цели упрямо, скрытыми от
всех путями.
     Алан  уже  многое знал.  В  конце  двора он обнаружил трещину в  стене.
Сквозь  нее была видна площадка, где упражнялась  в военном искусстве стража
дворца.  Юный  скиф проводил много  часов, наблюдая,  как  воины строились в
колонну, потом разбегались и неожиданно сходились в единую стену,  смыкались
щитами и, припав на колено, выбрасывали вперед  длинные  пики. Хитер и могуч
был враг.
     -- Еще не время, -- шептали губы юноши.
     Он  возвращался   в   мастерскую,  прятался  ото  всех,  подолгу  сидел
неподвижно и думал.
     Алан видел огромную силу врага, его необычные приемы боя, видел дорогое
совершенное оружие. А у него отняли даже бронзовый нож, единственный подарок
Инги. Да разве им можно пробить металлический нагрудник? Может быть, все его
мечты и планы  -- просто красивая сказка, и он придумал ее, чтобы  утешить и
обмануть себя? От этих горьких мыслей Алан мрачнел.
     В  один  из  дней,  когда  Алан, забытый  всеми,  вот  уже который  час
бессмысленно разглядывал глыбу неотесанного камня, к нему заглянул Узмет.
     -- Хочешь узнать тайну великих мастеров?
     Алан встрепенулся.
     -- Ты ее знаешь?
     Из мастерской  донесся крик надсмотрщика. Узмет прошептал: "Завтра", --
и бесшумно проскользнул в дверь.
     На  следующий  день,  перед самым  концом  работы,  пользуясь тем,  что
надсмотрщик ушел  несколько раньше обычного, Узмет незаметно вывел  Алана из
мастерской. Они пробрались между рядами  ящиков  и  очутились около большой,
укутанной в мокрые тряпки корзины.
     -- Как ты думаешь, что здесь?
     -- Наверно, кувшин.
     -- Смотри!
     Узмет  быстрыми движениями сорвал  тряпки, и Алан увидел  высокую серую
вазу в рост человека.  Что же во всем этом необычного? Почему так взволнован
друг? Перед ним ведь самая обыкновенная, еще влажная глиняная ваза, какие он
не раз видел в гончарной мастерской. Алан недоуменно пожал плечами.
     --  Смотри  внимательно  и запоминай все, что видел,  а через  два дня,
когда вынут вазу из печи, я покажу ее тебе снова.
     Алан  еще  раз  осмотрел вазу,  но ничего не  заметил на  ее бесцветных
шершавых  боках.  Однако  загадочный  тон  Узмета  заинтересовал  его. Он  с
нетерпением ждал, пока ваза обжигалась  в  печи и остывала  под  наблюдением
двух  греческих  мастеров,  специально  для  этого  приглашенных  в  царскую
мастерскую.  Раза два Алан порывался спросить Узмета, что  за  секрет тот от
него скрывает, но сдерживался. Сохраняя равнодушный  вид, последовал Алан за
другом, едва наступил долгожданный вечер.
     В дальнем конце двора располагались разнообразные службы и мастерские.
     Возле  гончарной печи  в  специальных  ящиках остывали  свежеобожженные
сосуды. Большая корзина стояла в стороне. Два дня провели около нее мастера,
покуда таинственная ваза окончательно не остыла. Сейчас она едва угадывалась
под слоем соломы, набитой в корзину. Пристальным взглядом Узмет окинул двор.
Он был пуст.  Усталые  ремесленники  и рабы окончили работу. Давно  уже пили
вечерний чай надсмотрщики и воины. Только караульные чуть слышно позвякивали
оружием за высокой оградой. Узмет замедлил шаги и, подойдя к  корзине, велел
Алану отвернуться. Он  долго  возился,  шуршал  соломой  и  наконец произнес
шепотом только одно слово:
     -- Смотри...
     Алан обернулся и весь подался вперед.
     На небольшом возвышении  стояла ваза: лучи  вечернего солнца,  лазурные
краски неба  -- все сверкающее, все яркое  впитала  в себя ее поверхность...
Свет напоил краски прозрачным  блеском, сообщил  им непостижимую глубину. Он
трепетал   и  переливался  внутри   красочного   слоя.  Краски  мерцали,  то
зажигались, то гасли, и казалось,  что от солнечных  лучей, упавших на вазу,
во все стороны бежали зеленоватые волны.
     Узмет с детской радостью наслаждался изумлением друга.
     -- Ну, что ты скажешь теперь? Это же та самая ваза! Некрасивая и серая!
     -- Значит, огонь нарисовал на ней эти узоры? -- голос Алана пресекся от
волнения.
     -- Огонь! Разве может огонь рисовать? -- насмешливо возразил Узмет.
     -- Может, ты же видишь!
     -- Когда я показал тебе вазу первый раз, мастера уже нанесли на нее эти
узоры. Только краски тогда были бесцветны, как вода. Они впитались в глину и
стали совсем незаметны. А когда вазу вынули из печи,  она  стала  вот такой.
Огонь не может рисовать, зато он отдал краскам свой блеск...
     Алан задумчиво  подошел к печи и  открыл дверцу.  Под слоем  пепла  еще
тлели красные угольки. Они подарили свою живую  силу удивительным  узорам  и
теперь одиноко умирали. Но их жар, волшебный блеск быстрого пламени навсегда
остались  в замечательных рисунках. Огонь словно отдал им свою жизнь,  и эта
жизнь  уже  не  могла  угаснуть  так  быстро,  она  будет  волновать  людей,
заставлять их вспоминать о дорогом и далеком...
     Алан перевел  взгляд на вазу,  руки ласкающим движением  скользнули  по
ровной и твердой  поверхности, словно обледенелой,  но теплой.  Под пальцами
трепетали зеленоватые  волны,  изгибались  диковинные рыбы, морские чудовища
пучили  на  юношу  выпуклые глаза...  Внезапно  Алан ясно почувствовал,  что
картине  чего-то  недостает.  Откуда  эта  странная  тяжеловесность  и  чуть
заметная  мутноватость красок? Их не должно было  быть, не могло быть в этих
совершенных, почти живых рисунках!
     Он с тревогой  посмотрел на  друга, словно  хотел найти у него ответ на
свой не совсем еще осознанный вопрос. Узмет будто отгадал его мысли.
     -- Сейчас краски еще не совсем живые, -- вдруг заговорил он, -- а когда
в вазу наливают вино или  воду,  рисунки сразу  оживают, начинают двигаться,
шевелиться.
     Алан понял. Мысленно он  уже видел  это недостающее звено в восхитившей
его  гармонии.  Он  видел, как  жидкость, наполнив вазу, сделает  ее  стенки
тоньше, прозрачнее,  как свет  пронижет ее всю насквозь и родит таинственную
игру теней. Алан осторожно приподнял драгоценную вазу,  чтобы вставить ее на
место, в корзину.
     Если бы он  мог знать, как  круто изменит это  случайное  движение  его
судьбу!
     Неловкий  шаг,  подвернувшийся под  ногу  камень,  и драгоценная  ваза,
предназначенная в подарок  индусскому царю, выскользнула  из рук юноши...  С
печальным звоном рассыпались по полу  осколки тонкого фаянса. Алан не  сразу
осознал  размеры  несчастья.  Его мало тронула гибель  вазы,  принадлежавшей
врагам, хотя он и пожалел о погибшей красоте, но  горе друга ошеломило юного
скифа. Оказывается,  ваза стоила 40 минн серебра, и Узмету поручили охранять
ее. Смертельную опасность  навлек он на друга  своей неловкостью.  Раб стоил
одну  минну.  Раба, причинившего убыток,  превышающий стоимость  его самого,
попросту убивали на глазах у всех. Такая мера наказания применялась обычно в
назидание остальным, и они оба знали об этом.
     Узмет показал ему  вазу,  к которой запретили  прикасаться даже вольным
ремесленникам, в  начале  работы  помогавшим мастерам.  Рабу  велели круглые
сутки  находиться  около  драгоценной  корзины,  по  ночам  оберегая  ее  от
случайностей. И вот сейчас ему грозила смерть.
     Как только  Алан понял  это, следы  оцепенения, владевшего им последние
дни,  бесследно  исчезли.  Он найдет способ защитить жизнь  друга! Если враг
сильнее -- его побеждают хитростью.
     Узмет  уже справился с собой.  Словно и не  было только что исказившего
лица отчаяния.
     -- Уходи, Алан. Если тебя увидят -- погибнем оба. Меня все равно убьют.
Тут уж  ничего  не  изменить.  Скажу, что  вазу разбил я.  А ты, может,  еще
сумеешь как-нибудь вырваться отсюда.
     -- Погоди, кажется, я придумал. Впереди еще целая ночь!
     -- Что ты замышляешь?
     -- Сейчас не время объяснять. Жди здесь. Старайся наблюдать за стражей.
Я вернусь не один и тихонько свистну.
     Ночью и  без того большой двор казался огромным. Алан пригибался,  чуть
ли не до  самой  земли, а вдоль  высокой  стены, по  которой  ходила стража,
продвигался ползком.  Вот наконец знакомый  длинный сарай. Дверь  заперта на
толстый засов, к дверям прислонился спиной охранник. Он не спит. еще слишком
рано. Придется ждать. Алан застыл, распластавшись на земле, в трех метрах от
беспечного грека. Юноше ничего не  стоит одним прыжком  броситься на врага и
задушить его. Схватить драгоценное оружие.
     Он  сумел бы сделать все это  бесшумно. Но утром обнаружат исчезновение
стражника, и  весь его план пойдет  прахом. Придется ждать. И он ждал. Текли
минуты,  часы.  Не  раз глаза  грека пробегали  по  бесформенной неподвижной
массе, застывшей рядом с ним.  Что там такое? Раньше как  будто  была ровная
площадка. Человек не смог бы лежать  совершенно неподвижно много часов. Ради
старой коряги не стоило вставать. В  конце  концов, он перестал  обращать на
нее внимание и задремал.
     Тогда Алан подполз к стене сарая вплотную. Он не мог обогнуть строение.
С другой  стороны  ходили по  стене  стражники,  они  не  заснут  всю  ночь.
Подкопать и расшатать доску рядом  с полусонным  греком  -- дело  совсем  не
простое. Потребовалась вся его сила и выдержка.
     Когда  наконец  он  проник  в  сарай,  была  уже глубокая  ночь. Спали,
зарывшись в  старую  солому,  измученные за день рабы.  Он колебался -- кого
разбудить  первым.  Наконец  разыскал среди скорченных тел ловкого  гончара.
Алану нравилась его  сноровка в работе,  и от того, как гончар поведет  себя
сейчас, как примет его план, зависело очень многое.
     От легкого прикосновения к плечу невысокий человек мгновенно вскочил на
ноги, словно спал на тугой пружине:
     -- Кто ты?
     -- Тише! Я -- Алан, раб царского скульптора.
     -- Почему ты не спишь в мастерской?
     --  Там завелись блохи. -- Несмотря на всю  серьезность положения, Алан
не удержался от шутки, и она сразу смягчила напряженный тон разговора.
     -- Ерунда. Блох не бывает. Их придумали греки. Ага, опять подкоп. А ты,
оказывается, мастер на них. Стражника задушили, или его там не было?
     -- Стражник, кажется,  спит.  Помнишь вазу, которую  поручили  охранять
Узмету?
     -- Да.
     -- Она разбита.

     Стражник спал и видел страшный  сон. Он видел  себя как бы со  стороны:
сидит с закрытыми глазами,  а  за его спиной  улыбается сарай. Ну  да, сарай
превратился  в огромное серое лицо и улыбался. Отчетливо видны зубы, похожие
на  обломки досок. Изо рта сарая одна за другой выскакивают мыши и  бегут по
двору. Почему мыши? Может быть, это не мыши? Он должен был кого-то охранять.
Что это так скрипит? Наверное, зубы сарая.  Ночь. Стражник  спит. Пятнадцать
рабов ползут по двору.

     Перед осколками вазы застыл неподвижный Узмет.  Он обещал  Алану ждать.
До утра остается не больше  трех часов. Потом придет стража, его привяжут  к
столбу и медленно убьют. Может быть, его будут убивать весь день.
     Тихий, чуть слышный свист, и словно  из-под  земли вырастают молчаливые
фигуры. План  Алана  был до смешного  прост, и может  быть,  поэтому удачен.
Тринадцать человек, ползая  по  земле,  собирали  мельчайшие  осколки.  Двое
клеили вазу.  К  рассвету тщательно  склеенная  ваза  была  плотно  укутана,
уложена в корзину, и никто не смог бы предположить,  что ее скрытые  соломой
бока покрывает сеть трещин, разрушивших волшебные узоры.
     Город уже начал просыпаться,  когда  Алан поставил на  место  последнюю
доску и замел следы ночного подкопа. Все сошло  благополучно. Предрассветный
сон стражника был особенно сладок. Он больше не видел мышей.
     Так  у Алана  и его  друзей появилась тайна,  еще  крепче сплотившая их
постоянным ожиданием опасности.
     Корзину  с   вазой   увезли   вместе   с   другими   драгоценностями  в
караван-сарай, где снаряжали верблюдов для царских послов к индусскому царю.
Евкратид, во  что бы  то  ни стало, желал добиться мира с  индусами и  таким
образом избавиться от возросшего влияния Аора.
     Спустя  несколько дней караван  ушел в далекий  путь  к  южным границам
Греко-Бактрийского царства. Алан и  его друзья, принимавшие участие в ночном
происшествии,  перевели дыхание. У  Узмета было такое  ощущение,  словно меч
палача,  занесенный над его  головой, за что-то  зацепился  и никак не может
опуститься.  Во всяком случае,  опасность  разоблачения  на  какое-то  время
отодвинулась. Постепенно ожидание  катастрофы сгладилось,  потеряло остроту.
Алан  начал  надеяться,  что  подделка  останется  незамеченной.  Утомленный
волнениями  этих дней, он искал успокоения  в удивительном искусстве  своего
господина и учителя и с удвоенным жаром отдавался работе.
     Аполонид все больше доверял Алану. Постепенно он стал брать его с собой
в город. И враждебная каменная страна начала понемногу  открывать юноше свои
тайны.
     Сначала  он  знал только несколько улиц,  но  однажды  Аполонид изменил
обычный маршрут и, проходя  мимо роскошного мраморного  дворца,  обнесенного
невысокой, но толстой стеной, мимоходом бросил:
     -- Здесь  живет Антимах,  сатрап северной  провинции. Кажется,  это  он
привез тебя в подарок царю?
     Слова эти обожгли Алана. Так вот где живет  его главный  враг! Наверно,
сюда привезли  и Мипоксая. Уж теперь-то он найдет дорогу  в  этом  проклятом
городе.  Захваченный бурными событиями, он  совсем забыл о друге, но настала
наконец пора навестить его.

ГЛАВА IX

     Маленький закопченный  домик  приютился  в  самом  конце  задних дворов
Бактрийского дворца Антимаха. Внутри него было темно и душно. Угарные запахи
раскаленного  металла  и угля мешали  дышать. Казалось, ненасытному  горну в
углу тоже  не хватает воздуха.  Он  тяжело вздыхал  всякий раз, когда  юноша
повисал  на  длинной  рукоятке  мехов  своим  обессилевшим  телом,  и  тогда
вспыхнувшее пламя освещало его измученное  лицо, пустые глаза,  худые плечи,
блестевшие  от пота.  Десять часов подряд он налегал на  рукоятку.  Огромные
кожаные меха отвечали  ему упругим сопротивлением, жадно вздрагивало пламя в
горне. Оглушительно звенели  молоты кузнецов. По-змеиному шипела от горячего
металла вода, и едкие клубы пара сжигали легкие с каждым глотком воздуха.
     Стоило слегка замедлить движение рукоятки, как в светлом квадрате двери
появлялся  человек с тонкой  кожаной плеткой в руке.  Он  молча и равнодушно
стегал ею Мипоксая,  словно делал какое-то надоевшее, но необходимое дело, и
так же равнодушно уходил прочь, на воздух.
     Отчаяние  сдавливало горло  Мипоксая. Обломки горьких дум  теснились  в
голове, но усталость мешала связать их воедино, и юноше казалось, что он сам
движется вместе с палкой вверх-вниз, вверх-вниз в бесконечном и  безнадежном
ритме.
     Качались  и  плыли  перед  глазами закопченные  стены, рыжее оскаленное
лицо, блики пламени... Однажды в их пляске  почудилось ему что-то необычное.
Ощущение  было  такое, словно кто-то  очень пристально,  упорно наблюдал  за
каждым его движением.
     Он не  мог отделаться от этого ощущения даже после того, как погас горн
и   рабов   увели  на  ночлег.   С   грохотом   задвинулись  засовы.  Лениво
переругивалась за дверьми стража. Через несколько часов все затихло.
     Мипоксай уткнулся  в  сухую  землю и судорожно пытался подавить  в себе
слезы отчаяния. Он не хотел, чтобы их заметили лежащие рядом товарищи. Они с
суровым  спокойствием  переносили  все  ужасы  рабства,  подавая  ему пример
терпения.
     Несколько лун назад  у него  был друг, смелый и сильный товарищ-воин, с
которым вместе сражались.  Вместе попали в плен. Неужто  друг забыл  о  нем?
Никакой вести  Алан не прислал о себе, хотя передать ее не трудно: подручные
рабы  часто на базаре встречались с  рабами Евкратида. Через них до Мипоксая
дошли слухи, что Алан  стал прилежным рабом  и усердно трудится в мастерской
царского  скульптора,  никогда  не  получает  наказаний  и  даже  пользуется
относительной свободой.
     А у Мипоксая опять горит спина от бесконечных побоев. Но самое страшное
--  видеть,  как  уходят из  тебя постепенно  силы,  силы  ждать,  бороться,
надеяться  и  сопротивляться, чувствовать,  как все  обволакивает  проклятый
туман равнодушия и покорности судьбе!
     Когда-то люди, которые  сейчас неподвижно лежат рядом с ним, тоже  были
полны  сил. Они, наверно,  тоже мечтали  о  свободе!  Но  прошли  дни, годы.
Нечеловеческий труд отнял у них силы, лишил гордости. Побои и издевательства
превратили их в покорных бессловесных  животных. Он станет таким  же, если и
дальше будет ждать.
     Легкий шум  за дверьми сарая, в  котором спали рабы,  заставил Мипоксая
вскочить  на ноги. Некоторые из его соседей проснулись и тревожно приподняли
головы,  вопросительно  глядя  на  закрытую  дверь.  А  из-за нее, нарастая,
доносились  звуки борьбы,  едва слышный человеческий  стон. Затем  наступила
напряженная тишина. Скрипнул засов,  дверь  распахнулась,  и  в  свете  луны
возник силуэт  человека. Человек остановился у входа, опершись на сверкающее
под  луной лезвие  меча. Как только рабы увидели его, их лица преобразились.
Пораженный Мипоксай  видел,  как  таяли  маски усталости и равнодушия,  как,
молчаливые  и  грозные, плотным  кольцом  встали они  навстречу  незнакомцу.
Отблеск голубого меча отражался в  глазах людей, мимоходом даря им надежды и
силы былых боев. Мипоксай узнал этого человека, но отступил за спины других.
Он  не  сделал  шага  навстречу  другу,  и  тот,  словно  ощутив  его  немое
присутствие  и отчуждение, заговорил негромко и взволнованно на  языке чужой
страны, чтобы его поняли все.
     -- Друзья! Среди вас есть человек, ради которого я пришел сюда, оставив
мертвых часовых на пороге. Я виноват перед ним, но мой друг поймет, почему я
ждал и терпел так долго. Пусть он выйдет ко мне. Мипоксай!
     Никто  не  ответил ему, и Алан  чуть  вздрогнул, увидев,  что  ничто не
изменилось  в  таящей  угрозу,   темной  стене  человеческих  тел,  медленно
надвигавшихся на него. И когда между ними осталось расстояние, равное взмаху
меча, вперед шагнул человек. Мало  кто его знал.  Он был сгорблен и сер. Его
кожа, оплетенная рубцами побоев, напоминала рыбацкую сеть.
     -- Так ты,  значит, пришел?  -- Вопрос был задан  хриплым  голосом,  со
скрытой угрозой. -- Что ж, мы счастливы видеть тебя,  прихвостень Аполонида,
забывший родину!
     Ты, конечно,  осчастливил нас  своим  приходом! Ты  наконец  вспомнил о
друге! Ты убил часовых, и теперь за их жизнь отберут наши! Что еще ты можешь
сказать нам?
     Алан растерялся, уничтожающие слова серого человека падали на него, как
удары плети.
     -- Причем  тут вы?  Я закрою  сарай и повешу засов на место!  Никто  не
сможет обвинить вас!
     -- Вы  слышали? --  серый человек обернулся к  молчаливым рабам.  -- Он
закроет нас в вонючем сарае, а сам трусливо вернется в свою мастерскую. Трус
достоин  презрения. Отберите у него меч и  идите за мной!  Город спит, может
быть, до утра мы сумеем выбраться на караванную тропу.
     И отстранив Алана, он шагнул в ночь. Кто-то протянул руку,  и Алан  без
сопротивления  отдал  меч. Одна  за другой мимо него молча двигались смутные
фигуры и,  растворившись  в  лунном  свете, бесследно  исчезали.  Обида, как
проглоченный уголь, жгла  грудь. С трудом сдерживая себя, задыхаясь от боли,
стоял он,  прислонившись  к  стене  сарая,  и все  еще  ждал чего-то.  Сарай
опустел. Вот последняя неясная фигура медленно, словно нехотя, идет к двери,
вот она почти рядом, замедляет шаги,  словно  две противоположные силы тянут
ее в разные стороны.
     -- Эх, Алан,  я-то думал,  ты воин, ждал  тебя,  верил... -- Неужели ты
ничего не понимаешь? Они безумцы!
     Они все погибнут. Если не от стражи, так в пустыне!
     -- Замолчи! Такая смерть человеку дороже плети!
     -- Кому  нужна  наша  смерть? Погибнуть легко! Я хочу победить! Я  хочу
уйти отсюда так, чтобы враги устилали мою дорогу своими телами! Нашу дорогу!
Мы уйдем вместе!
     Приглушенный крик боли прервал речь Алана. Раздался лязг оружия, чьи-то
крики и