Станислав Лем.
    Больница Преображения

   -----------------------------------------------------------------------
   Stanislaw Lem. Szpital Przemieniema.
   Пер. с польск. - А.Ермонский, М.Ипатов.
   "Собрание сочинений", т.12. М., "Текст", 1995.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 April 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ПОХОРОНЫ

   В Нечавах поезд останавливался на несколько минут.  Стефан  едва  успел
пробраться к дверям и спрыгнуть на землю, как паровоз, пыхтя,  потащил  за
собой состав. Последний час пути Стефан терзался  мыслью,  что  не  сумеет
выбраться из вагона, - ни о чем другом и подумать  не  мог,  даже  о  цели
своей поездки. И вот теперь он робко побрел куда-то, обжигаясь  непривычно
свежим после вагонной духоты воздухом, щурясь на солнце, чувствуя  себя  и
раскованным, и беспомощным, будто после мучительного сна.
   Был самый конец февраля, небо все в серых тучах с  раскаленными  добела
краями. Подтачиваемый оттепелью снег тяжело оседал в котловинах и оврагах,
обнажалась стерня, заросли кустарника,  прорисовывались  черные  от  грязи
дороги и глинистые склоны холмов. Монотонная белизна  разрушалась  печатью
хаоса - предвестника перемен.
   Эта мысль Стефану обошлась дорого: он не туда поставил ногу и в ботинке
захлюпала  вода.  От  отвращения  Стефана  даже  передернуло.  Удалявшееся
посапывание паровоза за бежинецкими холмами совсем заглохло, и тогда  стал
слышен какой-то шорох, похожий на  стрекотание  кузнечиков,  -  смазанные,
налетавшие со всех сторон, однообразные голоса таяния. В мохнатом реглане,
в  мягкой  фетровой  шляпе  и  легких  городских  туфлях  Стефан  на  этом
бескрайнем предгорье выглядел весьма нелепо, он  это  понимал  и  сам.  По
дороге, взбиравшейся к деревне,  неслись  бурные,  слепящие  глаза  ручьи.
Перепрыгивая с камня на камень, Стефан  добрался  наконец  до  развилки  и
взглянул на часы. Скоро час. О точном времени похорон  не  сообщалось,  но
надо было поторопиться. Гроб  с  телом  отправился  из  Келец  еще  вчера.
Значит, он уже в  доме  дяди  Ксаверия,  а  может,  и  в  костеле,  ибо  в
телеграмме было какое-то неясное упоминание  о  панихиде.  Или  просто  об
отпевании? Стефан не мог этого вспомнить и разозлился на себя за  то,  что
размышляет о религиозных обрядах. До дядиного дома ходу минут  десять,  до
кладбища - столько же, но если погребальная процессия направится  окольным
путем, в костел... Стефан совсем растерялся, не зная, как быть.  Он  дошел
до поворота шоссе, постоял, вернулся на  несколько  шагов  назад  и  опять
остановился. Заметил в поле старика крестьянина -  тот  шел  по  меже,  на
плече он тащил крест, какие обычно несут  впереди  погребального  шествия.
Стефан  хотел  было  окликнуть  его,  но  не  решился.  Стиснув  зубы,  он
решительно зашагал к кладбищу. Старик исчез за кладбищенской стеной. Но на
деревенском проселке он не объявился, так что  Стефан,  наплевав  на  все,
подобрал полы своего реглана, словно женщина подол, и отчаянно понесся  по
лужам. Дорога, ведшая на кладбище, огибала  невысокий  пригорок,  заросший
орешником. Стефан побежал напрямик, не обращая внимания на проваливающийся
под  ногами  снег  и  хлеставшие  по   лицу   ветки.   Неожиданно   чащоба
расступилась. Он спрыгнул на дорогу возле самого кладбища. Тихо тут было и
пусто,  старика  нигде  не  видать.  Стефану  вдруг  расхотелось  спешить.
Обливаясь потом и тяжело дыша, он мрачно  посмотрел  на  свои  ноги  -  по
щиколотку в грязи, бросил взгляд поверх калитки на кладбище. Там  не  было
никого. Стефан толкнул  калитку,  она  пронзительно  вскрикнула,  тоскливо
охнула и  смолкла.  Грязный,  ноздреватый  снег  волнами  укрывал  могилы,
расступаясь воронками у подножий крестов. Их деревянные  шеренги  доходили
до кустов одичавшей сирени; за ними тянулись каменные надгробья  нечавских
священников и, чуть  особняком,  возвышался  семейный  склеп  Тшинецких  -
черный, с золотыми  датами  и  именами,  с  тремя  березами  у  гранитного
изголовья. На свободном месте, которое, словно  ничейная  земля,  отделяло
склеп  от   других   захоронений,   глиняным   пятном   на   белом   зияла
свежевыкопанная могила. Стефан озадаченно остановился.  В  склепе,  видно,
уже не было места, а на его расширение не хватило времени или средств, так
что Тшинецкому предстояло лежать в глине, как простому  смертному.  Стефан
представил себе, что пережил дядя  Анзельм,  когда  распорядился  привезти
сюда останки, но выхода не было: некогда  Нечавы  принадлежали  Тшинецким,
здесь их всех и хоронили, и, хотя сейчас тут  уцелел  только  дом  дядюшки
Ксаверия, традиция поддерживалась, и после каждой кончины семья направляла
со всей Польши своих представителей на похороны.
   С крестов, с веточек дикой сирени  свисали  прозрачные  сосульки,  тихо
щелкали срывавшиеся с них  капли  и  дырявили  снег.  Стефан  постоял  над
открытой могилой. Надо было идти домой, но ему так этого не хотелось,  что
он  решил  побродить  по   деревенскому   кладбищу.   Фамилии,   выжженные
раскаленной проволокой на дощечках, превратились в черные подтеки,  многие
вообще стерлись, остались только чистые доски. Проваливаясь то  и  дело  в
снег - ноги у него совсем закоченели, - Стефан  обошел  кладбище  и  вдруг
остановился у могилы, над которой возвышался  большой  березовый  крест  с
прибитым к  нему  куском  жести.  Виднелась  на  нем  надпись,  выведенная
замысловатой вязью:

   Прохожий Расскажи Польше Что Тут Лежат Ее Сыны
   Что Они Были Ей Верны До Последней Минуты

   Ниже -  фамилии  и  воинские  звания.  Последним  значился  неизвестный
солдат. Была еще сентябрьская дата 1939 года. С того сентября не прошло  и
шести месяцев, но надпись не пощадили бы ненастье и  морозы,  если  бы  не
подновляла ее чья-то заботливая рука.  О  памяти  свидетельствовали  также
пихтовые ветки, укрывавшие могилу, на  удивление  небольшую:  трудно  было
поверить, что здесь покоятся несколько человек,  Стефан  постоял  немного,
растроганный и одновременно смущенный, ибо не  знал,  надо  ли  ему  снять
шляпу; так ничего и не решив, пошел дальше.  В  леденящем  снегу  отчаянно
мерзли ноги; постукивая туфлей о туфлю, он взглянул на часы. Было двадцать
минут второго, и следовало бы поторопиться, если он хочет вовремя  попасть
в усадьбу, но Стефан подумал, что, дождавшись здесь похоронную  процессию,
он удачно сократит свое пребывание на траурной церемонии, так что вернулся
к выкопанной  могиле,  которая  готова  была  принять  тело  дяди  Лешека.
Заглянув в пустую яму, Стефан обнаружил, что она очень глубокая. Ему  были
ведомы тайны погребальной техники, и он  сообразил,  что  могилу  углубили
сознательно, дабы в будущем в ней мог поместиться еще один  гроб  -  тетки
Анели, вдовы дяди Лешека. Открытие это неприятно поразило Стефана,  словно
он невзначай увидел нечто отвратительное; он невольно отпрянул от могилы и
уставился на ряды покосившихся крестов. Уединение, казалось, обострило его
восприимчивость;  сейчас  то,  что  различие  в  имущественном   положении
сохраняется и в сообществе мертвых, показалось ему абсурдом  и  подлостью.
Комок подкатил к горлу. Вокруг - полнейшая тишина. Ни звука не  доносилось
из ближайшего села, даже вороны, чье карканье сопровождало  Стефана,  пока
он бродил по кладбищу, совсем угомонились. Короткие тени от крестов лежали
на снегу,  холод  поднимался  по  ногам  и  подбирался  к  самому  сердцу.
Ссутулившись,  Стефан  запрятал  руки  в  карманы  и  в  правом  обнаружил
маленький сверток - хлеб, который мать успела сунуть ему, когда он выходил
из дома. Ему вдруг страшно захотелось есть, он вытащил из кармана  сверток
и развернул тонкую бумагу. Между ломтиками хлеба розовел лепесток ветчины.
Стефан поднес было кусок ко рту, но есть над разверстой могилой  не  смог.
Он убеждал себя, что это предрассудок, - подумаешь, всего-то яма,  вырытая
в глине, - но пересилить себя так и не сумел. Держа хлеб в руке, побрел  к
кладбищенским воротам.  Попадались  и  безымянные  кресты,  в  их  корявых
очертаниях тщетно было бы  доискиваться  каких-либо  индивидуальных  черт,
способных что-то рассказать об их владельцах-покойниках.  Стефан  подумал,
что забота о сохранности  могил  -  выражение  родившейся  в  незапамятные
времена веры в то, что вопреки утверждениям религии,  вопреки  очевидности
гниения, вопреки тому, что подсказывают нам чувства,  умершие  под  землей
влачат какое-то существование, может, неудобное, может,  даже  жалкое,  но
влачат его до тех пор, пока над землей еще стоят какие-то  опознавательные
знаки.
   Стефан добрался до ворот, еще раз взглянул издали на ряды  утопающих  в
снегу крестов и желтоватое пятно вырытой могилы, затем вышел на  раскисшую
дорогу. Додумав до конца последнюю свою мысль, он ясно  осознал  нелепость
кладбищенских церемониалов, а собственное участие в сегодняшних  похоронах
посчитал делом постыдным. Он даже мысленно попенял родителям  за  то,  что
они впутали его в эту историю, тем более нелепую, что он, собственно, и не
был тут сам по себе, а лишь представлял больного отца.
   Стефан неторопливо принялся  за  бутерброд  с  ветчиной;  каждый  кусок
приходилось обильно смачивать слюной, глотал он с трудом, в  горле  совсем
пересохло. А мысли обгоняли друг друга. Да, так оно и есть, рассуждал  он,
люди какой-то самой глухой к  очевидным  доводам  частью  своего  естества
верят в это открытое мною сейчас "бытие умерших". Иначе, если бы забота  о
могилах была лишь  выражением  любви  к  ушедшему  и  скорби  о  нем,  они
удовлетворялись бы заботой о надземной, зримой части могилы. Однако,  если
свести причины кладбищенских хлопот людей к такого рода  чувствам,  нельзя
объяснить, почему они  так  стремятся  устроить  трупы  поудобнее,  почему
покойников обряжают, кладут им  подушечку  под  голову  и  помещают  их  в
футляры, которые, насколько  возможно,  защищают  их  от  воздействия  сил
природы. Теми, кто так поступает, должна руководить слепая и нелепая  вера
в  дальнейшее  существование  умерших  -   то   жуткое,   пугающее   живых
существование в тесноте заколоченного гроба, которое, как подсказывает  им
интуиция, видимо, все же лучше полнейшего исчезновения и слияния с землей.
   Не отдавая себе  в  этом  отчета,  Стефан  зашагал  в  сторону  села  и
колокольни костела, блестевшей на  солнце.  На  повороте  шоссе  он  вдруг
заметил какое-то движение и еще прежде, чем понял, в чем  дело,  торопливо
сунул бутерброд в карман.
   Там, где шоссе огибало цепь холмов,  пробегая  у  подножья  ее  крутой,
глинистой стены, показалось темное пятно погребального шествия. Люди  были
так далеко, что он не различал лиц, видел только плывший впереди крест,  а
за ним - белые пятнышки стихарей, крышу автомобиля и подальше -  множество
крохотных фигурок, которые шли так медленно, словно  топтались  на  месте.
Двигались они наверняка степенно, но издали  казались  такими  маленькими,
что все это выглядело гротескно. Трудно было отнестись к этому карликовому
шествию всерьез и с надлежащей миной поджидать его здесь, но и отправиться
ему навстречу было не легче. Шествие напоминало разбросанных  как  попало,
обряженных  в  черное  кукол;  сгрудившись,  они  пробирались  под  крутым
глинистым откосом, и  ветер  доносил  оттуда  ошметки  каких-то  невнятных
причитаний. Стефану хотелось оказаться там как можно скорее, однако он  не
решался сделать и шага и, обнажив голову - ветер  тут  же  взлохматил  ему
волосы, - остался стоять у  обочины.  Человек  непосвященный  не  смог  бы
разобрать: то ли это опоздавший участник траурного обряда,  то  ли  просто
случайный прохожий. Процессия приближалась, и фигуры идущих росли, вот они
уже переступили незримую границу того "далека", эффект  которого  произвел
такое странное  впечатление  на  зрителя.  Наконец  Стефан  узнал  старика
крестьянина, шагавшего впереди с крестом, обоих ксендзов, ползущий за ними
грузовик  с  соседней  лесопилки  и,  наконец,  все  бредущее   врассыпную
семейство. Нескладное пение деревенских баб не умолкало ни  на  минуту,  а
когда до процессии оставалось всего несколько шагов, послышался  церковный
звон - сперва несколько робких звуков,  потом  удар  полновесный,  мощный,
величественно  растекающийся  окрест.  Услышав  звуки   колокола,   Стефан
подумал, что  сперва  потянул  за  веревку  меньшой  из  Шымчаков,  Вицек,
которого  тут  же  отогнал  рыжий  Томек,  единственный,  кому  доверялось
звонить, - но тут же  и  спохватился:  "меньшой"  Вицек  должен  быть  уже
взрослым парнем в его, Стефана, возрасте, а о Томеке, с  тех  пор  как  он
подался в город, ни слуху ни духу. Но  значит,  борьбу  за  право  звонить
продолжало в Нечавах юное поколение.
   Бывают в жизни положения, не предусмотренные учебниками хорошего  тона,
столь сложные и щепетильные, что найти выход из них способен лишь тот, кто
обладает большим тактом и очень  уверен  в  себе.  Стефан,  лишенный  этих
достоинств, не имел понятия, как ему присоединиться к шествию; он пребывал
в нерешительности, чувствуя, что его  наверняка  заметили,  и  это  только
усугубляло его замешательство. К счастью, перед самым  костелом  процессия
остановилась, один из ксендзов подошел  к  кабине  грузовика  и  о  чем-то
спросил водителя, и тот закивал в  знак  согласия,  а  незнакомые  Стефану
мужики залезли  в  кузов  и  принялись  стаскивать  гроб.  Началась  общая
неразбериха; воспользовавшись этим, Стефан успел присоединиться к  группе,
топтавшейся у грузовика. И тут же увидел  коренастую  фигуру  и  седеющую,
втянутую в плечи голову дяди Ксаверия, который поддерживал под руку  тетку
Анелю - она была вся в черном; в это время кто-то тихо позвал  его:  нужны
были  люди,  чтобы  внести  гроб  в  костел.  Стефан  метнулся  туда,  но,
поскольку, как обычно,  когда  требовалось  на  глазах  у  всех  совершить
мало-мальски ответственное деяние, он  порол  горячку,  его  готовность  к
действию  проявилась  лишь  в  нервическом  притоптывании   подле   кузова
грузовика. Наконец гроб  вознесся  над  головами  присутствующих  без  его
помощи, Стефану же досталось нести медвежью  бурку,  которую  в  последнюю
минуту сбросил с себя и протянул ему старший брат отца, дядя Анзельм.
   Бурку эту Стефан внес в храм, войдя  одним  из  последних,  но  он  был
убежден, что, волоча эту огромную медвежью шкуру, он помогает тому,  чтобы
церемония проходила надлежащим образом. Колокол закончил свою однообразную
песнь коротким ударом, словно поперхнулся, оба ксендза на  минуту  куда-то
пропали, потом снова появились, а тем временем семейство рассаживалось,  и
от алтаря поплыли первые латинские слова заупокойной молитвы.
   Стефану ничто не мешало сесть, свободных мест на скамейках было  полно,
да и дядина бурка оттягивала руки, но он предпочел остаться со своей ношей
в нефе - может,  и  потому,  что  стоять  было  тяжело,  и  он  словно  бы
расплачивался этим за свою недавнюю робость.  Гроб  уже  поставили  против
алтаря, и дядя Анзельм, зажегши вокруг  него  свечи,  направился  прямо  к
Стефану, чем даже немного смутил молодого человека (тот посчитал, что тень
от колонны, за которой он стоял, не выдаст его). Положив Стефану  руку  на
плечо, дядя под распев священников прошептал:
   - Отец болен?
   - Да, дядя. Вчера у него был приступ.
   - Все камни, да? - спросил Анзельм своим пронзительным шепотом и  хотел
было взять бурку у Стефана,  но  тот,  однако,  не  хотел  отдавать  ее  и
бормотал:
   - Да нет, пожалуйста, я уж подержу...
   - Ну,  отдай  же,  осел,  тут  ведь  холод  собачий!  -  возразил  дядя
добродушно, но почти не понижая голоса, накинул на плечи бурку и подошел к
скамье, на которой  сидела  вдова,  оставив  Стефана  в  дураках;  молодой
человек почувствовал, что у него запылали щеки.
   Это,  в  сущности,  пустяковое  происшествие   вконец   испортило   ему
настроение. Успокоился он нескоро  и  только  тогда,  когда  заметил  дядю
Ксаверия, сидевшего на  последней  скамье,  с  самого  края.  Стефан  даже
развеселился немного, подумав, как  нелепо  должен  чувствовать  себя  тут
Ксаверий, этот воинствующий безбожник, который пытался наставлять на  путь
истинный каждого вновь прибывающего приходского священника. Это был старый
холостяк, горячая голова и правдолюб, азартный  подписчик  библиотеки  Боя
[более  ста  томов   переводов   произведений   французской   классической
литературы, выпущенных в 30-е годы XX в. известным писателем,  критиком  и
переводчиком Тадеушем Бой-Желемским (1874-1941)], сторонник  регулирования
рождаемости и вдобавок единственный врач на двенадцать километров  окрест.
В свое время родственники из Келец попытались выжить его из старого  дома,
годами воюя с ним в повятовых и окружных судах, но  Ксаверий  выиграл  все
процессы, да еще так хитроумно, как он сам говорил, им  нахамил,  что  они
ничего не смогли с ним поделать. Сейчас он сидел спокойно,  огромные  руки
лежали на пюпитре; от поверженной родии его отделяла пустая скамья.
   Едва  зазвучал  проникновенный  голос  органа,  как  в   душе   Стефана
забрезжило воспоминание о давнишнем ощущении пылкой и смиренной  святости,
которое обжигало ему душу, когда он был еще совсем  ребенком;  к  органной
музыке он всегда испытывал глубочайшее уважение. Заупокойная служба шла по
всем правилам; один из ксендзов раздул кадило в маленькой жаровне и обошел
гроб, обволакивая его клубами пахучего - правда, немного отдававшего гарью
- дыма. Стефан  поискал  глазами  вдову  -  она  сидела  во  втором  ряду,
согбенная, покорная, удивительно равнодушная к словам ксендзов, которые  в
узоры латыни то и дело вплетали ее фамилию, а значит, и фамилию покойного,
повторяя  ее  нараспев,  торжественно  и,  казалось,  настойчиво,   -   но
обращались они не к кому-нибудь из живых, только  к  Провидению:  его  они
просили,  его  умоляли,  от  него  они  чуть  ли  ни  требовали   проявить
снисхождение к тому, кого уже не было.
   Орган умолк, и снова надо было брать на  плечи  гроб,  воздвигнутый  на
возвышении перед  алтарем,  но  теперь  Стефан  даже  не  пытался  к  нему
приблизиться; все встали и, покашливая, готовились продолжить путь. В  тот
момент, когда гроб, слегка покачиваясь, выплывал из  полутемного  нефа  на
ступеньки костела, произошел казус: продолговатый тяжелый  ящик  угрожающе
накренился вперед, но тут же лес воздетых рук вернул ему равновесие, и он,
еще сильнее раскачиваясь, словно возбужденный тем, что едва не  произошло,
выскользнул навстречу солнцу, теперь уже почти касавшемуся земли.
   В эту минуту у Стефана промелькнула крайне нелепая и чудовищная  мысль,
что в гробу, конечно же, дядя Лешек, ибо он всегда любил откалывать разные
номера, особенно по торжественным случаям. Мысль эту  он  тут  же  пресек,
вернее, повернул ее в русло вполне здравого рассуждения: все это абсурд, и
в гробу вовсе не дядя, а лишь какие-то крохи от него,  что-то,  оставшееся
от него, такое постыдное и неприличное, что для устранения этого  из  мира
здравствующих изобрели и инсценировали  всю  эту,  несколько  затянутую  и
слегка отдающую притворством процедуру.
   Тем временем он вместе со всеми шел за  гробом  к  распахнутым  настежь
воротам кладбища. Окружающая Стефана процессия  состояла  из  каких-нибудь
двадцати человек;  здесь,  поодаль  от  гроба,  они  производили  довольно
странное впечатление, поскольку одежда их представляла собой нечто среднее
между дорожной (почти  все  приехали  в  Нечавы  издалека)  и  праздничным
нарядом, причем черный цвет преобладал. Вдобавок большинство мужчин были в
английских башмаках с крагами, а некоторые дамы  -  в  похожих  на  сапоги
высоких, отороченных мехом ботинках. На ком-то - Стефан не мог узнать  его
со спины - была шинель без знаков различия; петлицы словно выдраны, шинель
туго перетягивал ремень; эта шинель,  которая  надолго  приковала  к  себе
взгляд Стефана, служила зд