с
автоматом,  они  застали  Паенчковского,  Носилевскую,  Ригера,   Сташека,
профессора, Каутерса и  ксендза.  Сопровождавший  Стефана  и  Секуловского
солдат вошел вместе с ними, запер дверь и долго всех разглядывал.  Адъюнкт
стоял  у  окна,  сгорбившись,  спиной  ко  всем,  Носилевская  сидела   на
металлическом табурете, Ригер и  Сташек  устроились  на  столе.  День  был
облачный, но светлый; сквозь редеющие листья за окном  проглядывало  серое
небо. Солдат загородил собою дверь. Это был парень с плоским темным лицом,
со скошенными скулами. Он дышал все громче, наконец заорал:
   - Ну вы, паны докторы, на шо вам вышло? Украина  була  и  будэ,  а  вам
каюк!
   - Выполняйте, пожалуйста, свои обязанности, как мы выполняем свои, а  с
нами не говорите, - на удивление твердым тоном  заметил  Пайпак  в  ответ.
Выпрямил спину, неторопливо повернулся к  украинцу  и  уставился  на  него
своими черными глазками из-под нависших седых бровей. Дышал он тяжело.
   - А ты... - Солдат поднял шарообразные кулаки.
   Дверь распахнулась, сильно толкнув его в спину.
   - Was machts du hier? Rrrraus! [Ты что тут делаешь?  П-шел!  (нем.)]  -
рявкнул Гутка.
   Он был в каске, автомат  держал  в  левой  руке,  словно  собирался  им
кого-то ударить.
   - Rune! - крикнул он, хотя все  и  так  молчали.  -  Sie  bleiben  hier
sitzen, bis Ihnen anders befohlen wird. Niemand darf hinaus. Und ich  sage
noch einmal: Solten wir einen einzigen versteckten Kranken finden...  sind
Sie alle dran [Тихо! Вы будете здесь  сидеть,  пока  не  прикажут!  Никому
отсюда  не  выходить!  И  я  говорю  еще  раз:  если  найдем  хоть  одного
припрятанного больного... всех вас!.. (искаж. нем.)].
   Он  обвел  всех  своими  выцветшими  глазами  и  круто  развернулся  на
каблуках. Раздался хриплый голос Секуловского:
   - Herr... Herr Offizier... [Господин офицер... (нем.)]
   - Was noch? [Что еще? (нем.)] - рявкнул Гутка, и из-под каски выглянуло
его загорелое лицо. Палец он держал на спусковом крючке.
   - Man hat einige  Kranken  in  den  Wohnungen  versteckt...  [несколько
больных спрятаны в квартирах... (нем.)]
   - Was? Was?! [Что? Что? (нем.)]
   Гутка подскочил к нему, схватил за шиворот и начал трясти.
   - Wo sind sie? Du Gauner! Ihr alle! [Где они? Мошенник! Все вы! (нем.)]
   Секуловский затрясся и застонал.  Гутка  вызвал  вахмистра  и  приказал
обыскать все квартиры в корпусе. Поэт, которого немец все  еще  держал  за
воротник халата, торопливо, пискливым голосом проговорил:
   - Я не хотел, чтобы все... - Он не мог пошевелить руками: рукава халата
впились ему под мышки.
   - Herr Obersturmfuhrer,  das  ist  kein  Arzt,  das  ist  Kranker,  ein
Wahnsinniger! [Господин оберштурмфюрер,  это  не  врач,  это  больной,  он
сумасшедший! (нем.)] - завопил, соскакивая со  стола,  смертельно  бледный
Сташек.
   Кто-то тяжело вздохнул. Гутка опешил:
   - Was soil das?  Du  Saudoktor?!  Was  heisst  das?!  [Что  такое?  Ты,
коновал! Что все это значит? (нем.)]
   Сташек на своем ломаном немецком повторил, что Секуловский - больной.
   Незглоба весь сжался у окна.  Гутка,  разглядывал  их  всех;  он  начал
догадываться, в чем дело. Ноздри у него раздувались.
   - Was fur Gauner sind das, was fur Lugner, diese Schweinehunde!  [Ну  и
мошенники, ну и лгуны, свинячье стадо!  (нем.)]  -  проревел  он  наконец,
оттолкнув Секуловского к стене.
   Бутылка с бромом, стоявшая на краю стола, покачнулась и упала  на  пол,
разбилась, содержимое растекалось по линолеуму.
   - Und das sollen Arzte sein... Na, wir werden schon  Ordnung  schaffen.
Zeigt cure Papiere! [И это врачи... Ну, мы тут наведем  порядок.  Покажите
ваши документы! (нем.)]
   Вызванный из коридора украинец - видимо, старший, на его  погонах  были
две серебряные полоски, - помогал  переводить  документы.  У  всех,  кроме
Носилевской, они оказались при себе. Под конвоем солдата  она  отправилась
наверх. Гутка подошел к Каутерсу. Его документы он  разглядывал  дольше  и
немного помягчел.
   - Acli so, Sie sind ein Volksdeutscher. Na schon. Aber warum liaben Sie
diesen  polnischen  Schwindel  initgemacht?  [Ах,  так.   Вы   фольксдойч.
Прекрасно. Но отчего вы тогда заодно с этими польскими жуликами? (нем.)]
   Каутерс ответил, что он ничего не знал. Выговор у него  был  жестковат,
но это был хороший немецкий язык.
   Носилевская вернулась и показала удостоверение Врачебной палаты.  Гутка
махнул рукой и  повернулся  к  Секуловскому,  который  все  еще  стоял  за
шкафчиком, у самой стены.
   - Komm [иди (нем.)].
   - Herr Offizier... ich  bin  nicht  krank.  Ich  bin  vollig  gesund...
[Господин офицер, я не болен. Я совсем здоров (нем.)]
   - Bist du Arzt? [Ты врач? (нем.)]
   - Ja... nein, aber ich kann nicht... ich werde... [Да... нет, но  я  не
могу... я буду... (нем.)]
   - Komm [иди (нем.)].
   Теперь Гутка был совершенно невозмутим,  даже  слишком  невозмутим.  Он
вроде бы даже улыбался - громадный,  плечистый,  в  плаще,  скрипящем  при
каждом его движении.  Он  манил  Секуловского  указательным  пальцем,  как
ребенка.
   - Komm.
   Секуловский сделал один шаг и вдруг повалился на колени.
   -  Gnade,  Gnade...  ich  will  leben.  Ich  bin  gesund   [Пожалуйста,
пожалуйста... я хочу жить. Я здоров (нем.)].
   - Genug! - яростно взревел Гутка. -  Du  Verrater!  Deine  unschuldigen
verruckten Bruder hast du ausgeliefert [Довольно! Ты предатель! Ты  бросил
своих добрых безумных братьев (нем.)].
   За домом громыхнули два выстрела. Зазвенели стекла в окнах, в  шкафчике
металлическим позвякиванием отозвались инструменты.
   Секуловский припал к сапогам немца, полы белого  халата  разлетелись  в
стороны. В руке поэт еще сжимал резиновый молоточек.
   - Франке!
   Вошел еще один немец и с такой  силой  рванул  руку  Секуловского,  что
поэт, хотя и был толст и высок, подскочил с колеи, словно тряпичная кукла.
   - Meine Mutter war eine Deutsche!!! [Моя мать была немка!!!  (нем.)]  -
визжал он фальцетом, пока его выволакивали из аптеки. Он  успел  уцепиться
за дверь и  рвался  обратно,  судорожно  извивался,  не  решаясь,  однако,
защищаться от ударов. Франке стал деловито постукивать прикладом  автомата
по пальцам, впившимся в дверной косяк.
   - Gnaaade! Матерь Божия!.. - выл Секуловский. Крупные слезы катились по
его щекам.
   Немец начинал выходить из  себя.  Он  застрял  на  пороге,  потому  что
Секуловский вцепился теперь в дверную ручку.  Немец  обхватил  его  обеими
руками, присел, напрягся и изо всех сил дернул поэта на себя. Они вылетели
в коридор. Там Секуловский с грохотом  повалился  на  каменные  плитки,  а
немец, прикрывая за собой дверь, повернул к врачам вспотевшее и побуревшее
от напряжения лицо.
   - Dreckige Arbeit! [Дерьмовая работа! (нем.)] - сказал он  и  захлопнул
дверь.


   Под окном аптеки все заросло, поэтому в помещении было  сумрачно.  Чуть
поодаль, за деревьями, вздымалась глухая стена. Вопли  больных  и  хриплые
крики немцев долетали сюда приглушенными, но  все  равно  слышно  их  было
отлично.  Чуткий,  обостренный  слух  врачей  уловил   звуки   винтовочных
выстрелов. Поначалу частые, они прерывались только шумом  падающих  мягких
мешков. Затем установилась тишина. Кто-то пронзительно закричал:
   - Wei-tere zwan-zig Figuuu-ren! [Следующие двадцать штук! (нем.)]
   Пули защелкали по стене.  Порой  тоскливый,  резко  обрывавшийся  свист
сообщал о полете заблудившейся пули. А то вдруг опять раздавался  короткий
стрекот пулемета. Но чаще подавали голос автоматы. Затем тишина нарушалась
топотом множества ног, монотонным криком:
   - Wei-tere zwan-zig Figuuu-ren!
   ...И два-три пистолетных выстрела, звонкие и  короткие  хлопки,  словно
пробка вылетала из бутылки.
   Раздался пронзительный рев, не похожий на человеческий. А  сверху,  как
будто со второго этажа, донеслись рыдания, похожие на хохот.  И  долго  не
смолкали.
   Глаза у всех были отсутствующие,  никто  не  шевелился.  Стефан  совсем
отупел. Поначалу он еще пытался о чем-нибудь думать: что  Гутка,  которому
все это явно не по зубам, тем не менее как-то с  этим  управляется...  что
даже у смерти есть своя жизнь... но эту, последнюю  мысль  пронзил  резкий
немецкий окрик. Кто-то убегал. Трещали ломающиеся  ветки,  красные  листья
повалили на землю, совсем рядом послышалось прерывистое дыхание и щелкание
камушков, вылетавших из-под ног беглеца.
   Словно раскат грома, пророкотал выстрел. Крик  резко  взмыл  в  небо  и
оборвался.
   Быстро пролетавшие облака, беспрестанно  меняющие  очертания,  затянули
видимый краешек неба. После десяти выстрелы стихли. Что-то вроде перерыва.
Но  через  четверть  часа  застрекотали  автоматы.  И  вновь  все   вокруг
огласилось воплями больных и хриплыми криками немцев.
   В двенадцать уши врачей различали  только  звук  тяжелых  шагов  вокруг
корпуса, собачий лай и  сдавленный  женский  писк.  Неожиданно  дверь,  на
которую они уже перестали обращать внимание, распахнулась. Вошел  вахмистр
украинцев.
   - Выходить, выходить швыдко! - закричал он  с  порога.  За  его  спиной
показалась каска немца.
   - Alle raus! [Всем выходить! (нем.)] - крикнул он, до предела  напрягая
голос.
   На его потемневшем  лице  пыль  перемешалась  с  потом,  глаза  пьяные,
бегающие.
   Врачи вышли в коридор. Стефан оказался рядом с Носилевской. Было пусто,
только в углу валялась куча смятых простыней. Длинные, размазанные  черные
полосы тянулись к лестнице. За поворотом, впритык к батарее, лежало что-то
большое: сложившийся пополам труп с  разбитой  головой;  из  нее  сочилось
что-то черное. Сморщенная желтая ступня вылезла из-под вишневого халата  и
протянулась до середины коридора. Все старались обойти ее стороной, только
немец, замыкавший процессию, пнул сапогом  эту  окоченевшую  ногу.  Фигуры
идущих впереди людей, показалось Стефану, качнулись в разные  стороны.  Он
схватил Носилевскую за руку. Так они и добрались до библиотеки.
   Тут все было вверх  дном.  Книги  из  двух  ближайших  к  двери  шкафов
валялись на полу. Когда врачи проходили  мимо,  страницы  огромных  томов,
раскрывшихся при падении, зашелестели. Двое немцев поджидали их у дверей и
вошли последними. Немедля заняли самое удобное место -  обтянутый  красным
плюшем диванчик.
   В глазах у Стефана рябило.  Все  вокруг  подергивалось,  было  каким-то
серым, краски будто выцвели,  а  предметы  сморщились,  словно  проколотый
пузырь. Первый раз в жизни с ним случился обморок.
   Придя в себя, он почувствовал, что лежит на чем-то  мягком  и  упругом:
Носилевская положила его голову  себе  на  колени,  а  Пайпак  держал  его
задранные вверх ноги.
   - Что с обслуживающим  персоналом?  -  спросил  Стефан;  он  еще  плохо
соображал.
   - Им с утра приказали идти в Бежинец.
   - А мы?
   Никто не ответил. Стефан встал, его пошатывало, но он  чувствовал,  что
больше сознания не потеряет. Шаги за стеной; все ближе; вошел солдат.
   - Ist  Professor  Llon-kow-sky  hier?!  [Профессор  Лондковский  здесь?
(нем.)]
   Тишина. Наконец Ригер прошептал:
   - Господин профессор... Ваша магнифиценция...
   Когда немец вошел, профессор, сгорбившись, сидел в кресле -  теперь  он
выпрямился.  Его  глаза,  огромные,   тяжелые,   ничего   не   выражавшие,
переползали с одного лица на другое.  Он  вцепился  в  подлокотники  и,  с
некоторым трудом поднявшись, потянулся к верхнему карману пиджака. Пошарил
ладонью, что-то там ощупывая. Ксендз - черный, в  развевающейся  сутане  -
пошел было к нему, однако профессор сделал едва заметный,  но  решительный
знак рукой и направился к двери.
   - Kommen Sie, bitte [проходите, пожалуйста (нем.)], - проговорил  немец
и учтиво пропустил его вперед.
   Все сидели молча. Вдруг совсем рядом прозвучал выстрел - словно  раскат
грома в замкнутом пространстве. Стало страшно. Даже  немцы,  болтавшие  на
диванчике,  притихли.  Каутерс,  весь  в  поту,  скривился  так,  что  его
египетский профиль превратился чуть ли не  в  ломаную  линию,  и  с  таким
ожесточением  сжал  руки,  что,  казалось,  заскрипели  сухожилия.   Ригер
по-ребячьи  надул  губы  и  покусывал  их.  Только   Носилевская   -   она
ссутулилась,  подперла  голову  руками,  поставив  локти  на   колени,   -
оставалась внешне невозмутимой.
   Стефану почудилось, будто в животе у него что-то  распухает,  все  тело
раздувается и покрывается осклизлым потом; его начала  бить  омерзительная
мелкая дрожь, он подумал, что Носилевская и умирая останется красивой, - и
мысль эта доставила ему какое-то странное удовлетворение.
   - Кажется... нас... нас... - шепнул Ригер Сташеку.
   Все сидели в маленьких красных креслицах, только ксендз стоял  в  самом
темном углу, между двумя шкафами. Стефан бросился к нему.
   Ксендз что-то бормотал.
   - У-убьют, - проговорил Стефан.
   - Pater noster, qui est  in  coelis  [Отче  наш,  иже  еси  на  небесех
(лат.)], - шептал ксендз.
   - Отец, отец, это же неправда!
   - Sanctificetur nomen Tuum... [да святится имя Твое... (лат.)]
   - Вы ошибаетесь, вы лжете, -  шептал  Стефан.  -  Нет  ничего,  ничего,
ничего! Я это понял, когда упал в обморок. Эта комната, и мы, и  это  все;
это - только  наша  кровь.  Когда  она  перестает  кружить,  все  начинает
пульсировать слабее и слабее, даже небо, даже небо  умирает!  Вы  слышите,
ксендз?
   Он дернул его за сутану.
   - Fiat voluntas Tua... [да будет воля Твоя... (лат.)] - шептал ксендз.
   - Нет ничего, ни цвета, ни запаха, даже тьмы...
   - _Этого_ мира нет, - тихо  проговорил  ксендз,  обращая  к  нему  свое
некрасивое, искаженное страданием лицо.
   Немцы громко засмеялись. Каутерс резко встал и подошел к ним.
   - Entschuldigen Sie, - сказал он, - aber der Herr  Obersturmfuhrer  hat
mir miene Papiere  abgenommen.  Wissen  Sie  nicht,  ob...  [Простите,  но
господин оберштурмфюрер забрал мои бумаги.  Разве  вы  не  знаете,  что...
(нем.)]
   - Sie missen schon  etwas  Gedud  haben  [вам  надо  немного  потерпеть
(нем.)], - оборвал его плотный, широкоплечий немец с  красными  прожилками
на щеках. И продолжал рассказывать приятелю: - Weisst du, das war, als die
Hauser schon alle brannten und ich glaubte, dort  gebe  es  nur  Tote.  Da
rennt  Dir  doch  plotzlich  mitten  aus  deni  grossten  Feuer  ein  Weib
schnurstracks auf den Wald zu. Rennt wie verruckt und presst eine Gans  an
sich. War das ein Anblick! Fritz wollte ihr eine Kugel nachschicken,  aber
er konnte nicht einmal richtig zielen vor Lachen - war das  aber  komisch,
was? [Ну, знаешь, как уже все дома горели,  я  и  подумал,  что  там  одни
мертвые, тут вдруг прямо из  огня  баба  как  выскочит  и  давай  к  лесу.
Несется, как угорелая, и к себе гуся прижимает. Вот картина-то! Фриц хотел
пульнуть ей вдогонку, да от смеха никак не мог  на  мушку  поймать  -  вот
смехота-то, да? (нем.)]
   Оба рассмеялись.  Каутерс  стоял  рядом  и  вдруг  невероятным  образом
скривился и выдавил из себя тоненькое, ломкое "ха-ха-ха!".
   Рассказчик нахмурился.
   - Sie, Doktor, - заметил он, - waram lachen Sie? Da gibt's dock fur Sie
nichts zum Lachen [Вы, доктор, вы-то чего смеетесь?  Для  вас  тут  ничего
смешного нет! (нем.)].
   Лицо Каутерса пошло белыми пятнами.
   - Ich... ich... - бормотал он, - ich bin ein Deutscher!  [Я...  я...  я
немец (нем.)]
   Сидевший вполоборота немец смерил его снизу взглядом.
   - So? Na, dann bitte,  bitte  [Да?  Ну,  тогда  пожалуйста,  пожалуйста
(нем.)].
   Вошел высокий офицер, которого они прежде не видели.  Мундир  сидел  на
нем  как  влитой,  ремни  матово  поблескивали.  Без   каски;   вытянутое,
благородное лицо, каштановые с проседью волосы. Он оглядел  присутствующих
- стекла очков в стальной оправе блеснули. Хирург подошел к нему и,  встав
навытяжку, протянул руку:
   - _Фон_ Каутерс.
   - Тиссдорф.
   - Herr Doktor, was ist los mit unserem Professor? [господин доктор, что
случилось с нашим профессором? (нем.)] - спросил Каутерс.
   - Machcn Sie sich keine Gedanken. Ich  werde  ihn  mit  dem  Auto  nach
Bieschinetz bringen. Er packt jetzt seine Sachen [Можете не  беспокоиться.
Я возьму его в машину, отвезу в Бежинец. Он уже собирает вещи (нем.)]
   - Wirklich? [В самом деле? (нем.)] - вырвалось у Каутерса.
   Немец покраснел, затряс головой.
   - Mein Herr! - Потом улыбнулся. - Das  mussen  Sie  mir  schon  glauben
[Милостивый государь! Вы должны мне верить (нем.)].
   - Und warum werden wir hier zuruckgehalten? [А зачем нас здесь  держат?
(нем.)]
   - Na, na! Es stand ja schon tibel um Sie, aber  unser  Hutka  hat  sich
doch noch beruhigcn lassen. Sie  werden  jetzt  nur  bewacht,  well  Ihnen
unsere Ukrainer sonst etwas antun konnten. Die lechzen ja  nach  Blut  wie
die Hunde, wissen Sie [Ну, ну! С вами было уж дело  плохо,  так  ведь  наш
Гутка теперь угомонился. Вас теперь  будут  только  охранять,  чтобы  наши
украинцы ничего такого вам не причинили. Они, знаете, прямо крови  жаждут,
словно собаки (нем.)].
   - Ja? [Да? (нем.)] - изумился Каутерс.
   - Wie die Falken...  Man  muss  sie  mit  rohem  Fleisch  futtern  [Как
соколы... Их приходится кормить сырым мясом (нем.)], - рассмеялся немецкий
психиатр.
   Подошел ксендз.
   - Herr Dortor, - сказал он, - Wie kam das: Mensch und Arzt, und Kranke,
die Erschiessen, die Tod! [Господин доктор, как это можно: человек и врач,
и больные, расстрел смерть! (искаж нем.)]
   Казалось, немец отвернется или попытается заслониться рукой от  черного
нахала, но неожиданно лицо его просветлело.
   - Jede Nation,  -  заговорил  он  глубоким  голосом,  -  gleicht  cinem
Tierorganismus. Die kranken Korpersellen mussen manchmal herausgeschnitten
werden. Das war eben so ein chirurgischer Eingriff [Каждая  нация  подобна
организму животного. Больные органы порой  необходимо  удалять.  Это  было
своего рода хирургическое вмешательство... (нем.)].
   Через плечо ксендза он смотрел на Носилевскую. Ноздри его раздувались.
   - Aber Gott, Gott [но Боже, Боже... (нем.)], - все повторял ксендз.
   Носилевская по-прежнему сидела молча, не шевелясь, и немец, который  не
сводил с нее глаз, заговорил громче:
   - Ich kann es Ihnen auch andcrs crklaren. Zur Zeit des Kaisers Augustus
war in der Galilea ein romischer Statthalter, der ubte die Herrschaft ubei
die Juden, und hiess Pontius Pilatus... [Я могу объяснить это и иначе.  Во
времена цезаря Августа был  в  Галилее  римский  наместник,  который  имел
верховную власть над евреями, и звали его Понтий Пилат... (нем.)]
   Глаза его горели.
   - Стефан, - громко попросила Носилевская, - скажите ему, чтобы он  меня
отпустил. Мне не нужна опека, и я  не  могу  тут  больше  оставаться,  так
как... - Она смолкла на полуслове.
   Стефан, растроганный (она впервые назвала  его  по  имени),  подошел  к
Каутерсу и Тиссдорфу. Немец вежливо поклонился ему.
   Стефан спросил, могут ли они уйти.
   - Sie wollen fort? Alle? [Вы хотите уйти? Все? (нем.)]
   - Frau Doktor Nosilewska [госпожа  доктор  Носилевская  (нем.)],  -  не
очень уверенно ответил Стефан.
   - Ach, so. Ja, naturlich. Gedulden Sie sich bitte noch etwas [Ах,  так.
Да, конечно. Потерпите еще немного, пожалуйста (нем.)].
   Немец сдержал слово: их освободили в  сумерки.  В  корпусе  было  тихо,
темно и пусто. Стефан пошел к себе; надо было собраться  в  дорогу.  Зажег
лампу, увидел на столе записную книжку Секуловского и  бросил  ее  в  свой
открытый чемодан. Потом посмотрел на скульптуру; она тоже лежала на столе.
Подумал, что ее создатель валяется где-то тут,  поблизости,  в  выкопанном
утром рву, придавленный сотней окровавленных тел, и ему стало нехорошо.
   Его чуть не вырвало, он повалился на кровать, коротко, сухо всхлипывая.
Заставил себя успокоиться. Торопливо сложил вещи и, надавив коленом, запер
чемодан. Кто-то вошел в комнату. Он вскочил -  Носилевская.  В  руках  она
держала несессер. Протянула Стефану продолговатый белый сверток: это  была
стопка бумаги.