ывал,  розовато
окрашенные частицы слизистой оболочки, среди которых располагались темными
венчиками  возбудители  дифтерии  -  характерной  колбовидной   формы;   я
правильно за ним повторяю?
   Сташек подтвердил.
   - А я видел  архипелаги  коричневых  островов,  похожих  на  коралловые
атоллы в лазурном  море,  где  плавали  розовые  обломки  льдин,  влекомые
могучими, пульсирующими течениями...
   - Эти "атоллы" как раз и были бактерии, - заметил Сташек.
   - Да, но я этого не видел. Так где же общий для всех мир? Разве книга -
одно и то же для переплетчика и для вас?
   - Неужели вы сомневаетесь даже в возможности понять другого?
   -  Этот  разговор  чересчур  академичен.  Могу  сознаться  в  одном:  я
действительно как бы  удлиняю  иные  штрихи  на  рисунке  мира,  я  всегда
стремлюсь к идеальной последовательности, которая в итоге может  оказаться
непоследовательностью. И не более того.
   - Следовательно, упорядоченный абсурд? Это - одна из возможностей, и  я
не знаю, почему...
   -  Любой  из  нас  -  одна  из  возможностей,  которая  превратилась  в
необходимость,  -  перебил  Секуловский,  и  Стефану  припомнилась  мысль,
которую он однажды в одиночестве произвел на свет:
   - Подумали ли вы когда-нибудь: "я, который был живчиком и яйцеклеткой"?
   - Это любопытно. Вы позволите, я запишу? Разумеется,  если  это  не  из
ваших литературных заготовок... - спросил Секуловский.
   Стефан промолчал, чувствуя, что его ограбили, хотя формально  он  и  не
может заявить протест, и Секуловский крупным косым почерком сделал  запись
на закладке, вынутой из книги. Это был "Улисс" Джойса.
   - Вы беседовали, господа, о последовательностях и  их  продолжениях,  -
заговорил молчавший  до  того  Сташек.  -  А  что  вы  скажете  о  немцах?
Последствием,  вытекающим  из  их   идеологии,   было   бы   биологическое
уничтожение нашего народа после того, как будут полностью использованы его
людские ресурсы.
   - Политики - слишком глупые люди, чтобы разумным образом  предполагать,
как  они   поступят,   -   ответил   Секуловский,   аккуратно   завинчивая
зеленовато-янтарное вечное перо "Пеликан". - Но в данном случае то, о  чем
вы упомянули, не исключено.
   - Так что же делать?
   - Играть на флейте, ловить бабочек, - ответил поэт,  которому,  похоже,
наскучила беседа. - Мы добиваемся свободы различными способами. Одни -  за
чужой счет, это очень некрасиво, зато  практично.  Другие  -  выискивая  в
обстоятельствах щель, сквозь которую  можно  улизнуть.  Не  будем  бояться
слова "безумие". Я утверждаю,  что  могу  совершить  деяние  по  видимости
безумное, чтобы продемонстрировать свою свободу действий.
   - Например? - спросил  Стефан,  хотя  ему  и  показалось,  что  Сташек,
которого он видел только краешком глаза, делает какой-то  предостерегающий
жест.
   - Например? - сладко отозвался Секуловский, сморщился, вытаращил  глаза
и замычал во все горло, как корова.
   Стефан побагровел, как свекла. Сташек отвернулся, ухмылка на его  губах
превратилась в гримасу.
   - Quod erat demonstrandum, - сказал поэт.  -  Я  слишком  ленив,  чтобы
изобразить нечто более впечатляющее.
   Стефану вдруг стало жалко затраченных сил. Перед кем он мечет бисер?
   - Это  не  имеет  ничего  общего  с  настоящим  безумием,  -  продолжал
Секуловский. - Это лишь маленькое  доказательство.  Давайте  же  расширять
наши возможности не только в пределах  нормы,  давайте  искать  выходы  из
положений, выходы, которых никто не замечает.
   - А на эшафоте? - сухо,  но  не  без  внутренней  запальчивости  бросил
Стефан.
   - Там, по крайней мере, можно откреститься от животного хотя  бы  самой
формой умирания. А как бы вы, доктор, поступили в подобной ситуации?
   - Я... я... - Стефан не знал, что сказать. До этого  слова  сами  собой
соскальзывали с языка, теперь, показалось ему, язык отяжелел от пустоты. А
так как Тшинецкий очень боялся оконфузиться, он и в самом деле  языком  не
мог шевельнуть. И надолго умолк. И не скоро снова обрел дар  речи.  -  Мне
кажется, мы вообще находимся на отшибе. Да вообще эта лечебница -  явление
нетипичное. Типичная нетипичность, - сказал Стефан;  этот  придуманный  им
оборот даже немного его ободрил. -  Немцы,  война,  поражение  -  все  это
воспринимается тут как-то  очень  уж  приглушенно,  в  лучшем  случае  как
далекое эхо...
   - Горы железных останков, правда? А настоящие корабли плавают по морям,
- проговорил Секуловский и вдруг уставился в потолок. -  Вы  же,  господа,
пытаетесь поправить Творца, который испортил не одну бессмертную душу...
   Он встал, прошелся по комнате и несколько раз звучно откашлялся, словно
настраивая голос.
   -   Так   что    же,    _радиогие    дослушатели_,    мне    вам    еще
_продеменструировать_? - спросил поэт,  остановившись  посреди  комнаты  и
скрестив на груди руки. Лицо  его  неожиданно  просветлело.  -  Грядет,  -
прошептал он. Чуть наклонился и так напряженно стал вглядываться во что-то
поверх голов врачей, что они, будто настигнутые  этим  странным  ожиданием
чего-то, тоже не могли пошевелиться. Когда напряженная  тишина  стала  уже
совсем невыносимой, поэт начал декламировать:

   И бунчук из жемчужно-кольчатых червей
   На могилу мою водрузите. Пусть их шелест изгложет
   Мой череп, как разрушенный город
   Гложет отблеск кровавых огней.
   Трупных бактерий белая пляска -
   Пусть повесть эту продолжит.

   Потом отвесил поклон и отвернулся  к  окну,  словно  перестав  замечать
гостей.
   - Я же просил тебя... - начал Сташек, едва они вышли.
   - Я ведь ничего...
   - Ты его провоцировал. Надо было все время притормаживать, а ты сразу -
на полный ход. Тебе больше хотелось доказать свою правоту,  чем  выслушать
его.
   - Понравились тебе эти стихи?
   - Представь себе,  несмотря  ни  на  что  -  да!  Черт  знает,  сколько
ненормальности таится подчас в гении и наоборот.
   - Ну, знаешь ли, Секуловский - гений! - воскликнул Стефан, так задетый,
словно его это касалось кровно.
   - Я дам тебе его книгу. Наверняка не читал "Кровь без лица".
   - Нет.
   - Сдашься!
   И Сташек простился с Тшинецким,  который  обнаружил,  что  стоит  возле
дверей собственной  комнаты.  Стал  шарить  в  ящике  стола,  нет  ли  там
пирамидона. Виски разламывались, словно сжатые свинцовым обручем.
   Во время вечернего обхода Стефан тщетно старался увильнуть  от  увядшей
блондинки.  Она  вцепилась  в  него.  Пришлось  отвести   ее   в   кабинет
Носилевской.
   - Доктор, я вам  все  расскажу,  -  затараторила  она,  нервно  сплетая
пальцы. - Меня  схватили  за  то,  что  я  везла  свиное  сало.  Ну,  я  и
притворилась сумасшедшей, испугалась, что отправят  в  концлагерь.  А  тут
хуже лагеря. Я боюсь этих психов.
   - Как ваша фамилия? Какая разница между ксендзом и  монахом?  Для  чего
служит окно? Что делают в костеле?
   Задав эти вопросы и выслушав ответы на них, Стефан понял,  что  женщина
действительно вполне нормальна.
   - А как вы смогли притворяться?
   - Ну, у меня золовка, она в психиатрической больнице Яна Божьего, так я
кое-что повидала, наслушалась... будто разговариваю с кем-то, кого нет,  а
я его вроде бы вижу, ну и еще всякие штучки.
   - Что же мне с вами делать?
   - Выпустите меня отсюда. - Она молитвенно сложила руки.
   - Это так просто, знаете ли, не делается. Какое-то время  нам  придется
понаблюдать за вами.
   - А это долго, доктор? Ой, и зачем я на это решилась.
   - В концлагере не было бы лучше.
   - Но я же, доктор, не могу быть рядом с той, которая делает  под  себя,
умоляю вас. Мой муж сумеет вас отблагодарить.
   -  Ну-ну,  только  без  этого,  -  отрезал  Стефан  с  профессиональным
возмущением. Он уже нащупал нужный тон. - Переведем вас в  другую  палату,
там тихие. А теперь идите.
   - Ох, мне все равно. Визжат, поют, глазами вращают, я  попросту  боюсь,
как бы самой не спятить.
   Спустя несколько дней Стефан уже наловчился заполнять  истории  болезни
"вслепую", с помощью нескольких  расхожих  штампов,  благо  так  поступали
почти  все.  Быстрей  всего  он  раскусил  Ригера:  человек,   несомненно,
образованный, но ум его что  японский  садик  -  вроде  бы  и  мостики,  и
дорожки, и вообще все красиво, но очень уж крохотное и бесполезное.  Мысль
его катилась по наезженным колеям. Познания его  словно  были  сложены  из
разрозненных, но плотно слипшихся плиток, и он распоряжался ими совершенно
по-школярски.
   Спустя  неделю  отделение  уже  не  производило  на  Тшинецкого   столь
неприятного впечатления. "В сущности, несчастные  женщины",  -  думал  он,
хотя некоторые, особенно маньячки, хвастались общением со  святыми  отнюдь
не в духе религиозных догм.
   На  воскресенье  пришлись  именины  Паенчковского,  который  явился   в
свежеотглаженном халате и с  аккуратно  расчесанными  влажными  сосульками
своей реденькой бородки. Глаза его, похожие на  глаза  одряхлевшей  птицы,
одобрительно  помаргивали  за  стеклами  очков,  когда   шизофреничка   из
отделения выздоравливающих декламировала стишок. Потом пела алкоголичка, а
в завершение выступил хор психопатов, но потом  программа  торжества  была
внезапно скомкана: все бросились к старику, и он взлетел над лесом рук под
потолок. Гам, пыхтение - нашлась даже женщина-чайник, почти по Эдгару  По.
Старика с трудом вырвали из рук больных. Врачи выстроились в  процессию  -
несколько на монастырский лад: во главе настоятель,  за  ним  братия  -  и
направились в мужские палаты,  где  ипохондрик,  вообразивший,  что  болен
раком, начал декламировать, но  его  прервали  трое  паралитиков,  затянув
хором: "Умер  бедняга  в  больнице  тюремной"  -  их  никак  не  удавалось
остановить.  Потом  было  скромное  пиршество  во  врачебном  корпусе,   в
завершение которого Пайпак попытался сказать  патриотическую  речь,  но  у
него ничего не вышло: крохотный старикашка с подергивающейся,  словно  все
отрицающей головой прослезился над рюмкой тминной, пролил водку на стол и,
наконец, к всеобщему удовлетворению, сел на место.



DOCTOR ANGELICUS

   Больница кишмя кишела интригами. Хитроумно растянутые их сети только  и
ждали неловкого шага  дебютанта.  Кто-то  старался  выжить  Паенчковского,
распускал слухи о скорой  смене  руководства,  радовался  каждому  сбою  в
работе,  но  Стефан,  наблюдавший,  как  сквозь   стекло   аквариума,   за
выкрутасами ущербной психики, был слишком поглощен  этим  зрелищем,  чтобы
вникать в мирские дела.
   Его тянуло, к Секуловскому.  Расставались  они  довольные  собой,  хотя
Стефана раздражало, что поэт чувствует себя  как  рыба  в  воде  в  пучине
кошмаров, на которую  сам  себя  обрек,  а  Секуловский  видел  в  молодом
человеке только спарринг-партнера, полагая, что его  собственный  разум  -
мерило всего и вся.
   Дошли сюда  первые  известия  о  варшавских  облавах,  слухи  о  скором
учреждении  гетто,  но,  профильтрованные  сквозь  больничные  стены,  они
казались какими-то туманными и неправдоподобными. Многие  бывшие  солдаты,
участники  сентябрьской  кампании,  которых  война  выбила  из   душевного
равновесия, покидали больницу. Благодаря этому сделалось попросторнее;  до
последнего времени в некоторых отделениях одна койка приходилась на  двух,
а то и трех больных.
   Зато труднее стало с продовольствием, не хватало лекарств. После долгих
раздумий Пайпак составил и  издал  инструкцию,  обязывающую  к  строжайшей
экономии. Скополамин, морфин, барбитураты, даже бром оказались под ключом.
Инсулин, предназначенный для шоковой терапии, заменяли кардиазолом, а тот,
что еще оставался, выдавали скупо и осмотрительно.  Больничная  статистика
захромала; из еще не устоявшихся цифр пока  нельзя  было  выстроить  новую
модель  сообщества  умалишенных;  одни  рубрики  таяли,  другие  постоянно
менялись или застывали - то был период неопределенности.
   Апрель день ото дня набирался сил. Дни, напоенные веселым шумом дождя и
зелени, сменялись  мглисто-метельными,  будто  одолженными  у  декабря.  В
воскресенье Стефан встал рано,  разбуженный  напористым  солнцем,  которое
сквозь веки окрасило его сон в сумрачный пурпур. Выглянул в окно. Картина,
открывшаяся перед ним, то и дело менялась, будто великий художник широкими
мазками набрасывал эскиз за эскизом одного и того же пейзажа,  всякий  раз
прибавляя новые краски и подробности. В  длинные  ложбины  между  холмами,
неподвижными, как спины спящих зверей, вплывал волокнистый  туман;  черные
штрихи ветвей размазывались в его волнах.  Тут  и  там,  словно  кисть  на
что-то наталкивалась  с  ходу,  темнели  за  пеленой  тумана  разномастные
угловатые тени. Потом в белизну просочилось  сверху  немного  золота;  все
заволновалось, образовались  жемчужные  водовороты,  туман  растянулся  до
самого горизонта, поредел, осел, и из раскалывающихся туч  сверкнул  день,
блестящий, как ядрышко очищенного каштана.
   Стефан вышел из больницы на прогулку. И сразу свернул с дороги.  Зелень
покрывала каждую пядь земли, буйствовала в канавах, выплескивалась  из-под
камней;  расклеивались  почки,  нежные  бледно-зеленые  облачка  окутывали
далекие деревья.  Стефан  зашагал  напрямик  вверх  по  склону  холма,  по
которому вольно разгуливал  теплый  ветер,  миновал  вершину,  шелестевшую
засохшей  прошлогодней  травой.  От  холма   кругами   разбегались   поля,
напоминавшие грязный полосатый больничный халат. На каждом стебельке сияли
капли воды, голубые и белесые, внутри каждой - осколочек отраженного мира.
Далекий  лес,  косой   полоской   протянувшийся   к   горизонту,   казался
перламутровым. Ниже по склону стояли три дерева, до половины окунувшиеся в
небосвод, - бурые созвездия липких почек. Стефан направился в ту  сторону.
Обходя стороной густые заросли кустарника, он услыхал прерывистое дыхание.
   Приблизился  к  перепутанным  ветвям.  В  кустах   на   коленях   стоял
Секуловский и смеялся чуть слышно, но так, что у Стефана мороз пробежал по
спине. Не оглядываясь, поэт позвал:
   - Идите сюда, доктор.
   Стефан раздвинул ветки. Показалась круглая полянка. Секуловский смотрел
на кочку, вокруг которой пульсировали,  петляя  среди  рыжеватых  былинок,
жиденькие ручейки муравьев.
   Тшинецкий стоял молча, а поэт, окинув его задумчивым взглядом, поднялся
с колен и заметил:
   - Это только модель...
   Поэт взял Стефана под руку. Они выбрались из  кустов.  Вдали  виднелись
казавшиеся отсюда  серыми  и  приземистыми-больничные  постройки.  Красным
пятном - словно по ошибке  заброшенный  туда  Детский  кубик  -  выделялся
хирургический корпус.  Секуловский  присел  на  траву  и  принялся  что-то
торопливо строчить в блокноте.
   - Вы любите наблюдать за муравьями? - спросил Стефан.
   - Не люблю, но иногда приходится. Если бы  не  мы,  насекомые  были  бы
отвратительнейшими  творениями  природы.  Ведь  жизнь  -   это   отрицание
механизма,  а  механизм  -  отрицание  жизни,  а  насекомые  -  оживленные
механизмы, насмешка, издевка природы... Мошки, гусеницы, жучки, а  ты  тут
изволь - трепещи перед ними! Не искушайте сил небесных...
   Секуловский наклонил голову и продолжал  писать.  Стефан  заглянул  ему
через плечо и прочел последние слова: "...мир - борьба Бога  с  небытием".
Он спросил, не строчка ли это будущего стихотворения.
   - Почем я знаю?
   - А кто же знает?
   - И вы хотите быть психиатром, психологом?
   -  Поэзия  -  это  выражение  отношения  к  двум   мирам:   зримому   и
переживаемому, - неуверенно начал Стефан. -  Мицкевич,  когда  он  сказал:
"Наш народ, как лава"...
   - Мы не  в  школе,  бросьте,  -  перебил  его  Секуловский,  моргая.  -
Мицкевичу можно было, он романтик,  наш  же  народ  как  коровья  лепешка:
снаружи - сухо и невзрачно, а внутри - известно что.  Впрочем,  не  только
наш. А о выражении всяких там  отношений  и  занимании  позиций  при  мне,
пожалуйста, не говорите, меня от этого мутит.
   Он долго блуждал взглядом-по залитым солнцем просторам. Спросил:
   - Что это такое - стихотворение?
   Тяжело вздохнул.
   - Стихотворение  возникает  во  мне,  как  фрагменты  росписи,  которые
проступают из-под облупившейся штукатурки: отдельными,  яркими  обрывками.
Между ними зияет пустота. Потом я стараюсь связать  эти  сплетения  рук  и
горизонтов, взгляды и предметы воедино... Так бывает днем. Ночью, ибо  это
порой случается и во сне, ночью -  это  как  вибрирующие  удары  колокола,
которые сливаются в нечто целостное. Самое трудное в том, чтобы проснуться
и захватить это с собой в явь.
   - Стихотворение, которое вы прочли при нашей  первой  встрече,  дневное
или ночное?
   - Скорее дневное.
   Стефан попытался его похвалить, но получил нахлобучку.
   - Вздор. Вы не знаете, что это могло быть. Что вы вообще можете знать о
стихах? Писание -  это  окаянная  повинность.  Если  кто-то,  наблюдая  за
агонией  самого  близкого  ему  человека,  невольно  вылавливает  из   его
последних конвульсий все, что можно описать,  -  это  настоящий  писатель,
Филистер тут же завопит:  "Подлость".  Не  подлость,  милейший,  а  только
страдание. Это не профессия, этого  не  выбирают,  как  место  в  конторе.
Спокойствие - удел лишь тех писателей, которые ничего не  пишут.  А  такие
есть. Они блаженствуют в океане возможностей,  понимаете?  Чтобы  выразить
мысль, надо ее сперва ограничить, то есть убить. Каждое произнесенное мною
слово  обкрадывает  меня  на  тысячу  иных,  каждая  строфа  -  это   гора
самоотречений. Я вынужден выдумывать уверенность.  Когда  отваливаются  те
самые куски  штукатурки,  я  чувствую,  что  глубже  -  там,  за  золотыми
фрагментами, разверзается невысказанная  бездна.  Она  там  наверняка,  но
любая попытка докопаться до нее оборачивается крушением. И мой страх...
   Он умолк и вздохнул.
   - Всякий раз мне кажется, что это -  последнее  слово.  Что  больше  не
смогу... Вам, разумеется, не понять. Вы понять не можете. Страх, что слово
это последнее, - как это объяснишь? Ведь слова хлещут  из  меня,  как  при
паводке - вода из-под дверей. Не знаю, что за ними. Не знаю, не  последняя
ли это волна. Мощь источников не в моей власти. Они настолько во мне,  что
как бы вне меня. И вы хотите,  чтобы  я  "выражал  отношение"...  Я  вечно
внутренне скован. Свободным я могу быть только в людях, о которых пишу, но
и это - иллюзия.
   Для кого мне писать? Исчез пещерный человек,  который  пожирал  горячий
мозг из черепов своих ближних, а их кровью рисовал в пещерах  произведения
искусства, равных которым нет и по сей день. Миновала  эпоха  Возрождения,
гениальных универсалов и костров  с  поджаривающимися  еретиками.  Исчезли
орды, обуздывающие океаны  и  ветер.  Близится  эра  загнанных  в  казармы
пигмеев,  консервированной  музыки,  касок,  из-под   которых   невозможно
смотреть на звезды. Потом, говорят, должны воцариться равенство и свобода.
Почему равенство, почему  свобода?  Ведь  отсутствие  равенства  порождает
сцены, полные провидческой символики, порождает  пламя  отчаяния,  а  беда
способна выжать из человека нечто более ценное, чем лощеная пресыщенность.
Я не хочу отказываться от этих колоссальных перепадов напряженности.  Если
бы это от меня зависело, остались бы и дворцы, и трущобы, и крепости!
   - Мне рассказывали, - отозвался Стефан, - о русском князе, отличавшемся
крайней чувствительностью. Из окон его дворца, стоявшего на высоком  холме
над деревней, открывался чудесный вид. Лишь  несколько  ближайших,  крытых
соломой изб нарушали колористическую цельность  картины.  И  он  велел  их
сжечь: контуры обугленных  стропил  придали  картине  нужную  тональность,
которую он так искал. Она сделалась сочной.
   - Этим вы меня не проймете, - сказал Секуловский. - Работаем для  масс,
да?  Я  не  Мефистофель,  дорогой  доктор,  но  я  люблю  каждую  проблему
продумывать   до   конца.   Филантропия?    К    милосердию    приговорены
дипломированные  девицы   с   иссохшими   гормонами,   что   же   касается
революционн