гда-то людная площадь перед  дворцом теперь
была пустынна. Грозный шум,  волнами  накатывающий на  город  из-за  высоких
стен, загнал обывателей в жилища.  Как всегда в неспокойное время, на улицах
появились грабители, и горожане укрылись в домах, превратившихся в маленькие
крепости. В  былое  время  они толпились  перед царским  дворцом в  ожидании
подачек, теперь  же никому нет дела  до государства.  Каждый спешил защитить
свой дом, нимало не заботясь об обороне города.
     Юноша внезапно  очнулся от своих мыслей. Ему показалось,  будто одна из
прекрасных  статуй богинь  ожила.  К  нему  приближалась  стройная  женщина.
Складки  тонкого, нежного виссона*  [Виссон -- тонкое льняное полотно.] лишь
подчеркивали линии  ее грациозного  тела.  Ласковые глаза женщины показались
удивительно знакомыми. Алан вспомнил яркое мелькание медных спиц колесницы и
эту улыбку в глазах, до сих пор оставшуюся в памяти.
     Женщина подошла  и, непринужденно опершись рукой о  колонну, только что
охлаждавшую  разгоряченный  лоб  юноши, заговорила  мягким, немного  лукавым
голосом:
     -- Юный  воин мечтал  о  подвигах? Я не  помешала ему?  Алан, прекрасно
владевший собой в минуты  опасности и научившийся  дипломатическим тонкостям
речи, теперь смутился от внезапного волнения и пробормотал что-то невнятное.
Женщина  засмеялась, и Алан, как это бывает только  с художниками, мгновенно
потерял  ощущение происходящего,  весь  поглощенный деталью.  Он  не отрывал
вспыхнувшего взгляда от  обнаженной до локтя руки женщины, свободно и  легко
приникшей к колонне  и слегка вздрагивающей от смеха. В этом  чуть  заметном
трепете  мыши  была  поразительная  говорящая сила...  Именно  ее, эту  едва
уловимую  гармонию  мелких движений,  хотел поймать тогда Аполонид  в  своей
неудавшейся статуэтке... Когда взгляд юноши пробежал от руки к лицу женщины,
она перестала смеяться и слегка поежилась, ощутив его почти физически.
     --  Что ты смотришь на меня, как Актеон** [Актеон -- юноша-охотник,  по
преданию, увидевший,  как купалась богиня охоты Артемида. За  дерзкий взгляд
он был превращен в оленя.] в  пещере Артемиды? Уж,  не  в пустынях ли Аидова
царства  потерял   свои   язык  великий  воин?  --  рассерженно  проговорила
незнакомка.
     Это отрезвило Алана, он ответил, мягко улыбаясь:
     --  О  нет,  прелестная,  перед Вами всего лишь  простой смертный  воин
Греко-Бактрии -- Аполонодор Артамитский.
     Свое  новое имя Алан произнес впервые, и потому оно прозвучало  чуточку
подчеркнуто и торжественно.
     -- Странно, я знаю имена всех достойных членов городской общины, но это
слышу в первый раз. -- Теперь уж взор красавицы изучающе остановился на лице
Алана,  но  не  нашел  в  его суровых  чертах  следов  утонченной  греческой
изнеженности.
     -- Возможно, но ручаюсь  Вам  --  не  в  последний,  -- чуть насмешливо
поклонился Алан.
     Красавица недоуменно пожала плечами и, резко повернувшись, пошла прочь.
Алан смотрел ей вслед и думал о том,  кем может быть эта женщина, скрывшаяся
в царском дворце и знающая имена всех знатных горожан. Местным женщинам была
свойственна чарующая раскрепощенность и независимость в поступках  и мыслях,
воспитанная многими десятилетиями  свободы и равноправия женщин, принятом  в
греческих городах-государствах.

ГЛАВА XIII

     На  следующий день  вечером Лаодика поджидала отца.  Аор  задержался  в
Совете  общины дольше обычного. На-, ступило тревожное время,  совсем близко
стояли  враги,  но  здесь,  за  толстыми  стенами  и   мягкими  коврами,  их
присутствие у городских ворот почти не ощущалось.  Возможно, отец  придет не
один.  Последнее время к ним все чаше стал  заходить этот  лысый, похожий на
мокрицу жрец Зевса. Зачем он понадобился отцу? Отец никогда не посвящает  ее
в  свои планы,  он  просто говорит  ей, как нужно  держаться с тем или  иным
человеком. Порой это ее обижало, но с  годами девушку все сильней привлекала
напряженная, тайная борьба, скрытая  за улыбками  и напускной приветливостью
приходящих  к  ним  людей.  Все они боялись отца. И  даже  такие  люди,  как
Зеврасий,  были  слабее его в скрытом поединке. Лаодика порой  не знала всей
картины сложной  и  смертельно  опасной  игры,  которую вел отец, но  охотно
принимала  в  ней участие,  унаследовав  от  Аора  вместе с холодным разумом
страсть к интригам и опасностям. Может быть, потому они были так близки друг
другу. Лаодика любила отца. Он стал для  нее своего рода могучим  божеством,
воля и разум которого  руководили жизнью  государства. Может  быть,  поэтому
здесь, в его комнатах, она совсем  не  ощущала  беспокойства  от того, что в
двух полетах стрелы стояли несчетные  тысячи  хорошо вооруженных врагов. Все
они окажутся бессильны перед железной волей  ее  отца. Стоит ему захотеть, и
их тысячи,  смешавшись, начнут избивать друг  друга. Так  будет -- стоит ему
захотеть.
     Звуки цепляются за толстый ворс ковров, тонут в тканях обивки, и все же
Лаодика  слышит еще издали  шаги двух  человек. Этому важному  искусству  --
слышать  недоступные простому  уху звуки  --  тоже научил  ее  отец. Вот его
короткие,  чуть шаркающие шаги. А это кто уверенно  ступает, словно идет  по
мостовой? Лаодика приподнимается и, удивленная, внимательно слушает.
     Никогда в их доме не звучали шаги этого самоуверенного человека. Разные
она знала  шаги: мягкие, как поступь  тигра, вкрадчивые, как  ласки  хитрого
кота, -- шаги Зеврасия, жреца Зевса.  Шаги других  то трусливые и робкие, то
нарочито  торопливые и услужливые, то неуклюже  шумящие и тут же почтительно
замирающие.  Но  таких спокойных и четких она  не  знала. Так  может входить
человек  в свой дом, наверно, так входит воин  в побежденный  город.  Но так
входить в кабинет Аора? Это  было выше ее  понимания. Она любила эту игру --
по  звуку шагов  определять  человека, его  манеры,  желания  и  даже  порой
угадывала, для чего он пришел  к  отцу.  Но сейчас... Странная растерянность
охватила девушку,  она  почему-то торопливо  подошла  к  листу  полированной
бронзы и  поправила свои безупречно причесанные волосы, только что уложенные
рабыней  в  тугой каштановый  узел,  из-под которого  выбивались  непокорные
завитки  и  тонкими  кружевными  колечками  щекотали плечи. Кто же  все-таки
пришел? Хлопнула дверь в кабинете отца, и сейчас же до нее долетел знакомый,
очень знакомый голос! Она  рывком приоткрыла  дверь и приникла лбом  к узкой
щелочке.  Отец, конечно, заметил это. Он всегда все замечал!  Но на этот раз
не сделал обычного повелительного жеста,  не заметного для собеседника. Этим
жестом он всегда приглашал ее войти или приказывал удалиться. Почему-то отец
сделал  вид,  что  не  заметил  ее глаз. Ну  что  же,  она  с  удовольствием
послушает,  о  чем говорит с отцом  ее  новый  знакомый,  странный  юноша  с
чужеземным суровым лицом...
     -- Значит, положение города безнадежно?
     Аор  чуть   двинул  бровями,  за  этим  вопросом  в  голосе   Алана  он
почувствовал нечто не совсем обычное.
     -- Это так. Уже через семь  дней дворцы Бактры превратятся в развалины,
а защитники города -- в рабов.
     -- Неужели во всем царстве нет больше войск, верных Вам и царю?
     В вопросе юноши звучали глубокий  интерес и волнение. Аор, что-то решая
в уме, медленно взвешивал каждое слово, еще и еще раз измеряя Алана взглядом
проницательных глаз, теперь чуть затуманенных работой мысли.
     -- Нет. В тысяче городов  Бактрианы стоят громадные, хорошо обученные и
вооруженные гарнизоны, но они не двинутся с места, пока не найдется человек,
способный сделать невозможное. Они  будут стоять там, пока не найдется такой
человек...
     Прежде чем Алан успел ответить,  Лаодика заметила  в лице отца  никому,
кроме нее, не известную черточку  неудовольствия, и ей почему-то захотелось,
чтобы чужой юноша сдержал готовые сорваться слова. Но он не почувствовал  ее
молчаливого призыва.
     --  Мне  нужна сотня  гетайров  и  четыре  месяца сроку.  Бактра  будет
свободна, если продержится это время.
     Аор  вскочил  с  кресла.   Он  приблизился  вплотную  к  Алану.   Резче
обозначилась на лбу черточка неудовольствия и гнева.
     -- Почему я должен  верить вчерашнему  рабу, и почему  он уверен, что я
могу до такой степени довериться ему?
     Отчего отец назвал юношу вчерашним рабом? И что же он молчит? Неужели и
он ответит  тем противным,  робким,  заискивающим голосом, который  она  так
ненавидела в людях с услужливыми шагами.
     -- Мое племя зовется филагетами.
     В  этом  гордом ответе  было что-то красивое  и  неотразимое. И то, что
юноша не добавил к нему ничего, покорило Аора.
     --  Достойный ответ... Если  бы потомки Александра  могли так ответить,
они бы владели миром... Я подумаю о твоем  предложении. Это очень сложно  --
назначить недавнего раба сотником гетайров... Почти невозможно...
     -- Но это станет возможным, если захочет Аор!
     И  вновь  эти  два необыкновенных человека скрестили взгляды.  Один  --
непроницаемый  и  оценивающий  каждое слово.  Второй  -- открыто  рвущийся к
большому делу,  впервые  ощутивший свою силу, еще не  успевшую расстаться  с
юностью.
     -- Аполонодор напорист, это, может, и  не вредит в  бою, но в разговоре
иногда мешает.
     И Алан понял, что настало время промолчать.
     --  Я  приглашаю  тебя  на  трапезу в  моем  доме. Надеюсь,  Аполонодор
Артамитский не откажется.
     Алан прекрасно уловил насмешку  в  тоне  Аора, оказавшего  бывшему рабу
огромную  честь своим приглашением. Щеки юноши вспыхнули от гнева, но он еще
раз  сдержался, не подозревая, что  этим заставил радостно  забиться  чье-то
нежное сердце.
     --  Ну, вот  и чудесно.  -- Аор  хлопнул  в ладоши  и  отдал приказание
вошедшим  рабыням:  --  Ужинать будем  в покоях  Лаодики. Приготовьте все  и
предупредите госпожу.
     Алан,  словно перед поединком,  чувствовал легкое волнение.  Обстановка
покоя, куда  они  вошли, только увеличила  это напряжение.  Мягкий полусвет,
предметы  непонятной  роскоши,  тонкие  ароматы, точно вражеские  лазутчики,
старались проникнуть в осознание юноши,  ослабить напряжение воина, готового
к броску.
     Чувствуя во всем этом  скрытую для  себя опасность, Алан  стиснул зубы,
упорно обдумывая, как  ему начать разговор  об Узмете, все  еще томящемся  в
тюрьме.  Аор обещал, но так  ли свято его слово? Захочет ли он сдержать его?
Захочет, если  я буду нужен.  Значит, этой  просьбой можно выяснить, как  он
принял мой  план.  И,  вспомнив о плане, Алан сдержал  дыхание, боясь выдать
волнение, -- так реально близко  встали перед ним давние  затаенные мечты  о
славе, о грозных делах и о  крови врагов, льющейся на сухой песок. И еще  об
одном очень  отчетливо  вспомнил  юноша. Серая  квадратная глыба  стояла  на
вершине скалы  Совета.  Около  этой  глыбы собирались старейшины,  здесь они
присваивали воину желанное звание  почетного воина племени,  за такую  честь
многие, не задумываясь, отдавали жизнь. Изображение глыбы  Совета вырезал он
тогда  из мягкого  прозрачного  камня,  мечтая  о милой родине,  согревавшей
сердце воспоминаниями детства, нежными и грустными одновременно...
     Аор сжал в ладони кисть от пояса своего халата и задумчиво перебирал ее
нити.  Они были двух цветов  -- синие  и желтые. Синие  -- вправо, желтые --
влево -- на два разноцветных  пучка разделялись беспорядочно спутанные нити,
каждая нить  была  мыслью,  каждая мысль ложилась на  свое  место:  синяя --
вправо, желтая -- влево. Синие мысли утверждали "да", желтые возражали им.
     "Юноша  чужеземец, его здесь ничего не держит.  Он  не может стать тебе
помехой в дальнейшем", -- говорила синяя.
     "А  долго  ли он  останется  в твоей  власти?  Сможешь ли ты  до  конца
разгадать его варварский ум?" -- вопрошала  желтая, но тут же ложилась новая
синяя нить -- возникала  новая мысль: "Юноша самолюбив  и честолюбив,  слава
быстро  ослепит его, отнимет  природную остроту  ума и вдумчивость,  сделает
простой игрушкой в твоих руках".
     "Но  пока это  случится,  он может перевернуть  судьбу всей  страны, он
отважен  до  дерзости,  умен  настолько,  что  способен понимать  и скрывать
собственные желания..."
     Аор чувствовал себя, как Одиссей, державший в руках подарок Эола*. [Эол
-- бог ветров. Одиссей получил от Эола мех с ураганами, мешавшими плаванию.]
Вот он в руках у него, таинственный  мех. Пока завязан, он сер  и невзрачен,
безобиден на  вид,  но стоит его  развязать, и на  волю вырвутся неудержимые
бури и  ураганы, и кто знает, куда  направят они свою чудовищную силу? Стоит
дать этому отважному юноше сотню гетайров, да еще клочок папируса -- львенок
вырвется на волю и тогда... Могущество индусов может рассыпаться, как бархан
под напором ветра. "А куда  дальше подует ураган?  -- вопрошала желтая нить.
-- Где ключик? Где твой заветный ключик к этому человеку, без которого ты не
решал  ни  одной  судьбы?  Ты владеешь  Антимахом, в любую минуту ты  можешь
сделать  его царем и противопоставить этому странному чужеземцу, этому рабу,
в котором нуждаешься и которого боишься!  А кто из них окажется сильнее? Кто
это  знает? Разве  можно угадать  силу неведомого?  И  разве  сможет устоять
мутная капля  вина перед кристальной  твердостью  алмаза?  Если  взбунтуется
алмаз, чем удержит  его золотая лапа? Что если  он сломит Антимаха, как слон
ломает  сухой ковыль? Ведь ты хочешь дать чужеземцу стальные крылья власти и
силы. Как высоко он сможет  подняться на них? Как использует эту высоту? Где
те  вожжи, которыми ты направишь полет пушенной тобой стимфалийской птицы?*"
[Стимфалийская птица -- птица с железными перьями, бросаемыми ею во врагов.]
     Тонкий прозрачный звон разбитого хрусталя вспугнул этот сонм вопросов в
голове Аора. Алан не заметил, как раздавил в своих пальцах бокал. Юноша всем
своим  существом  устремился  к  двери,  завешенной  портьерой  из  шелковых
шнурков, на  которую  взглянул теперь и  Дор. Из  его  головы сразу  же ушла
назойливая толпа противоречивых мыслей, и он улыбнулся  устало и благодарно,
как человек, нашедший трудное решение.
     Алан  не заметил раздавленного  бокала. Он забыл в эту минуту  о  скале
Совета и о  крови врагов!  Он  даже  не видел,  что Аор  поднялся и ушел  из
комнаты, чтобы отдать какое-то  приказание. Все это не имело сейчас никакого
значения.  В дверях остановилась женщина. Но не это поразило Алана,  даже не
то,  что она  оказалась той, с кем разговаривал  он на лестнице дворца...  В
чувствах Алана было то, чего не  понял Аор, что  навсегда  осталось для него
загадкой и  что заставило  его  в  тот  момент, быть может, впервые  в жизни
принять  ошибочное  решение.  Оба  они видели одно  и то же, и  каждый видел
разное.
     Аор увидел в  дверях свою  дочь, увидел волнение  Алана и, усмехнувшись
про себя, решил, что ключик найден. Алан же почти не видел Лаодики. Он видел
другое; видел то, что доступно лишь глазам людей, способных отыскать и слить
в единый образ рассыпанные по жизни крупицы прекрасного.
     Лаодика  запуталась  в шнурах портьеры и резко на ходу остановилась, ее
тело под легкими  одеждами напряглось и  на секунду замерло!  Шелковые струи
портьер  голубыми  змеями  обвились  вокруг ее  рук  и  стана,  прильнули  к
обнаженной  нежной  коже,  горели на  ней  мягкими зелеными огоньками! Витые
горящие змеи остановили движение, жизнь словно замерла на  мгновение под  их
напором и навсегда  запечатлелась в  глазах  пораженного Алана. Но мгновение
уже пронеслось мимо.  Лаодика сердито отстранила  непокорные  струи  шелка и
величавой спокойной поступью вошла в зал.
     Этот чужеземный  юноша опять смотрел  на нее своим необычным, физически
ощутимым  взглядом.  Зачем ушел отец?  Лаодика  села напротив  гостя  и,  не
поднимая  глаз, ждала, когда  он заговорит,  ее  руки привычными  движениями
создали в убранстве  стола и расстановке блюд какой-то странный  гармоничный
беспорядок и замерли на  полупустом кубке  отца. Разговор явно  не  клеился.
Алану не хотелось говорить. В такие минуты он забывал о словах. Он глядел на
тонкую белую руку  женщины на льдистом хрустале бокала и внезапно  отчетливо
понял, что так эту руку может видеть только он один.
     Прозрачная и бледная, она застыла, как снежная шапка на ледяном осколке
хрусталя. Ему захотелось притронуться к ней,  он был уверен, что она растает
от тепла его руки, но, подняв глаза на лицо женщины, он почти вздрогнул.
     Губы Лаодики  запеклись тонкой  трубчатой  корочкой,  словно  сковавшей
тайную страсть. Наверно, так же холодно выглядит расплавленная бронза, когда
ее поверхность чуть прихватит пленка раскаленного  металла. И словно дыхание
скрытого  жара  коснулось  Алана, он  со  страхом почувствовал,  как  уходят
куда-то  вдаль  рожденные  его  фантазией  образы,  как  сидящее  перед  ним
прекрасное  неведомое  обретает   реальные  формы   полуобнаженной  красивой
женщины. Странное дело, от приобретенной  реальности облик женщины ничего не
потерял,  он  стал лишь мягче,  проще и доступнее.  Теперь Алан заметил, что
волосы  у нее непослушные; их кольца блестящим кружевом  падают на  стройные
плечи, точно  хотят приласкаться дерзко и нежно.  И  опять, как  на лестнице
дворца, Лаодика, потеряв терпение, заговорила первой:
     --  Возможно,  Аполонодор  Артамитский  хочет  посмотреть  произведения
греческих мастеров? У отца есть неплохая коллекция.
     Алан  отлично понял обиду девушки; ее язвительную  и  гордую иронию. Он
заговорил уверенно и приветливо:
     -- Произведение,  которое так восхищает меня, нельзя найти в коллекции.
И еще не родился мастер, который смог бы приблизиться к такому совершенству.
     Лаодику не смутил  этот  изысканный комплимент,  он был  даже несколько
неприятен ей, так как напомнил обычные  торжественные разговоры гостей Аора.
Девушка  поспешила  переменить  тему.  Ее  приятный  глубокий  голос  звучал
задумчиво и дружелюбно.
     -- Ты, наверно, очень любишь все красивое...
     --  Не  знаю, иногда  мне кажется, что вся человеческая жизнь  не стоит
одного дня, наполненного прекрасным.
     -- А ты не боишься красоты?
     Этот вопрос откровенно изумил юношу.
     -- Красота  опасна. Она живет соками человеческого сердца. Она выпивает
из него все лучшее, оставляя пустую скорлупу.
     Алана  поразила  эта  странная  мысль,  поразило  своеобразие  суждений
собеседницы.
     -- Я не согласен с  Вами. Красота  обновляет сердце человека, дарит ему
новые силы, разве не так?
     Лаодика чуть  улыбнулась в  ответ  и стала медленно  перебирать  своими
длинными тонкими пальцами ожерелье из крупных жемчужин необычайного цвета.
     -- Разве  не прекрасен  этот  жемчуг?  А ведь  там,  на  дне  моря,  он
зародился от простого каприза  случая,  от  ничтожной  песчинки  и слизи.  И
сейчас, как все прекрасное, он живет соками человеческого сердца. Если снять
его с живой кожи человека,  он поблекнет и потускнеет, в  нем умрет красота.
Человек же, который носит его, бледнеет и чахнет. Красота опасна...

ГЛАВА XIV

     Прошло три дня с того вечера, как Алан ужинал у Аора, а Аор  все еще не
мог разрешить вставшую  перед ним  задачу.  Многое не нравилось ему  в речах
Алана,  вызывало  сомнения. Почему  он  попросил сотню гетайров?  Почему так
дерзко предложил свои услуги вчерашний раб? Только ли мечта о власти кроется
за  этим? Что если другое? И почему он  думает все время об этом чужеземце и
варваре? Разве в древнем городе  не  найдется достойного потомка Александра?
Может  быть,  есть... конечно, есть много  смелых, отважных! И  все же мысли
упрямо  возвращались к  Алану. Именно  ему  хотелось  верить,  именно  в нем
заметил  Аор  сочетание  холодного  разума  с   темпераментом  борца.  Удача
сопровождала юношу с первых самостоятельных шагов. Есть люди, с  детских лет
отмеченные  печатью богов, рожденные побеждать и властвовать.  Если это так,
пусть то, что превышает человеческий разум, ре