топот многих ног.
     -- Вот и  все.  Им  уже  не придется уйти. Они  так и  не увидят  своей
родины!
     Мипоксай рванулся  к  выходу, но  Алан свалил его на землю  и,  стиснув
своими  стальными руками,  не  дал подняться  до тех пор, пока не  затих шум
схватки.  А потом  заговорил  уже  спокойно,  чуть  глуховатым  от  волнения
голосом:
     -- Слушай  меня  внимательно. Я многое узнал за эти  дни. Нет выхода из
этой проклятой страны. По улицам города ходят ночные патрули. Слишком высоки
городские  стены.  День  и  ночь по ним ходят  дозоры. Даже если нам удастся
выбраться  из города, на много дней пути лежат  вокруг  раскаленные,  гиблые
пески. Не думай, что  я покорился, отказался от борьбы. Но  дело не только в
опасностях,  подстерегающих   нас  на   дороге.  Здесь   много  непонятного,
неизвестного  нам.  Если бы ты знал,  сколько  всего я  увидел  здесь, -- он
неопределенно повел  рукой  и замолчал,  словно вслушиваясь  в  притаившийся
ночной город. -- В этой стране много секретов  и тайн. Я видел  жилища богов
-- громадные  и прекрасные.  У меня  не хватает слов  рассказать о  них. Они
огромны, как  горы,  и прекраснее березовых  рощ. Кто их создал?  Может быть
сами боги живут в этой стране и помогают людям? Может быть наши враги  знают
секреты богов? Как делают они свое оружие, рассекающее камень? Кто открыл им
великие законы красоты?  У них есть место, где люди отдают друг  другу веши,
прекраснее которых нет на земле. Взамен они берут маленькие желтые или белые
кружочки.  Зачем? Может  быть это и есть знаки богов, дающие им  силу?  Одни
люди носят на себе других, словно они лошади. А те, другие, сидят так, будто
у  них  нет своих ног. Почему это  так? Но самое главное --  узнать, как они
делают  все эти удивительные веши.  Мы  не можем уйти отсюда, пока не узнаем
все. Мы должны выведать секреты и тайны врагов, прежде чем вернемся домой! А
тогда! О, тогда они увидят,  что может  сделать воин племени Горных  Барсов.
Верь мне,  Мипоксай, мы не сбежим ночью трусливо, тайно. Слава о наших делах
придет на родину прежде нас.
     Долго и горячо  убеждал  друга  Алан, но так и не сумел погасить  в его
глазах тоску и боль. Мипоксай угрюмо молчал.
     -- Знаешь, Алан, --  наконец  заговорил  он медленно, словно припоминая
каждое  слово.  --  Тот нож, что тебе был дорог,  подарок девушки из  горной
страны, я знаю, где он.
     -- Откуда тебе знать это! Его отнял у меня Антимах.
     --  И  все-таки я знаю, где он. Только,  может быть, он больше не нужен
тебе? Зачем рабу царского скульптора нож? От него будут одни неприятности.
     -- Значит, ты ничего не понял, и все так же не веришь мне...
     -- Я устал ждать. Алан. Каждый день здесь...
     -- Я знаю. Теперь уже недолго. С юга идет огромная армия индусов. Скоро
здесь начнется большая буря!  Я еще не знаю, как мы воспользуемся этим, но я
готовлюсь к тому дню, когда  представится возможность  на деле доказать нашу
"покорность". Нож Инги! Неужели он снова будет  со мной! Скажи, Мипоксай, не
надо больше мучить меня...
     -- Ну, хорошо. Меня заставили однажды нести во  дворец Антимаха корзину
с  вином. Там в зале  на стенах развешано редкое  оружие  разных стран. Один
предмет показался мне знакомым. На обратном пути я немного отстал от эконома
и успел рассмотреть его. То был твой нож.
     -- Расскажи, как пробраться во дворец!
     --  Это очень  трудно, кругом стража,  а  один ты все  равно не найдешь
дорогу.
     --  Трудно ли, легко ли... Ты скажи, как пройти во дворец! Нож  Инги...
Неужто он здесь, в этом городе?
     -- Я пойду с тобой. Один ты не пройдешь в незнакомом доме.
     Это  был дерзкий  замысел. В доме Антимаха, в  нижних  комнатах охраны,
царила  суматоха, вызванная недавней схваткой с  бежавшими рабами. Несколько
легко раненных  воинов рассказывали товарищам подробности происшествия. Сюда
пришли даже воины наружной охраны дворца, и только по стене бессменно ходила
стража.
     Подсаживая  друг  друга, Алан и  Мипоксай  легко взобрались  по  лепным
украшениям до широкого,  увитого  плющом  балкона, осторожно перелезли через
балюстраду и  очутились  на  просторной мраморной  веранде.  Пламя  факелов,
зажженных стражей  во  дворе,  бросало  на пол и стены зловещие  красноватые
отблески. На большой  кровати,  устланной  дорогими  покрывалами и медвежьей
шкурой, даже  не сняв  сапог,  навзничь  лежал человек.  Могучий  храп  чуть
шевелил  листья плюша  над  его головой.  Мипоксай  увидел в полумраке,  как
вздрогнул Алан,  как  напряглось  его  тело. Он нашел  в темноте его  руку и
крепко сжал ее.
     --  Да,  ты прав,  не подобает  воину нападать  на  спящего врага.  Час
расплаты еще придет.
     -- Осторожней, он может проснуться.
     -- Его не разбудил даже шум битвы во дворе. Этот человек умеет спать.
     Тихо  переговариваясь,  юноши  минули  веранду, и  темные  залы  дворца
поглотили их. Некоторое  время ничто  не нарушало покой. Потом те же  гибкие
фигуры  появились  вновь.  Алан сжимал  в  руке  узкий  длинный  предмет. Он
остановился  у  ложа Антимаха,  поднял перед  собой  оружие вверх  острием и
произнес клятву. Мипоксай не понял слов. Но зато  увидел, как тревожная тень
прошла по лицу Антимаха, как заворочался, просыпаясь, старый воин. Он рванул
Алана, и оба бросились к балюстраде.
     -- Эй, кто здесь? Стража! -- громовой голос Антимаха подстегнул их. Они
едва успели добежать до сарая. Крики и свет факелов заполнили двор.
     -- Сейчас придут сюда. Уходи!
     --  Ты скажешь,  что ничего не  видел  и не  знаешь, оставайся  здесь и
притворись крепко  спящим.  Теперь  скоро. Потерпи еще несколько  дней.  Жди
меня!
     Алан  тихо выбрался из  сарая, запер  снаружи дверь. От дома к сараю  с
факелами  в  руках бежали  люди. К  счастью, свет факелов не столько освещал
двор, сколько самих воинов.  Только теперь  на боковой башне забили тревогу.
Всполошился весь дом, в окнах вспыхнул свет. Алан спрятался в старую бочку и
лишь утром смог выбраться на улицу уже знакомым путем.
     Оставшись один, Мипоксай с запоздалой горечью думал о том, как ошибся в
людях, отдавших жизнь за несколько минут свободы, как мало их знал, как мало
им верил...
     Алан  же,  прижимая  к  груди  спрятанный  под  одеждой  заветный  нож,
торопливо шел по улицам. Ему  разрешали иногда покидать дворец.  Сегодня  он
ушел без разрешения. Наверно, будут неприятности. С Аполонидом он столкнулся
на  улице, у ворот дворца Евкратида. Царский скульптор искал его,  но в  это
утро он был почему-то удивительно добр, даже не отругал Алана за самовольную
отлучку,  а приказал ему сопровождать себя и торжественно вышел со двора  во
главе небольшой процессии, несущей огромные корзины с цветами. Алан почти не
замечал окружающего, поглощенный  воспоминаниями о  минувшей ночи. Он ощущал
на груди прикосновение холодного твердого лезвия. Теперь скоро. Нет, не прав
Мипоксай. Какой прок в бессмысленной смерти? Нужна победа.
     Так  шел он  с неподвижным,  ничего не  выражающим  лицом,  поддерживая
носилки Аполонида. Родина юноши подарила ему  кажущееся спокойствие  снежных
покровов, под которыми зреют силы  жизни. Придет время, растает снег, из-под
него вырвутся неудержимые  потоки, взметнутся к солнцу стремительные всходы,
накопившие силы в безмолвном ледяном плену.
     В ушах Алана все еще звучали отзвуки ночной схватки, он видел укоряющие
и гневные глаза друга,  и еще виделись ему  дальние  дороги и кровь  врагов,
льющаяся на сухой песок.
     Он многое узнал за это  время, нельзя больше откладывать и притворяться
перед самим  собой! Алан чувствовал: для него наступает суровая  решительная
пора, пора, когда говорят мечи и осуществляются безрассудно смелые планы!
     Нежная  мелодия  неожиданно  прервала  его  честолюбивые  мысли.  Юноша
тряхнул головой,  стараясь  прогнать  непрошенную гостью, и  невольно поднял
глаза. Они были уже  в центре города, из всех четырех главных улиц двигались
к Акрополю бесконечные процессии веселых  нарядных людей. Они несли амфоры с
вином, вазы  с  фруктами  и венки из цветов  и листьев. Недалеко  шла группа
девушек, в белых одеждах, с венками на головах. Они пели странную, ласкавшую
сердце  мелодию  без слов, в такт ей раскачивались и изгибались их  стройные
тела под полупрозрачными одеждами.
     Чем-то необычным  и  значительным веяло от  их песни.  Наверно, девушки
знали  об этом. Они пели, запрокинув  головы и  повернув лица  к восходящему
солнцу, ему отдавая  свою прекрасную песнь.  И  солнце  в  награду ласкало и
гладило их плечи горячими лучами.
     Толпа  расступилась перед царским скульптором, пропуская его вперед; во
взглядах,  обращенных к нему,  Алан  читал  восхищение,  которого раньше  не
замечал. Волнение передалось Алану от толпы.  Оно было,  как ожидание  чуда,
как трепетный свет солнца на лицах людей...
     Толпа,  наконец,  осталась позади,  и  неожиданно, из-за распустившихся
зданий, возникло чудо.
     Казалось,  мелодия девушек, поднявшись  к  солнцу,  вновь вернулась  на
землю.  Так прекрасен и  нереален  был  возникший перед  ними храм Аполлона,
жилище лучезарного бога света и поэзии.
     Колонны,  словно ощутив свое естественное свойство  -- стоять свободно,
невесомо и гордо, -- прикрывали таинственную  стелу*  [Стела  -- центральная
статуя  храма, окруженная  колоннами;  место, где  стояла  статуя  бога.] --
обиталище великого бога. Все здание, наполненное музыкой и светом, говорило,
как умеет  говорить человеческое лицо. Оно  передавало даже легкую  грусть о
синем  небе,  высоких  горах и зеленых ярких  лесах далекой  Эллады.  Печать
навсегда  уходящего, нездешность и чужеземность его навевали светлую грусть.
Не для желтого, пыльного неба были эти строгие и четкие, сверкающие мрамором
линии.  Не  для грязных  улиц  и  крикливых базарных  площадей  задумчиво  и
молчаливо  стояли  пропитанные  солнцем  колонны.   Казалось,   они  вот-вот
попросят,  чтобы  их  розовую  кожу  ласково погладили  ветви  олив,  укрыли
прохладной тенью кроны дубов...
     Задохнувшись  от  волнения,  медленно  приближался  Алан  к прекрасному
зданию. Но главное чудо  было еще впереди. Аполонид, оставив своих спутников
у подножия огромных ступеней храма, один поднялся по ним  и  распахнул двери
стелы. Крик восторга пронесся по толпе и замер.
     Неподвижно стояли люди, пораженные в самое  сердце созерцанием неземной
красоты. В  этом  восхищении  и  состояло  все  богослужение.  Такой бог  не
нуждался в слепом поклонении. Он стоял в дверях и ласково улыбался  людям --
курчавый  юноша с золотой лирой в руках. В нефах* [Нефы -- боковые пределы в
храме.]  было  темно,  и  казалось,  что  не солнце  освещает статую,  а  из
распахнутых  дверей храма льются потоки  света,  даря  людям день и  как  бы
мимоходом зажигая на небе желтое светило -- простой знак лучезарного юноши.
     Спрятавшись   за  колонной,  весь  день  простоял  Алан,  не  двигаясь,
покоренный  волшебной красотой мраморного  бога.  Вокруг плескалось веселье.
Люди смеялись и пели, пили вино и прямо в храме водили вокруг статуи веселые
хороводы.  И  Алан  понимал --  бог доволен.  Ему  приятны непринужденные  и
веселые люди. Он  и  сам не прочь сесть с  ними  рядом и  опрокинуть  залпом
киик** [Киик  --  плоская  чаша.] вина,  расцеловать красавицу-девушку,  что
украдкой трогает  его  за  плечи, --  вон  как лукаво улыбается  он уголками
крупных добрых губ!
     Постепенно  исчезла с  лица Алана горькая  складка,  вновь  засветились
глаза  жаждой  прекрасного.  Вечером, вернувшись домой, он  узнал, что этого
бога  создал в  своей мастерской  великий  скульптор Эллады -- его  хозяин и
господин  --  Аполонид. И  Алан забыл о  своем решении,  забыл об  обещаниях
другу. Никуда не выходил он  из мастерской, целыми  днями следил за пальцами
человека, знающего великую тайну красоты.
     Так  текли дни и  месяцы. Однообразие скрадывает время. Алан словно всю
жизнь  провел  в  этой  комнате.  Он  даже  не замечал, что почти  разучился
разговаривать.   Молчаливый   грек,   всегда   поглощенный  работой,   редко
перебрасывался  с  ним за весь день одной-двумя фразами. А между тем грозные
события уже надвигались на юношу...
     Где-то по пыльным  дорогам Бактрии скакал гонец индусского царя. Он вез
папирус, в  котором великий Пор  достойно ответил Евкратиду на  насмешку. Он
разобьет его страну,  как  дарственную  вазу, и никто  не  сможет собрать  и
склеить ее осколков! Не  знал этого Алан. Ничего не подозревая, обтесывал он
тяжелые глыбы камня -заготовки будущих статуй. Все реже вспоминал о заветном
ноже, спрятанном пол плитой. Как-то раз, приподняв  увесистую глыбу, которую
раньше не мог сдвинуть  с  места, Алан вдруг подумал,  что становится зрелым
мужем, что на чужбине прошла вся его юность...
     Однажды Аполонид принес с собой что-то тяжелое, старательно  закутанное
в  тряпку, и, со злостью бросив свою ношу на  стол, ушел сердитый, не сказав
ни слова, и впервые не стал работать  весь  день. Только под  вечер, мучимый
любопытством, Алан  решился  развернуть  таинственный  сверток.  В  складках
материи лежала неоконченная статуэтка обнаженной женщины. Это удивило Алана.
Он никогда не думал,  что  старый  скульптор  работает еще и дома. Да и сама
статуэтка  производила  странное  впечатление.  Она не  походила на  прежние
работы  великого  мастера.  Вся иссеченная  нервными штрихами резца,  работа
хранила  следы  упорных  поисков   мастера,  впервые  почувствовавшего  свое
бессилие.  Аполонид  пытался  оторваться  от   классических  форм  эллинских
скульптур, но Алан никак не мог понять, что же, собственно, хотел он сказать
своей работой?
     Впервые  видел  Алан  поражение  великого  мастера.  Значит,  и  он  не
всемогущ! Алан смотрел и смотрел на  странную  статую, не  в  силах оторвать
взгляда от ее вялых, безжизненных форм. Опомнился  лишь от грубого окрика за
спиной:
     -- Кто тебе разрешил трогать эту вещь?
     Он  никогда  еще  не  видел таким царского скульптора.  Лицо исказилось
гневом, а полные боли глаза так и пронзили мертвую статуэтку.
     -- Как ты смел  притронуться к моей работе, презренный раб?  Я не желаю
больше видеть тебя в своей  мастерской! Убирайся прочь! Скажи эконому, что я
велел отправить тебя в каменоломни!
     Горькая  обида  сдавила сердце Алана, и  он  медленно  попятился. Жизнь
наконец  ворвалась  в  его  заколдованный  мир  и  теперь   мстила   ему  за
пренебрежение, один за другим обрушивая на него удары.
     Шатаясь,  вышел  Алан во двор и содрогнулся: через двор двое стражников
волокли связанного по рукам и ногам, окровавленного Узмета.
     Когда  один из воинов вскинул голову, услышав шаги  бегущего,  было уже
поздно. Двойной удар с ходу свалил его на землю. Безжизненное тело стражника
распласталось на земле. Второй выхватил меч и закричал.
     Через  мгновение  на  Алана  навалилось несколько  человек. Скрученного
юношу  повалили на землю и поволокли вместе с  Узметом. Все это видел старый
скульптор,  он  появился  в  дверях вслед  за  юношей.  Может  быть он хотел
задержать  его?  Вернуть? Слишком поздно...  Впервые  с невольным  уважением
смотрел он на Алана. На его родине, в солнечной Греции,  выше всего ценились
сила и мужество. Впервые увидел он в своем безгласном  помощнике человека, а
не просто рабочую скотину. Но теперь он уже ничем не поможет ему. По законам
государства, раб, поднявший руку на воина, карается смертью.

ГЛАВА X

     Аор  посетил  Антимаха.  Они   возлежали  на  широкой  дубовой  скамье,
устланной ковром. Над  ними возвышался лепной купол.  Тонкие, дрожащие звуки
арфы ласкали слух. Оба много пили. Антимах уже заметно опьянел. Аор был лишь
чуть  бледнее  обычного. Расшитая  скатерть,  вся  заставленная бронзовыми и
серебряными блюдами с горячим мясом  и губчатыми  упругими  хлебами, заметно
загрязнилась  со  стороны  Антимаха.  Он  разорвал  баранью   ногу,  искусно
запеченную с разными кореньями и травами, и, стиснув лодыжку в кулаке, жадно
вгрызался  в  нее, издавая  шум,  похожий  на скрежет  трущихся  корабельных
канатов.
     По  его черной густой бороде текли струйки жира,  а шрам в нижней части
лица  извивался и  корчился,  как  проколотый  дождевой червь.  Когда  он на
секунду  отрывал от  лица  баранью ногу,  чтобы  проглотить  очередной  киик
пахучего вина, его борода напоминала большую  взлохмаченную щетку, смоченную
жиром, в которой запутались волокна мяса.
     В  улыбке Аора,  однако, не было брезгливости. Сам он, получив отличное
воспитание  в Афинах, умел  терпеть  грубую простоту  солдатских  нравов. Он
почти  не  ел, отщипывая мясо тонкими ломтиками  и  то  и  дело  споласкивая
пальцы;  зато  внимательно слушал  Антимаха  и  пристально наблюдал  за ним.
Разговор носил непринужденный характер и был  далек  от  цели  визита  Аора.
Говорили  о новой военной машине Архимеда.  Антимах воодушевленно размахивал
руками, описывая ее размеры и вес выбрасываемых камней. Аор вежливо улыбался
и, казалось, не понимал сути дела.
     --  Знаешь,  главное  в наклоне желоба,  -- продолжал Антимах.  -- Этот
новый  полинтон выбрасывает по наклонному  желобу камни вдвое тяжелее против
прежнего. Угол наклона к земле дает возможность удлинить полет снаряда.
     -- Да, это, конечно, так.
     Аор глотнул вина и продолжал, ехидно прищурившись:
     -- Я,  правда,  слышал, что полет удлинился благодаря  новому канату из
крученых  воловьих  жил,  который Архимед поставил на  своем полинтоне.  Это
позволило  при  обороне  Сиракуз  засыпать  врага  камнями,  после того  как
пеньковые  канаты  перетерлись и  обычные  машины  вышли  из  строя. Но  ты,
несомненно, прав, большое значение имеет и наклон желоба.
     Антимах промолчал и поспешил закончить разговор.
     -- Я вижу, твое военное образование не уступает гражданскому, Дор.
     -- Что делать? На корнях времени  выросло дерево, родившее два плода --
истину и мудрость. Я в меру сил вкушаю от обеих.
     --  Ты  прав,  выпьем.   Вкушать  --  это  хорошо.   Искусство  вкушать
наслаждение  состоит  в  совмещении одного с  другим. Именно поэтому я люблю
женщин после обеда.
     И, желая  показать зазнавшемуся вельможе, как могут пить воины, Антимах
осушил залпом целую амфору вина.
     Только  спустя два часа Лор медленно и  осторожно  стал  приближаться к
цели своего визита.
     --  Странные  веши случаются  ныне.  Послы  Евкратида преподносят  Пору
прекрасную вазу иеною  в  сорок мин  серебра.  Ваза  оказывается  фальшивой,
склеенной из  осколков, и  армии Пора вновь идут на Бактру. Теперь они уже в
двух днях пути отсюда. Как ты думаешь, сумеем мы задержать их еще раз?
     -- Скажи мне, почему хороший обед ценишь не сразу? -- Антимах задумчиво
посмотрел на обглоданную  кость и,  весело улыбнувшись, погрозил ей пальцем.
-- Божественная кость! Дор, выпьем за ее здоровье!
     -- Так как же индусы, Антимах?
     -- Индусы? Ха-ха-ха! Индусы хорошие люди. Пусть придут!
     Но  тут сквозь хмельной туман Антимах понял,  что  сказал лишнее. Сразу
помрачнев, он, шатаясь, направился к  окну, путаясь в полах своего хитона  и
еще  больше  --  в бессвязных фразах, которыми пытался сгладить  непрошенную
откровенность.
     -- Пусть  придут!  Воины Евкратида превратят их в  кости. Люблю бараньи
кости после  обеда. Тьфу! Растерзай меня  Цербер*, [Цербер -- мифологический
трехглавый пес, охраняющий выход из Аила.] я хотел сказать, люблю женщин...
     Дор задумался. Видимо, он рано начал разговор. Антимах еще недостаточно
пьян. Но отступать теперь поздно. Нужно добавить к вину обиду.
     -- Наверное, скиф,  которого ты  подарил  Евкратиду, был очень  опытным
воином, ты, кажется, говорил, он один напал на твой отряд и разгромил его?
     -- Ты слишком пьян, Дор. Скифский щенок свалился от первого удара моего
меча.  Саки устроили засаду.  Их было  раз в пять больше. Ты  знаешь  саков.
Давай лучше выпьем