к профессору. Да, пойду. Который час?
   - Пять.
   - Значит, наверное, у... себя.
   Профессор был у себя всегда.
   Обернувшись, Паенчковский как будто только теперь заметил Тшинецкого.
   - А вы... вы пойдете со мной.
   - Я?.. Зачем? Что случилось, господин адъюнкт?
   - Пока ничего. И Бог этого не допустит. Нет, нет,  не  допустит.  А  мы
сделаем... Вы пойдете, будете вроде как свидетелем. Да и мне  легче  будет
говорить: вы же понимаете -  его  магнифиценция!  [титул  ректора  высшего
учебного заведения]
   Слово это сверкнуло искоркой робкого юмора,  но  искорка  тотчас  же  и
погасла.
   Заглянуть в общую палату, в квартиру кого-нибудь из врачей или пойти  к
профессору - разница громадная. Дверь обыкновенная,  белая,  как  у  всех.
Паенчковский постучал  так  предупредительно,  что  его  не  услышали.  Он
подождал и попробовал еще раз, погромче. Стефан хотел  постучать  сам,  но
адъюнкт опасливо оттеснил его: не умеешь, все испортишь...
   - Прошу!
   Мощный голос. Он еще не успел  умолкнуть,  а  они  уже  открыли  дверь,
вошли.
   В лучах заходящего солнца знакомая Стефану комната выглядела  необычно.
Солнце придало стенам огненный колорит. Комната, казалось,  полыхала,  она
напоминала пещеру льва. Старое золото горело на  корешках  книг,  все  это
походило на какую-то удивительную интарсию [вид деревянной  мозаики].  Под
темным лаком буфета и полок солнце,  как  волшебник,  высвечивало  красное
дерево. Яркие пятна рябили на всех деревянных предметах в комнате,  словно
на поверхности воды; искрились волосы на голове профессора, который -  как
всегда, за столом, над каким-то  толстым  томом,  в  кресле,  распахнутом,
будто книга, - устремил неподвижный взгляд на Пайпака и Стефана.
   Паенчковский с трудом продрался через несколько вступительных фраз: что
извиняется, знает, что помешал, но vis maior [чрезвычайные  обстоятельства
(лат.)] - это важно для всех. Наконец добрался до сути дела:
   - Мне, ваша магнифиценция, звонил Кочерба... бежинецкий  аптекарь.  Так
вот,   сегодня    утром    в    Бежинец    приехала    рота    немцев    и
полицейских-гайдамаков. Значит, украинцев. Им ведено  молчать,  но  кто-то
проболтался: они прибыли ликвидировать нашу больницу.
   И Пайпак сразу  весь  как-то  съежился,  только  выставил  вперед  свой
крючковатый нос: я кончил.
   Профессор  как  человек  науки  поставил  под  сомнение   достоверность
информации аптекаря. За него вступился Паенчковский.
   - Он человек надежный, ваша магнифиценция. Он тут  тридцать  лет.  Вас,
господин  профессор,  помнит  еще   со   времен   слуги   Ольгерда.   Ваша
магнифиценция его не знает, он ведь человек маленький,  -  и  Паенчковский
показал рукой, опустив ее к самому полу,  какой  именно  маленький.  -  Но
человек порядочный.
   Адъюнкт вздохнул и продолжал:
   - Так вот, ваша магнифиценция:  это  такое  страшное  известие,  что  и
верить не хочется. Но наш, то есть мой, долг состоит в том, чтобы как  раз
поверить.
   Тут начиналось  для  него  самое  трудное.  С  виду  такой  покорный  и
растерянный, он на самом деле прекрасно видел, как холодно его  принимают:
профессор даже не предложил сесть. Два кресла перед столом  были  пусты  -
два островка тени в золотистых  облачках  солнечных  бликов.  А  профессор
положил свою тяжелую, узловатую руку на книгу и выжидал. Это означало, что
вся  сцена  представляет  собой  лишь  интермедию,  эпизод,   предваряющий
действие куда более важное, смысл которого  пришедшие  сюда  понять  не  в
состоянии.
   - Я узнал,  ваша  магнифиценция,  что  к  этим  солдафонам  в  качестве
начальника приставлен немецкий психиатр. Стало быть,  вроде  как  коллега.
Доктор Тиссдорф.
   Паенчковский смолк. Профессор не отозвался  ни  звуком,  только  слегка
сдвинул брови, словно седые молнии: "не слышал", "не знаю".
   -  Да,  это  молодой  человек.  Эсэсовец.  И,  насколько   я   понимаю,
предприятие это неблагодарное - но что еще остается? Надо пойти к нему,  в
Бежинец, еще сегодня, ваша магнифиценция, ибо как раз, как раз завтра... -
говорил он, и голос его набирал силу. - Немцы уведомили  сегодня  магистра
Петшиковского, старосту, что завтра утром им понадобится сорок  человек  -
дорожная повинность.
   -  Это  известие...  оно  для  меня  не  совсем  неожиданно,  -  быстро
проговорил профессор, и было странно,  что  такой  великий  человек  может
говорить так тихо. - Я ожидал его, быть может, не  в  такой  форме,  после
статьи Розеггера... Вы ведь помните, коллега?
   Пайпак подобострастно подтвердил: он помнит, он слушает и внимает.
   - Однако же я не знаю, какова здесь моя роль? - продолжал профессор.  -
Насколько я разбираюсь в этом деле, ни  персоналу,  ни  врачам  ничего  не
угрожает. Ну, а больные...
   Этого ему говорить не следовало. Обычно подбирающий  слова  задолго  до
того, как их надо будет произнести, профессор  на  сей  раз  не  успел  их
обдумать. Паенчковский внешне ничем себя не выдал, оставался таким же, как
обычно (никакой не титан, голубок да и только),  но,  когда  он  оперся  о
стол, его тощая рука, рука старца, преобразилась - она больше не дрожала.
   -  Времена  теперь  такие,  -  сказал  он,  -  что  жизнь  человеческая
обесценивается. Времена страшные, но  пока  еще  имя  вашей  магнифиценции
могло бы, словно щитом, прикрыть этот дом и спасти жизнь ста  восьмидесяти
несчастных.
   Правая рука профессора, прятавшаяся  до  сих  пор  под  столом,  словно
кто-то, не принимающий  участия  в  дискуссии,  вмешалась  теперь  в  нее:
твердым, горизонтальным движением дала знак молчать.
   - Я ведь не руководитель этого заведения, - заговорил профессор. - Меня
нет даже в списках сотрудников, я не состою в штате, вообще нахожусь здесь
неофициально, и, как полагаю, и я,  и  вы,  мы  можем  из-за  этого  иметь
серьезные неприятности. Однако же, если вы того пожелаете, я останусь. Что
же касается заступничества - мои заслуги, ежели таковые и есть,  уже  были
признаны "ими" в Варшаве; вы знаете, каким образом. Молодой, дикий  ариец,
который, как вы, коллега, говорите, намеревается  завтра  истребить  наших
больных, несомненно, получил приказ властей, каковые  не  считаются  ни  с
возрастом, ни с научным именем.
   Наступило молчание, и оно постепенно преображало комнату. Последний луч
ускользавшего за стену солнца красным  расплывающимся  пятном  сползал  по
дверцам стоявшего у окна шкафа, и был этот  луч  таким  пушистым  и  таким
живым, что Стефан, хотя он и следил с величайшим вниманием за  разговором,
проводил его глазами. Потом голубоватая дымка, предвестница  ночи,  словно
прозрачная вода затопила комнату. Становилось и темнее, и  печальнее,  как
на сцене в хорошо отрежиссированном спектакле, когда невидимые прожектора,
меняя освещение, толкают вперед действие пьесы.
   - Я собираюсь туда  сейчас,  -  сказал  Паенчковский,  который,  слушая
профессора, все  более  выпрямлялся  -  даже  его  донкихотовская  бородка
затряслась. - И я думал, что вы пойдете со мной.
   Профессор не пошевелился.
   - В таком случае я иду. Прощайте... ваша магнифиценция.
   Они вышли.
   Коридор делал здесь крутой  поворот.  Он  еще  был  залит  тем  красным
светом, который только что покинул комнату профессора. Вышагивая  рядом  с
семенившим стариком, Стефан чувствовал себя совсем  маленьким.  Крохотное,
сморщенное личико адъюнкта светилось гордостью.
   - Я пойду прямо сейчас, - проговорил  он,  когда  они  остановились  на
лестничной площадке, исполосованной солнечными лучами. -  А  вы,  коллега,
все, что слышали, сохраните в тайне - до моего возвращения.
   Он положил руку на перила.
   - Профессор пережил тяжелые минуты. Его вышвырнули  из  лаборатории,  в
которой он создал основы электроэнцефалографии... не только  польской.  Я,
однако же, не думал...
   Тут старого Пайпака качнуло  в  сторону,  бородка  его  затряслась.  Но
длилось это всего мгновенье.
   - Не знаю, может, Acheronta movebo [Ахеронт пришел в движение  (лат.)].
Но...
   - Мне пойти с вами? - воскликнул Стефан.  И  тут  же  перепугался,  его
словно слегка оглушило, как тогда, когда немец  дал  ему  пинка.  Он  даже
отшатнулся.
   - Нет. Чем вы можете помочь? Наверное, один только Каутерс...
   Паенчковский довольно долго молчал и закончил:
   - Но он не пойдет. Я знаю. Этого было достаточно.
   И начал спускаться по пустынной лестнице,  ступая  так  твердо,  словно
разом хотел опровергнуть все сплетни о своей болезни.
   Стефан  остался  на  лестничной  площадке,  и  тут   к   нему   подошел
Марглевский. Тощий доктор был  в  прекрасном  расположении  духа.  Схватил
Стефана за пуговицу и потянул к окну.
   -  Вы  слышали,  коллега,  ксендз  собирается   завтра   устроить   нам
богослужение? Ему нужны министранты. Ну, я через  Ригера  обещал  прислать
мальчиков. Знаете, кто будет ему прислуживать? Этот маленький  Петрусь  из
моего отделения! Знаете, кто он?
   Стефан вспомнил маленького блондинчика с лицом мурильевских златовласых
ангелов. Это был кретин, почти безнадежный, пускающий слюни.
   - Это будет изумительно! Послушайте, коллега, нам обязательно нужно...
   Стефан пожертвовал пуговицей,  крикнул,  что  очень  торопится,  и,  не
дослушав, умчался. Выскочил из корпуса в сад, а оттуда понесся  на  шоссе,
по которому Паенчковский пошел в Бежинец. Он  стал  спускаться,  почти  не
разбирая дороги. И вдруг словно очнулся. В сухой  шорох  листьев  вмешался
новый звук. Стефан задрал голову, остановился. Где-то далеко урчал  мотор.
Кто-то ехал в гору; на это указывал и столб пыли, словно хвост, обметавший
деревья, - он приближался. Стефан вздрогнул, как будто его обдало холодом,
и быстро повернул назад. Он был уже у каменной арки со стершейся надписью,
когда, теперь  уже  совсем  вблизи,  услышал  шум  мотора.  Остановился  у
колонны.
   Скрежеща  на  второй  скорости  и  сильно  накренившись  на   повороте,
приближалась немецкая военная машина,  Kubelwagen,  с  плоско  обрубленным
капотом. За ветровым стеклом чернела каска водителя. Машина проехала  мимо
Стефана, свернула, застонала и, вкатив на территорию,  остановилась  перед
калиткой.
   Стефан пошел туда.
   У стены стоял высокорослый немец. На нем  была  маскировочная  накидка;
черные  очки  отброшены  на  каску;  черные  перчатки  с  воронкообразными
раструбами. На сукне мундира -  засохшие  комочки  грязи.  Он  возбужденно
наседал на вахтера. Услыхав вопрос немца, Стефан вмешался:
   - Der Direktor ist leider zur Zeit abwesend. Bitte, was  wunschen  Sie?
[Директор, к сожалению, сейчас отсутствует. Что вам угодно? (нем.)]
   - Hier muss mal Ordnung gemacht werden, - сказал немец. - Sind Sie sein
Stellvertreter? [Тут надо бы навести порядок. Вы его заместитель? (нем.)]
   - Ich bin hier Arzt [я здешний врач (нем.)].
   - Na, also, dann gehen  wir  mal  rein  [Ну  ладно,  тогда  пойдемте-ка
(нем.)].
   Он вошел так уверенно, словно был здесь не  впервые.  Водитель  остался
сидеть в машине. Проходя мимо, Стефан  заметил,  что  правую  руку  солдат
держит на автомате, лежащем на сиденье рядом с ним.
   Стефан провел немца в общую канцелярию.
   - Wie viele  Kranke  haben-Sie  jetzt?  [Сколько  у  вас  здесь  сейчас
больных? (нем.)]
   - Entschuldigen Sie, aber ich weiss nicht, ob...  [Простите,  но  я  не
знаю, так как... (нем.)]
   - Warm Sie sich zu entschuldigen  haben,  bestimme  ich,  -  проговорил
немец уже резче. - Antworten Sie [Когда вам тут еще извиняться,  решаю  я.
Отвечайте (искаж. нем.)].
   - Etwa einhundertsechzig... [около ста шестидесяти (нем.)]
   - Ich muss die genaue Zahl haben. Zeigen Sie die  Papiere.  [Мне  нужно
точное число. Покажите документы (нем.)]
   - Es ist ja Arztgeheimnis [это врачебная тайна (нем.)].
   - Ein Arschloch ist das [в задницу все это (нем.)], - буркнул немец.
   Стефан взял с полки книгу и раскрыл ее; больных числилось 186.
   - So? Und lugen Sie nicht? [Да? И вы не лжете? (нем.)]
   У Тшинецкого почему-то похолодели щеки.  И  все  же  он  никак  не  мог
оторвать взгляда от подбородка немца, уж очень он  резко  выпирал  вперед.
Покрывшиеся ледяным потом пальцы сами собой сжимались в кулак. Но  он  все
смотрел в выцветшие  глаза,  которые  видели  сотни  людей,  раздевавшихся
донага над свежевырытым рвом, в глаза, которым знакомы были  бессмысленные
движения  этих  людей,  когда,  сами  того  не  понимая,   они   старались
подготовить свое живое тело к падению в грязь. Стефану  почудилось,  будто
комната и все предметы в ней завертелись вокруг него. Лишь высокая  фигура
в зеленой свисавшей с плеча накидке оставалась неподвижной.
   - Ein dreckiges Nest, das, - сказал немец. - Zwei Tage schon  muss  man
die Schweinehunde durch die Walder jagen. So was erne Sonderkomission wird
zu Ihnen kommen. Wenn Sie einen einzigen Kranken verstecken, wird Jhnen...
[Вонючее гнездо. Два дня, гнать через лес это свинячье стадо. Вот притащат
сюда к вам комиссию. И если вы хоть одного больного припрячете,  я  вам...
(искаж. нем.)]
   Он не угрожал, у него даже  выражение  лица  осталось  прежним,  он  не
сделал ни одного жеста. Но все внутри у Стефана похолодело. Губы мгновенно
стали сухими, он их беспрестанно облизывал.
   - So zeigen Sie mir jetzt alle die Gebaude hier  [ну,  покажите  теперь
все ваши помещения (нем.)].
   - In die Krankensale werden die Nichtarzte nicht zugelassen,  weil  die
Verordnung... [в палаты никому, кроме  персонала,  заходить  не  положено,
поскольку предписания... (нем.)] - последний раз, едва слышно  выдавил  из
себя Стефан.
   - Die Verordnungen machen wir,  -  сказал  немец.  -  Genug  gequatscht
[Предписания устанавливаем мы. Хватит, поболтали! (нем.)].
   И, словно не замечая того, что делает, так подтолкнул Стефана, что  тот
едва устоял на ногах. Быстрым шагом пересекли они  двор.  Немец  озирался,
задавал вопросы: сколько мест в этом корпусе? сколько выходов? есть ли  на
окнах решетки? сколько больных?
   Наконец, уже на  прощанье,  он  поинтересовался  количеством  врачей  и
санитаров. Остановился перед самой большой лужайкой, внимательно  осмотрел
ее, словно мерку с нее снимал.
   - Sie konnen berahigt schlafen, - бросил он уже у самой машины. - Ihnen
wird nichts passieren. Falls wir aber einen Banditen  bei  Ilinen  finden,
eine Waffe oder so was, dann  mochte  ich  nicht  in  Ihrer  Haul  stecken
[Можете спать спокойно. Вам ничего не угрожает. Но если мы  найдем  у  вас
бандитов, оружие или еще что-нибудь такое, я бы не хотел тогда оказаться в
вашей шкуре (нем.)].
   Мотор заурчал,  немец  -  огромный  детина  -  расположился  на  заднем
сиденье. И только теперь Стефана поразили два странных обстоятельства,  на
которые он раньше не обратил внимания:  во-первых,  они  не  встретили  ни
одного  врача,  ни  одного  санитара,  хотя  все  они  обычно  по  вечерам
прогуливались в саду, во-вторых, он так и не понял, кем,  собственно,  был
этот самый немец. Маскировочная накидка не позволила разобрать, в каком он
чине. Лица немца Стефан не запомнил,  только  черные  очки  и  каска.  "На
марсианина похож", - подумал Стефан и в этот момент услышал тихие шаги.
   - Что это было, коллега?
   Прямо перед собой он увидел Носилевскую; глаза ее показались ему сейчас
еще прекраснее; от бега и волнения она разрумянилась. Он смутился, сказал,
что и сам не знает, - какой-то немец пожелал осмотреть больницу.  Кажется,
они устраивают облавы на партизан в лесу, вот он и приехал.
   Стефан сознательно напустил туману, стараясь не подвести Пайпака.
   Носилевскую прислали Ригер с Марглевским, которые,  правда,  видели  из
верхней дежурки, что машина ушла, но все же не рискнули спуститься сами. И
ее до последней минуты от себя не отпускали: береженого...
   Стефан не очень-то вежливо обошелся с Носилевской - оставил ее  одну  в
саду, а сам опять направился на шоссе.
   Взглянул на часы: семь. Темнело быстро. Немец  пробыл  тут  без  малого
полчаса, Пайпак должен вот-вот вернуться. В сумерках все  вокруг  казалось
иным, чужим.  Он  посмотрел  на  лечебницу.  Горделивые  очертания  зданий
чернели на фоне коричневых туч, подсвеченных - словно лампой, спрятавшейся
за ними, - луной.
   Стефан прошел еще несколько сот метров, и  вдруг  в  шуме  листьев  ему
послышалось какое-то постукивание.
   Кто-то  брел  навстречу.  Стало  темно,   луна   укрылась   за   тучей.
Ориентируясь по слуху, Стефан перешел на другую  сторону  дороги  и  узнал
адъюнкта, когда тот был всего в трех шагах.
   - Господин доктор... У нас немец был, - начал было Стефан, но осекся: у
того, судя по всему, новости поважнее.
   Паенчковский, однако, шел молча. Стефан старался  держаться  рядом,  то
чуть отставая, то чуть обгоняя.  Так  они  и  добрались  до  ворот,  затем
направились - по-прежнему в полном молчании - в кабинет  Пайпака.  Вернее,
направился туда адъюнкт, а Стефан неотступно следовал за ним. Паенчковский
открыл ключом дверь и вошел в кабинет; Стефан  -  тоже.  И  хотя  оба  они
хорошо знали, где что стоит, а выключатель был у самой двери, они странным
образом раза три-четыре натыкались друг на друга  в  темноте,  прежде  чем
догадались зажечь свет. И тут Стефан, который  готов  был  наброситься  на
старика с вопросами, в ужасе отшатнулся.
   Паенчковский был совершенно желт,  и  казалось,  совсем  высох.  Зрачки
крохотные, прямо точечки.
   - Господин адъюнкт... - прошептал Стефан. И  чуть  громче:  -  Господин
адъюнкт...
   Паенчковский подошел к аптечке, достал маленькую бутылочку с  притертой
пробкой: "Spiritus vini concentratus", плеснул немного жидкости в стакан -
рюмки у него не было, - выпил  и  сильно  закашлялся.  Потом  повалился  в
кресло и обхватил голову руками.
   - Всю дорогу, - заговорил он, не отнимая пальцев от лица, - всю  дорогу
я  думал,  что  мне  сказать.  Если  он  мне  ответит,  что   ненормальные
бесполезны, размышлял я, сошлюсь  на  немцев,  Блойлера  и  Мебиуса.  Если
упомянет нюрнбергские законы, разъясню, что мы  -  оккупированная  страна,
стало быть, до  подписания  мирных,  договоров  положение  наше  никак  не
легализовано... Если потребует выдать неизлечимых, скажу, что медицина  не
знает безнадежных случаев. Всегда необходимо считаться  с  неведомым,  это
одна из обязанностей врача. Если скажет, что это страна  врагов,  а  он  -
немец, я ему напомню, что прежде всего он - врач. Если...
   - Господин адъюнкт... - умоляюще прошептал Стефан.
   - Да, вы не хотите слушать. Когда я пришел туда, не знаю,  успел  ли  я
произнести хоть три слова. Он ударил меня по лицу.
   - А... А... - Стефан попытался что-нибудь сказать, но не смог.
   - Вахмистр украинцев сообщил мне, что  оберштурмфюрер  Гутка  поехал  в
лечебницу, чтобы  установить  число  больных  и  "разработать  тактический
план". Они это так называют. Надеюсь, вы сообщили им ложные сведения?
   - Нет... я... то есть он сам посмотрел.
   - Да. Ну да, да.
   Из другого пузырька Пайпак налил себе брому с люминалом, выпил  и  отер
рот тыльной стороной ладони.  Потом  попросил  пригласить  всех  врачей  в
библиотеку.
   - И... господина профессора тоже?
   - Что? Да. А впрочем, нет. Нет.
   Когда Стефан вместе с Носилевской и Ригером пришел  в  библиотеку,  там
уже горел свет; вслед за  ними  явились  Каутерс,  Марглевский  и  Сташек.
Паенчковский  стоя  дожидался,  пока  все  рассядутся.  Затем  кратко,  не
пускаясь в  рассуждения,  до  которых  был  такой  охотник,  сообщил,  что
германо-украинская команда, которая умиротворила, то есть сожгла,  деревню
Овсяное и уничтожила ее население, намерена истребить больных, находящихся
в лечебнице. С этой целью  немцы  потребовали  собрать  к  утру  людей  из
Бежинца, так как по собственному опыту знают, что больные  не  способны  к
согласованной работе - в отличие от крестьян, которые обычно  копают  себе
могилы сами. Затем он рассказал о предпринятой им  попытке,  каковой  было
посещение доктора Тиссдорфа.
   - Едва я успел упомянуть о це