ми - словно это вызывало у него самого  отвращение  -
он сдавливал горло младенца.
   - Что это? Как ты это назвал? - спросил юношу Стефан.
   Тот молча растирал глину кончиком большого пальца.  Из  угла  отозвался
санитар, Юзеф-старший: больные обязаны отвечать докторам.
   - Отвечай сейчас же, раз господин доктор  спрашивает,  -  напомнил  он,
тяжело шагнув к юноше.
   Юзеф не обходил больных стороной, это они уступали ему  дорогу.  Парень
не шелохнулся.
   - Я знаю, что ты можешь. Говори сейчас же, а не то эту твою куклу!..  -
Он  замахнулся,  будто  собираясь  сбросить  фигуру.   Парень   опять   не
шелохнулся.
   - Ну-ну, - смутившись, вмешался Стефан, - не надо. Вы бы, Юзеф, сходили
в дежурку и принесли бы поднос со шприцами и две ампулки скофеталя, сестра
вам даст.
   Ему хотелось как-то вознаградить паренька за унижение.
   - Знаешь, очень красиво, - сказал Стефан, - очень красиво и странно.
   Больной ссутулился, волосы прилипли к его вспотевшему лбу,  под  нижней
губой разрасталась какая-то тень - тень презрения.
   - Я этого не понимаю, но, может, когда-нибудь  ты  мне  растолкуешь?  -
сказал Стефан, забыв о психиатрии.
   Парень тупо уставился на перемазанные глиной пальцы.
   Совсем растерявшись, Стефан неожиданно для себя самым обыденным образом
протянул юноше руку.
   Тот вроде бы испугался: отдернул ладонь и отступил  за  столик.  Стефан
смущенно посмотрел по сторонам - нет ли кого, кроме больных, в палате.  Но
тут парень стремительно и неловко перегнулся через столик, едва не  свалив
скульптуру, и схватил руку Тшинецкого.  Не  пожав,  отпустил,  словно  его
обожгло. Потом повернулся к фигурке, уже не обращая на врача внимания.
   Наутро Юзеф сообщил зашедшему в палату Стефану:
   - Эта глина, господин доктор, знаете, как называется?
   - Что? Ах да! Ну? Ну?
   - Ангел-душитель.
   - Как?
   Юзеф повторил.
   - Любопытно, - протянул Стефан.
   - Чего уж тут любопытного. Он, подлец, кусается. - Юзеф показал красные
отметины на своей огромной ручище.
   Стефан удивился, он ведь знал обо всех  испытанных  приемах  санитаров:
лучше сломать больному руку, чем дать ему себя поцарапать, - таков был  их
девиз. Малый, вероятно, порядочно "навыкобенивал".  Но  видно,  и  получил
сполна. Хотя санитаров тысячи раз учили и предупреждали, они тайком, когда
врачи не видели,  брали  реванш  и  пациента,  который  им  докучал,  били
мстительно, наверняка, по-мужицки,  как  побольнее,  с  умом.  Колошматили
через одеяло или в ванной, чтобы следов не оставалось. Стефан об этой знал
и хотел строго-настрого запретить избивать паренька, но не мог: официально
побои запрещены, а вмешиваться в "способы" санитаров было не в его власти.
   - Видите ли... этот парень...
   - С этим ангелом, что ли?
   - Да... так вы... присматривайте за ним, чтобы никакой ему обиды...
   Юзеф оскорбился. Он за всеми присматривает.  Тогда  Стефан  вытащил  из
кармана кулак;  в  нем  была  зажата  бумажка  в  пятьдесят  злотых.  Юзеф
помягчал. Он понимает. Он и раньше присматривал, но теперь-то  уж  как  за
родным...
   Они стояли в дверях палаты. Вокруг ходили больные,  но  все  было  так,
будто они в полном  одиночестве.  Пока  Юзеф  незаметно  прятал  сложенную
купюру,  Стефан,  задохнувшись  от  собственной  решимости,   изменившимся
голосом проговорил:
   - А вы, Юзеф, случайно не знаете, что стало с тем - ну, которого  немцы
прошлой ночью арестовали?.. Вы знаете...
   Взгляды их встретились. У  Стефана  сердце  готово  было  выскочить  из
груди. А Юзеф, казалось, еще ждал чего-то. В глазах  промелькнула  искорка
любопытства, тут же затушенная ухмылкой ревностного служаки.
   - Это который без уха, что  на  электричестве  работает,  Вох?  Вы  его
знаете, господин доктор?
   - Знал, - сказал Стефан, чувствуя, что отдает себя в его руки. Разговор
этот отнял у него столько сил, что даже голова закружилась.
   Глуповато-хитрая физиономия Юзефа расплывалась все  более  откровенной,
все более слащавой ухмылкой. Его воловьи глаза округлились.
   - Вы, господин доктор, его знали? Говорят, сам он этого в той  яме  при
электричестве не держал, это крестник его, Антек. Ну, кто его  знает?  Ох,
уж и конбинатор был, конбинатор! - повторил он, будто любуясь этим словом.
- С немцами пил, делишки с ними разные обделывал, уж с _человеком_ и слова
сказать не хотел, такой _важный_! Думал, купил  он  немца-то,  а  немец  -
хитрый, пришел ночью и, как курицу, схватил!  Сегодня  на  машине  туда  с
Овсяного приезжали, два раза туда-обратно мотались - столько _этого_ было!
Под щебенкой все запрятано, в ящиках запаковано, что тебе товар!
   - Вы, Юзеф, видели?
   - Сам не видал. Где там? Люди видали. И видали, и ведали, а Вох с  этим
_не считался_. Ума палата! Ну, вот тебе и конбинатор.
   - А с ним что?
   - Почем я знаю? Вы рудзянский карьер знаете? Где раньше пруд  был?  Как
вдоль дороги идти - через лес и направо... Там суют лопату в  руки  -  яму
копать, и над этой ямой ставят. Потом мужика  на  дороге  изловят,  чтобы,
значит; закопал. Сами, вишь, _не мараются_...
   Стефан, хотя и догадывался о чем-то подобном, больше того - уверен был,
что иначе и не могло быть, ощутил такую ярость, такую ненависть  к  Юзефу,
что пришлось прикрыть глаза.
   - А те? - глухо спросил он.
   - Пощчики, что ли? Камень в воду. Ничего неизвестно. Наверное, к лесным
подались. И куда это такому старому по болотам-колдобинам корячиться?  Все
от того, что пригляду не было, да от глупости. Ихнее, что  ли,  дело-то  -
эта амуниция, или как там ее? - понизив голос, закончил Юзеф.
   Стефан кивнул, резко повернулся и пошел к себе. Осторожно вытряхнул  на
ладонь таблетку люминала, затем, подумав, еще одну, проглотил  обе,  запив
водой, и как был в белом халате, наброшенном на ночное белье, повалился на
кровать.
   Поздним вечером из глубокого сна его вырвал стук: с телеграммой в руках
Юзеф барабанил  в  дверь.  Тетка  Скочинская  сообщала,  что  отец  тяжело
заболел. Звала срочно приехать.
   Стефан попросил Сташека подежурить в его отделении и без труда  получил
у Паенчковского отпуск на несколько дней.
   - Все еще уладится, - покашливая, тряс руку  Тшинецкому  адъюнкт,  -  а
поскольку вы уж туда едете, может, разузнаете, как там немцы?
   - Простите?
   - Осмотритесь там, что слышно... Такие дурные вести оттуда доходят...
   - Что вы имеете в виду, господин адъюнкт?
   - Э-э, да ничего особенного, ничего особенного, коллега.
   Когда Стефан зашел к Секуловскому - вроде как попрощаться, -  поэт  был
поглощен   писанием:   волосы   всклокочены,   казалось,   они    источают
электричество. Зрачки подергивались;  это  означало,  что  он  все  глубже
уходит в себя. Его громкий, металлического оттенка голос  гремел  на  весь
коридор; входя в комнату, Стефан услышал:

   Сердце мое, ты - красных термитов планета,
   Паникующих в поисках собственных троп.
   Дев и столпников путь темнокудрый - я, как монета,
   Тускнею. Я гасну. Плоть теснит меня в гроб.
   Ночь, ты бесстыдно срываешь последний покров,
   Когда смерть, кровавобедрая дива, лицо мое
   Нежно ласкает: о, мой покинутый кров...

   Стефан прикрыл за собой дверь, и  поэт  умолк.  Тшинецкий  рассказал  о
маленьком скульпторе.
   -  Ангел-душитель?  -  переспросил  Секуловский.  -  Погодите-ка,   это
любопытно. Любопытно...
   Аккуратно записал что-то на клочке бумаги своим ломким почерком.
   - _Благоудушаемы_  тихие,  ибо  их  есть  царствие  небесное,  -  вслух
прочитал он.
   Потом бросил бегающий взгляд на Стефана.
   - За то, что вы мне помогли немного, я вам кое-что покажу.
   Он стал рыться в бумагах, беспорядочно разбросанных по одеялу.
   - Мне грезится описание Земли, увиденной из другой  планетной  системы.
Такое вот примерно вступление. - Он взял листок и начал читать: -  "Матка,
гноящаяся солнцами: Вселенная. В ней копошатся триллионы звездных личинок.
Бурное размножение..." исторгающее гарь и клубы черного  порохового  дыма,
схватка следует за схваткой, тьма идет за тьмой, - импровизировал он,  так
как на листочке было всего несколько коротких фраз.
   - Куда? - вырвалось у Стефана.
   - Вся соль в том, что в никуда.
   - Вы в это верите?
   Секуловский задержал дыхание. Поднял голову; лицо его, на котором  ярко
полыхали глаза, было вдохновенно и красиво.
   - Нет, - сказал он, - я не верю. Я знаю.


   Поездка стала для Стефана сплошным кошмаром: три обыска - искали  жиры,
- жандармы, толпа, дико атакующая двери и окна, темные вагоны, провонявшие
перекисшим  потом,  клопы.  В  чудовищной  толчее  трудно  было  сохранять
достоинство: в темноте лица не видно, а молчание  воспринималось  тут  как
капитуляция. Спустя час Стефан уже ругался, как сапожник.
   Город изменился. Все улицы  носят  новые  названия,  немецкие.  Патрули
коваными башмаками шаркают по мостовой, звук такой, словно  по  ней  тянут
металлический невод.  Над  крышами  домов  изредка  пролетают  самолеты  с
черными крестами: небо было немецким.
   Дом встретил Стефана привычным запахом вареной капусты, на втором этаже
главенствовал сладковато-затхлый аромат мастерской меховщика, и это  сразу
разбудило память.
   Завидя обшарпанную коричневую дверь своей квартиры  с  плоской  львиной
головой, вырезанной в притолоке, Стефан едва смог сдержать волнение. Дверь
как дверь...
   В передней - хлам, этажерки, жестянки, под  потолком  в  свете  тусклой
лампочки темнели,  словно  чудовищные  чучела  каких-то  животных,  модели
непостроенных отцовских приборов; они громоздились  на  полках,  затянутых
пушистой сеткой паутины. Мать, как  тут  же  известила  его  драматическим
шепотом тетушка Скочинская, уже месяц живет  в  деревне,  здесь  денег  на
хозяйство не хватает. Тетка, еще не закрыв двери, обняла его, и он  утонул
в ее пропахшем нафталином бюсте. Она чмокнула  его,  оросила  слезинкой  и
втолкнула в столовую - отведать хлеба с вареньем и чаем.
   Переставляя с места на место  баночки  с  наклейками,  она  говорила  о
растущих ценах на жиры, о каком-то адвокате и лишь  много  времени  спустя
упомянула об отце. С нескрываемым наслаждением  принялась  в  подробностях
описывать события последних  месяцев.  Нарисовала  портрет  непризнанного,
несчастливого  гения,  истерзанного  болезнью   почек   и   сердца.   Она,
единственная во всем свете, хоть и дальняя только  родня,  позаботилась  о
великом изобретателе. "Твой отец", - повторяла она, и опять: "твой  отец",
- так что в конце концов Стефан даже  начал  подозревать,  что  она  хочет
уколоть его и укорить за черствость. Но у нее и в мыслях  не  было  ничего
подобного. Просто она всем сердцем ему сочувствовала.  Когда-то  она  была
красива. Стефан в свое время чуточку влюбился в фотографию, которую стянул
со стены в  ее  кабинете.  Теперь  избытки  жира  затопили  остатки  былой
красоты.
   Когда он поел и умылся, его наконец допустили в спальню.
   Тетушка взяла на себя роль посла;  несколько  раз  входила  туда  и  на
цыпочках возвращалась обратно. При этом она размахивала руками - казалось,
отталкиваясь веслами от сопротивляющегося  воздуха.  Настроение  создалось
торжественное. "Прямо-таки возвращение блудного сына", - подумал Стефан  и
вошел, почему-то тоже на цыпочках; в воображении его  рисовались  какие-то
эскизы коричневатого Рембрандта.
   Сразу бросилось в глаза, что мамина коллекция  фикусов,  аспарагусов  и
иной растительности безжалостно задвинута в  самый  темный  угол  комнаты.
Отец лежал в постели, натянув на подбородок одеяло. И лишь лимонного цвета
руки слабо сжимали  его  край  искривленными  пальцами  -  они  напоминали
мертвые, уродливые украшения.
   - Как себя чувствуешь, папа? - с трудом выдавил из себя Стефан.
   Отец промолчал.  Стефан  смешался,  ему  захотелось  вежливо  и  быстро
покончить с визитом. Мелькнула мысль, что было бы  хорошо,  если  бы  отец
сейчас умер: место действия в лучших патетических тонах, "у одра"; сам  он
опустится на колени и пробормочет какую-нибудь молитву, а  затем  можно  и
уезжать. Это намного бы  все  упростило.  Но  отец  не  умирал.  Напротив,
приподнялся на постели и попытался что-то  сказать  -  заговорил  поначалу
шепотом, но потом  голос  его  окреп:  "Стефек,  Стефек",  -  повторил  он
несколько раз,  "Стефек",  -  сперва  это  прозвучало  недоверчиво,  потом
радостно.
   - Я слышал, отец, что ты чувствуешь себя неплохо,  и  так  перепугался,
когда получил телеграмму, - солгал он.
   - Э-э, чего там.
   Отец  пытался  подняться,  надо  было  ему  помочь;   Стефан   оказался
совершенным неумехой. Под своими пальцами он  обнаружил  тоненькие  кости,
дужки ребер, выпиравшие наружу, ощутил угасающую теплоту, удержать которую
пыталось это тощее, беспомощное тело.
   - У тебя болит что-нибудь? - спросил  Стефан  с  удивившей  его  самого
нежностью.
   - Садись на кровать. Садись, - повторил отец, уже немного раздражаясь.
   Стефан послушно присел  на  самый  краешек;  было  очень  неудобно,  но
трогательно. О чем теперь говорить?
   Он помнил только одно выражение отцовского лица: бесконечно  отрешенный
взгляд в какой-то иной мир, в котором строились его приборы. Руки  у  него
постоянно были в ссадинах от проволоки,  изрезанные,  обожженные  кислотой
или вымазанные краской экзотических цветов. Теперь все это с них сошло.  В
темных,  толстых  жилах  под  веснушчатой  кожей  рук  слабо   подрагивала
собиравшаяся покинуть его жизнь.
   Горькое откровение для Стефана.
   - Я устал ужасно, -  сказал  отец.  -  Лучше  бы  уснуть  и  больше  не
просыпаться.
   - Папа, ну, как же можно, - возмутился Стефан. А сам  подумал:  к  чему
стремится вот это тело и вот  эта  голова,  в  которой  мозг  чуть  ли  не
перекатывается, как высохший орех в скорлупе?  Вот  суставы  -  скрипящие,
проржавевшие  петли,  легкие  -  астматически  хрипящие  меха,  сердце   -
барахлящий,   разбитый   насос.    Убожество    строительного    материала
предопределяло и формы ветшающей трущобы, жилец которой с ужасом замечает,
что она  готова  обрушиться  ему  на  голову.  Он  вспомнил  стихотворение
Секуловского. Вот именно, плоть нас и убивает, тело послушно только  одним
законам: природы - но не воли.
   -  Может,  съешь  чего-нибудь,  папа?  -  неуверенно  спросил   Стефан,
напуганный легкостью руки, которая  поглаживала  его  лежавшую  на  одеяле
кисть. И сам устыдился своих слов, так это глупо вышло.
   - Я ничего не ем. Мне не нужно. Я столько хотел тебе  сказать,  но  так
сразу... по правде говоря, я всю ночь обдумывал. Даже и спать уже не могу,
- пожаловался он.
   - Так я сейчас... сейчас выпишу  тебе.  -  Стефан  полез  в  карман  за
бланками рецептов. - И вообще, отец, кто тебя лечит? Марцинкевич?
   - Оставь это, оставь. Да, лечит. Теперь уже все равно. - Он уткнулся  в
подушку. - Этот час, Стефан, настает для каждого. Когда нет большей заботы
- только чтобы какая-нибудь жилка в мозгу не лопнула.  Это  глупо,  но  не
хотелось  бы  умереть  в  одночасье.  Если  бы  знать  наперед.   Но   это
бессмыслица.
   Ладонь, поглаживавшая его руку, замерла, словно в нерешительности.
   - Мы так плохо друг друга знаем. У  меня  никогда  не  бывало  времени.
Теперь я вижу, что, в сущности, все равно: те, кто торопится, и те, у кого
есть время, приходят в одно и то же место. Никогда не жалей, не  жалей.  -
И, помолчав, добавил: - Никогда не жалей, что был тут, а не там,  что  мог
сделать, а не сделал. Не верь этому. Не сделал, значит, не  мог.  Во  всем
свой смысл только потому, что все кончается. Видишь: всегда и везде -  это
ведь то же самое, что никогда и нигде. Не жалей, запомни это!
   Отец опять замолчал, задышал труднее, чем прежде.
   - Я, собственно, не то хотел тебе сказать. Но меня  уже  и  собственная
голова не слушается.
   - Я бы дал тебе, папа... не знаю, ты какие лекарства принимаешь?
   - Колят меня иголками, холят, - сказал отец, -  не  беспокойся.  Ты  на
меня в обиде, да? Скажи!
   - Но...
   - Давай теперь не лгать друг  другу,  ладно?  Я  знаю,  ты  обижаешься.
Никогда не было времени. Впрочем, мы чужими были. Видишь ли,  мне  никогда
не хотелось отказываться от самого себя, наверное, я не любил тебя,  иначе
бы это... впрочем, не знаю. А тебе хорошо, Стефан?
   Стефан не знал, что ответить.
   - Я не спрашиваю тебя, счастлив ли ты. О  том,  что  счастлив,  человек
узнает только после, когда это проходит. Человек живет  переменой.  Скажи,
девушка у тебя есть? Может, жениться надумал?
   У Стефана перехватило горло. "Вот человек, он  умирает,  он  мне  почти
чужой, но думает обо мне. А я, сумел бы я так?" - и на этот вопрос  Стефан
не нашел ответа.
   - Молчишь? Значит, есть?
   Не глядя на отца, Стефан отрицательно покачал  головой,  У  отца  глаза
были голубые, налитые кровью, но главное - исстрадавшиеся.
   - Да, тут советами не поможешь. Но я вот что тебе скажу: мы, Тшинецкие,
такие люди, которым женщины необходимы. В одиночку  мы  сами  с  собой  не
справимся. Человек, чтобы ему чисто жить, и сам  должен  быть  чистым.  Ты
всегда был строптивым, может, я и нехорошо делаю, что так говорю. Но ты не
умел прощать, а в этом, в сущности, все, больше ничего и не надо. Не знаю,
научишься ли. Во всяком случае, от женщины не стоит требовать ни  красоты,
ни ума. Только мягкости. Чувства. Остальное приложится. А без  мягкости...
- Он прикрыл глаза. - ...Ничего они не стоят... А это  так  легко...  -  И
очень сильным, давнишним голосом заключил:  -  Можешь  все  позабыть;  как
хочешь. Не слушать советов -  это  тоже  мудрость.  Но  ничьих,  помни.  А
теперь... что я тебе хотел сказать?.. В столе три конверта.
   Тут Стефан удивился.
   - А в нижнем тайнике, - зашептал отец, - есть такой рулон, перевязанный
красной ленточкой, там чертеж  моего  пневмомотора.  Вся  схема.  Слышишь?
Запомни это. Как  только  немцы  уйдут,  отнеси  Фронцковяку,  надо  будет
сделать модель. Он знает как.
   - Но, папочка, - возразил Стефан, -  ты  распоряжаешься  так...  так...
вроде как завещание делаешь. Но ты ведь хорошо себя чувствуешь, правда?
   - Ну  да,  но  когда-нибудь  я  не  буду  себя  хорошо  чувствовать,  -
раздраженно  сказал  отец.  Ему  уже  не  нужны  были  утешения.  -   Этот
пневмомотор - удача. Поверь мне. Я знаю, что  говорю.  Так  вот,  возьмешь
это, а лучше бы, если бы сейчас прямо забрал, сейчас.
   Он вытянул свою лимонного цвета, дряблую шею и горячо зашептал:
   - Тетка Меля невыносима. Не-воз-можна!  -  Он  как  бы  подчеркнул  это
слово. - Я ей ни на грош не верю. Забери это сейчас же, я дам тебе ключи.
   Он едва не свалился  с  кровати,  силясь  стянуть  со  стула  брюки.  В
карманах брюк они вдвоем - вытащив оттуда сначала  грязный  платок,  мотки
проволоки и клещи - отыскали связку ключей. Поднеся  их  к  самым  глазам,
отец снял с колечка маленький английский  ключик  и  вручил  его  Стефану.
Когда тот возвратился из кабинета, отец дремал. Открыл глаза:
   - Что? Это ты? Ну, взял?
   Потом долго вглядывался в  Стефана,  будто  что-то  вспоминая,  наконец
сказал:
   - Для твоей матери я был нехорош. Она ничего не знает, что я  вот...  я
не хотел... - И, немного погодя, прибавил: - Но ты... помни. Помни!
   Стефан был уже в дверях, когда отец неожиданно спросил:
   - Придешь еще?
   - Да ведь я, папочка, не уезжаю, мне надо по делам, я вернусь к обеду.
   Отец откинулся на подушку.


   Кабинет доктора Марцинкевича сверкал стеклом и белизной -  солюкс,  три
кварцевые  лампы,  все  это,  по-видимому,  имело  определенную  связь   с
выселением врачей-евреев в  гетто.  Через  каждые  три  слова  он  величал
Стефана коллегой, но чувствовалось, что  всерьез  его  не  принимает.  Оба
искренне презирали друг друга. Марцинкевич без обиняков  сообщил  Стефану,
что отец в очень тяжелом состоянии: камни - это  чепуха,  но  вот  грудная
жаба, правда, нетипичная, так как боли  слабые  и  не  отдающиеся,  однако
изменения в коронарном кровообращении сулят само