефану, уставился прямо перед собой, немного вниз, - казалось, он
увидел у своих ног что-то диковинное.
   - Я застал его в постели, худого - настоящий скелет, уже и  молоко  мог
проглотить с трудом, и голос у него какой-то пискливый сделался, тут  даже
слепой бы увидел, сообразил, а он... как бы это выразить? Я застал  его  -
счастливым! Все, понимаешь ли, все он себе объяснил или,  если  так  можно
сказать, разобъяснил: и операция-то удалась, и сил у него  с  каждым  днем
прибывает, и поправляется он, и вот-вот встанет с постели; руки себе велел
массировать и ноги, и Анеле диктовал по утрам,  как  себя  чувствует,  для
врача она записывала, чтобы правильнее его лечили... А опухоль была уже  с
каравай. Но велел наложить себе плотную повязку на  живот,  чтобы  сам  до
него дотронуться не мог, - якобы так шов в большей безопасности. О болезни
своей вообще говорить не желал, а если случалось, то объяснял, что это был
только отек, и прикидывался, что становится все крепче и что вообще ничего
у него нет...
   - Вы полагаете, дядя, что он был... ненормальный? - прошептал Стефан, и
не предполагая, что услышит в ответ.
   - Нормальный! Ненормальный! Что ты болтаешь, дурачок!  Что  ты  знаешь?
Нормальный умирающий - вот, не угодно ли - нормальный! Вырвать из тела эту
опухоль не мог, так  вырвал  из  памяти.  Лгал,  верил,  других  заставлял
верить, откуда мне знать, где кончалось одно и начиналось другое!  Говорил
все тише, что чувствует себя лучше, и все чаще плакал.
   -  Плакал?  -  как-то  по-детски  ужаснулся  Стефан,   который   помнил
плечистого дядю Лешека на  коне,  с  двустволкой,  обращенной  стволами  к
земле...
   - Да. А знаешь почему? Боли были сильные, ему ставили свечи с  морфием.
Сам себе их и всаживал. А когда однажды это сделала сиделка,  расплакался.
Я, говорит, сам уже и ни могу ничего, кроме как свечку вставить, а меня  и
этого лишают... Вставать не мог, а говорил,  что  не  хочет.  Если  молока
выпьет - этого, дескать, мало, не стоит после молока вставать, другое дело
после бульона. А после бульона еще чего-нибудь придумает. Вот так! Побыл я
тогда с ним, побеседовал! Руки протянет,  они  как  палки,  а  все,  чтобы
сказать:  толстеют,  мол;  и  странное  дело,  какой  же   он   при   этом
подозрительный был! Чего вы там по углам  шепчетесь?  Что  сказал  доктор?
Наконец тетка Скочинская позаботилась о ксендзе. Естественно, он явился со
святыми дарами. Я Бог весть что подумал, а Лешек отнесся  к  этому  вполне
спокойно. Только той же самой ночью - я  сидел  возле  него  -  шепчет.  Я
подумал - во сие, не отвечаю, а он громче:  "Ксав,  сделай  что-нибудь..."
Подхожу к нему, а он опять: "Ксав, сделай  что-нибудь..."  Стефан,  ты  же
врач? Ну так знай,  я  приехал  к  нему  с  запасом  морфия.  Если  бы  он
захотел... Захватил я с собой нужную  дозу.  В  жилетном  кармане  держал.
Тогда, ночью, я решил, что  он  хочет,  чтобы  -  ну,  сам  понимаешь.  Но
посмотрел я ему в глаза и вижу, он помощи просит.  Я  молчу,  а  он  свое:
"Ксав, сделай что-нибудь..." И так до самого рассвета. Потом ничего уже не
говорил - такого. Мне надо было уехать.  Вот  так...  А  вчера  мне  Анеля
рассказала, что накануне вечером пошла к себе,  легла,  утром  приходит  к
нему, а он уже мертв. Только лежал в постели наоборот.
   - Как это наоборот? - странно испуганный и опешивший, прошептал Стефан.
   - Наоборот: ногами там,  где  голова.  Почему?  Откуда  я  знаю.  Хотел
что-нибудь сделать, чтобы жить...
   Дядя Ксаверий, в жеваных холщовых штанах, в вышитой рубахе, распахнутой
на груди, с мазками мыльной пены на щеках, глубоко  задумался  и  медленно
опустил голову. Потом полоснул  взглядом  Стефана.  Посверлил  его  своими
черными, теперь строгими и горящими глазами.
   - Я рассказываю тебе это, потому что ты врач и свой... Ты должен  знать
это! И это... со всей моей медициной. И что я там... уж не  знаю,  я...  я
почти молился. До чего человек доходит!
   Было слышно, как оседающий на зеркале пар увесистыми каплями падает  на
пол. Вдруг оба они вздрогнули, словно очнулись ото сна, - часы в  гостиной
пробили громко, величественно, весомо...
   Дядя повернулся к тазу,  принялся  энергично  ополаскивать  лицо,  шею,
громко отплевывался, прочищал нос, а