шат сами боги.
     Аор берет  папирус и отрезает от  него  шесть полосок.  Пять  славных и
грозных имен  пишет  он на лоскутах  папируса. Эти люди не раз  отличались в
военных  походах талантом и  дерзостью. Каждый из них мог бы... Но Аор берет
шестую  полоску  и  выводит  на ней имя  Алана. Потом все шесть свертывает в
одинаковые трубочки. Бросает их в  урну, стоящую у ног статуи Зевса, хлопком
вызывает раба.
     -- У ног Зевса лежит шесть человеческих судеб. Подай мне одну из них.
     Старый раб, много  лет  живущий в  доме Лора, понимает все с полуслова.
Отвернувшись, наугад достает бумажку  и молча, с поклоном, подает господину.
Аор отпускает  раба и  не спешит развернуть папирус.  Потом тяжело вздыхает,
словно прогоняя назойливые сомнения.
     -- Ну что ж, боги решили... Уже готов указ, поставлена печать, и только
имя не вписано.
     Наконец Аор развертывает папирус и не может сдержать довольной  улыбки.
Его  мысли  согласны  с  желанием  богов.  В  пустой  графе  появляется  имя
Аполонодора Артамитского...
     Город стал  другим. Не испуганный  его значительностью  раб  подавленно
ступал по западням клыкастых улиц. На сером жеребце ехал человек, только что
получивший в свои  руки  судьбу великого города. Алан  едет медленно  и  при
каждом  шаге коня ощущает на  груди  упругий папирус. Юноша  задумчив, почти
угрюм.  Получив  указ,  мечты о котором  еще недавно  казались дерзостью, он
впервые  почувствовал ответственность  за  судьбы  многих  людей, понял, как
нелегка, а порой страшна, будет его  новая жизнь... Хорошо, что здесь у него
есть двое  верных  друзей, без  них ему не справиться  с  делом,  на которое
решился.  Указ об  освобождении Узмета Аор выдал по первой просьбе. Мипоксая
он  разыщет в  Мараканде, сейчас же наконец  можно  вернуть  свободу Узмету,
много дней томившемуся в ожидании казни.
     Вонючий  мрак  тюрьмы  поглотил вошедших,  где-то  здесь,  в  лабиринте
страданий  и ужаса, томился Узмет.  Не  поздно ли пришел Алан? Что если друг
уже  получил  страшную  свободу  мертвых?  Шедший  впереди  десятник  стражи
поскользнулся в луже крови какого-то  несчастного и  чуть не выронил  факел.
Изрытая   проклятия,   принялся   он   трясти   бездыханное  тело  человека,
разорвавшего себе  зубами  вены. Нет, это  не  Узмет. Они  двинулись дальше.
Кривоногий, шагающий, как  утка,  десятник  все  еще продолжал ругаться:  за
смерть каждого раба из его жалованья вычитали 40 драхм.
     Высокий человек, около которого они  наконец остановились, был прикован
к  стене  за руку.  Он не  удивился и  не обрадовался.  Он  был  равнодушен.
Безучастно  дал он  снять со  своей руки стальное кольцо и  покорно позволил
Алану вывести себя на  воздух. Увидев солнце, он ожил на минуту, но,  словно
израсходовав последний остаток душевных сил, тотчас же сник, как подрезанный
стебель. Алан пытался  растормошить друга, что-то  объяснить  ему, но  Узмет
молчал и, казалось, вслушивался в неведомые Алану глубины...
     Уже в маленькой вилле, которую Аор подарил Алану, Узмет вдруг заговорил
хрипло:
     -- Колесо большое не вертится. Колесо сломалось.
     Алан испугался.  Эти  странные  слова  словно  ударили его.  Он  принес
душистой розовой  воды,  напоил  и  накормил друга, долго  отмывал  в  ванне
затвердевшую коросту и смазывал мазями свежие рубцы. Все это Алан проделывал
молча,  боясь услышать из уст друга подтверждение страшной догадки. Но Узмет
снова заговорил:
     --  Да, да,  колесо! Большое колесо! На  нем  растут  кувшины и вазы! У
каждого есть в груди  свое колесо! Оно должно вертеться. Там, в темноте, оно
все время  вертелось!  Ты  остановил  мое  колесо!  Отпусти  меня! Отдай мое
колесо! Пусть оно вертится! Слышишь? Ты, на котором  блестит золото! На моем
колесе тоже было красное  золото!  Ты  забрал  его!  Уходи!  Пусть проклятья
грызут тебя! Пусти!
     Узмет вдруг  с  неожиданной силой рванулся  к  двери, забился  в  руках
друга, заплакал и стих.
     Наступил  вечер. Оставив Узмета  на  попечение  старухи-знахарки,  Алан
вышел в сад, пытаясь собраться с мыслями. Но это было невозможно. Его словно
ударили по голове. В ушах звенели слова старухи:
     -- Это кара богов! Безжалостные отняли  у него  разум! Я  заставлю  его
съесть волшебный корень Эллебора, он вернет страдальцу разум.
     --  Боги отняли у Узмета разум? Зачем он им? Не боги -- враги  замучили
друга. Боги тут ни при чем. Они не вмешиваются в дела людей!
     Оно вертится, вертится, проклятое колесо, и я уже не в силах остановить
его. Я отомщу за  тебя, мой  веселый заботливый друг. Все увеличивается долг
мести,  и  недалек день,  когда копыта  коней  втопчут в песок головы  наших
врагов! Священным прахом предков клянусь, Узмет, отомстить за тебя!
     Всплески  ярости  мешали  Алану  взять  себя  в  руки,  успокоиться.  А
успокоиться было необходимо. Сегодня  ему  впервые предстояло встретиться  с
десятниками  сотни. Многое  зависело от  этой первой  встречи, от того,  как
примут его надменные эллинские воины, сможет ли он сразу  подчинить их себе?
Зажать железной хваткой и заставить повиноваться?
     Сможет ли? --  Сможет. Нужно только взять себя в руки. Холодно обдумать
и рассчитать каждый жест, каждое слово...
     Смеркалось.  В  одном  из  садов  дворца собрались десятники  гетайров.
Угрюмые ветераны  многих  боев  молчаливо  сидели вокруг  фонтана,  поджидая
нового начальника сотни. Их предупредили, что совещание будет тайным. Верные
воины закрыли  все  входы в сад. Новый начальник соблюдал осторожность.  Это
хорошо.  Но  почему имя  его  никому  не  известно?  Начальником  испытанной
гвардии, куда входили знатнейшие воины Бактрианы, мог быть только человек, в
жилах которого течет  кровь  царей. Почему  до  сих пор никто не слышал  его
имени?  Многие  вопросы  тревожили старых  бойцов. Сведущ ли новый сотник  в
серьезном бою?
     Когда-то  собрание  десятников  имело  право  не   принять  кандидатуру
начальника сотни, потом это доброе правило забылось,  но, если  понадобится,
можно возродить его вновь.
     Наконец воины  у  центрального  входа вытянулись и четко отдали  салют.
Легкое движение  пробежало  по ряду  десятников.  Стремительным шагом  к ним
приблизился  человек,  закутанный  в  темный  плащ.  Алан  остановился перед
собранием,  сорвал  с  себя  плащ  и отбросил  в сторону. Скрытый  гнев  его
проявился в  чуть  заметной  бледности.  Никто  из  десятников  не  поднялся
навстречу,  не приветствовал нового командующего.  Десять пар глаз с вызовом
скрестились на нем. Никто не  знал этого юношу в  греческих военных одеждах.
Лицо  сразу  выдавало  в нем  чужеземца.  Русые  волосы, чуть курносый  нос,
голубые глаза. Через плечо свисала лента с медалью начальника  гетайров. Эта
медаль  на  плече  чужеземца  показалась  оскорблением   надменным  потомкам
великого народа Эллады.
     Алан подавил в себе гнев и заговорил, чуть глуховато и резко:
     --  Подготовьте сотню  сегодня  к  вечеру. Лошадям --  двойную  порцию.
Проверить  оружие воинов. Доспехов не  надевать. Вооружение только легкое. О
готовности сотни доложить мне перед закатом.
     Один из десятников поднялся  и, нагловато уставившись на  Алана, сделал
шаг ему навстречу:
     -- Кто ты такой,  что решился  командовать нами?  Дальнейшее  произошло
почти  мгновенно. Юноша с медалью сотника, чуть пригнувшись,  нанес  наглецу
молниеносный удар. Дважды перевернувшись на земле, безжизненное тело замерло
у  ног  вскочивших  десятников.  Один из  них,  как  узнал потом Алан,  брат
получившего  урок  нахала, выхватил  меч и устремился вперед. Алан пришел на
совещание безоружным.  Прежде  чем  окружающие  поняли,  что  происходит, он
прыгнул навстречу сбившимся  в кучу десятникам, сорвал меч с пояса у  одного
из  них  и  нанес  два  точных  удара  плашмя  новому  противнику, лишив его
сознания. Гневный голос приковал к месту растерявшихся воинов:
     -- Каждый, кто хоть раз нарушит дисциплину, будет наказан на Агоре! Это
право  предоставлено мне Евкратидом  ввиду  особого  положения!  Убрать  эту
падаль!
     Подбежавшая от ворот стража унесла двух потерявших сознание десятников.
Алан отшвырнул меч и заговорил уже спокойно:
     --  Надеюсь, теперь  мы лучше  будем  понимать друг  друга. За  стенами
города стоит  60-тысячная  армия индусов. Завтра ночью наша  сотня прорвется
сквозь нее и уйдет  от погони. Неожиданность,  быстрота коней и мужество  --
вот три основных условия удачи. Вся сотня должна быть подчинена единой  воле
и  действовать как один человек. Предупредите  всех: малейшее  отклонение от
общего плана, или приказа, повлечет за собой смерть.  Я буду  карать смертью
единицы, чтобы успешно совершить прорыв и спасти всех. Идите готовить сотню.
     И, не сказав больше ни слова, Алан покинул совещание.
     Оторопелые десятники долго не могли прийти в себя. С самого образования
конницы гетайров  никто не осмеливался  так разговаривать. Любой  полководец
или кандидат на престол заискивал перед ними.
     У этого чужеземного  юноши была тигриная хватка...  Несмотря на  обиду,
все поняли: именно  такой полководец нужен изнежившейся  без настоящего дела
сотне. Вино  и  игры  стали  главным занятием  воинов.  Чванство и  важность
заменили  былую  славу. Заржавленное  оружие  давно  не  снималось со  стен.
Легенды  о  подвигах Александра  все  еще будоражили кровь воинов, давно  не
слыхавших шума великих битв... Дворцовые интриги, междоусобная война и смены
царей --  вот  нынешние  дела победоносной  македонской гвардии...  С  таким
начальником, пожалуй, не придется воевать с придворными да с женщинами.
     Случайно  вспышка  слепой  ярости  помогла  Алану  сделать  единственно
правильный шаг, которым он снискал уважение воинов.
     План прорыва  был прост,  но с  самого начала  в него  пришлось  внести
некоторые  изменения.  Аор,  к  удивлению Алана,  очень легко  согласился на
введение в сотню рабов, желающих завоевать свободу,  однако лишь сейчас  ему
стала  понятна  причина  такой  легкой победы.  Почти никто  из  его  бывших
товарищей не откликнулся на  призыв царских глашатаев. Рабы не верили грекам
и не хотели  отдавать за них  жизнь.  Они не  хотели поднимать оружие против
индусов, которых ждали как избавителей, не понимая, что завоеватели принесут
с  собой  лишь новое рабство.  В конце концов Алану пришлось  отказаться  от
мечты увеличить численность сотни за счет добровольцев-рабов.
     Весь  путь гетайров  сквозь  кольцо осады был  разработан до мельчайших
подробностей  и  дважды  прорепетирован с десятниками  на вылепленной Аланом
глиняной модели южной части кольца.
     С  заходом  солнца сотня  в полной готовности  выстроилась  у  западных
ворот.  Лишь  редкое  позвякивание  сбруи да  стук копыт  нарушали  гнетущую
тишину. За толстыми стенами, молчаливый и грозный, стоял враг. Алан поднялся
на  сторожевую  башню, чтобы никто не мешал ему в эти последние минуты перед
битвой. Еще и еще  раз всматривался он в затуманенный вечерней дымкой лагерь
индусов. Кажется,  все предусмотрено.  Кто знает, доведется аи ему  остаться
живым после этого отчаянного боя... А если нет?  Он погибнет с  честью,  как
положено воину племени филагетов.
     Вечерняя дымка над вражеским станом колышется, и кажется Алану, что это
утренний  туман сползает с умытых и еще влажных гор...  Давняя  тоска, точно
незаживающая рана, глухо ноет в сердце юноши.
     ... Там бродят прохладные туманы, там живет девочка с озорными глазами,
что зовется певучим именем -- Инга; только она ведь теперь не девочка. Какой
она стала? В  воображении  мгновенно  возникает  стройная фигура  прекрасной
женщины...
     Нет, не прохладный туман колеблется внизу, а раскаленное за день марево
дрожит  над  песками  чужой страны...  "Изгнанник", -- какое  горькое слово!
Сколько тоски и безнадежности скрыто в нем. Эта тоска и есть,  наверно, кара
богов,  о которой говорил великий судья агрипеев. Длинен и непрост путь, что
увел его мальчишкой из родной страны. Сейчас бы Алан промчался по нему,  как
ветер, сокрушив все преграды... Сознание силы вселяло уверенность в себе, но
не уменьшало безнадежной тоски. Племя не нуждается в нем,  племя  не считает
его своим  воином...  Но  что  означают  странные слова судьи:  "Добровольно
покинувший родину". Об этом страшно думать.  А Инга? Почему она так крикнула
тогда? Какой  болью  звучали  ее слова,  эхом перекатываясь в  вершинах гор:
"Вернись, Алан! Что ты делаешь? Вернись!"
     Дальше не шли мысли юноши. Дикая гордость  гор  жила в нем вместе с  их
силой. Изгнанник никогда не вернется с  позором.  Он совершит  много великих
дел, его  слава облетит весь  мир  и дойдет до родного  племени. Тогда, быть
может, старейшины поймут,  как  ошиблись  в нем,  маленьком Алане,  лишенном
права называться воином.
     Певучий звук флейты гонит прочь грезы. Пора!..
     В эту ночь  печальная Селена* [Селена -- богиня луны.] неожиданно стала
свидетельницей величественного зрелища: громада сонного города выплеснула из
себя ряды призраков. Они неслись стремительно и бесшумно.  Молчаливая лавина
промчалась  сквозь первое кольцо сторожевых огней, оставив за собой смерть и
панику. Второе кольцо тоже не успело оказать достойного сопротивления, столь
внезапным и стремительным был ночной рейд сотни.
     Полуголые индусы, без оружия  выскакивавшие из шатров, с воплями падали
под ударами коротких греческих мечей. Сто человек,  объятые одним движением,
одной волей, слились в непобедимую в движении силу, остановить которую  было
почти невозможно. И когда третье кольцо встретило их огнями факелов и строем
гоплитов с пиками,  лежащими поверх громадных щитов, Алан понял,  что менять
решения нельзя. Стоит отклониться в сторону, как единая могучая сила  в  его
руках превратится в толпу разобщенных людей, и тогда гибель неизбежна; сзади
настигал грохот погони пришедших в себя врагов.
     -- Все  за мной!  Рубите  древка пик  и грудью  лошадей сшибайте  шиты!
Вперед! -- голос Алана еще теснее сплотил темную  массу всадников, ударившую
на неприятельское каре.
     В фантастическом блеске  факелов Алан увидел  направленный в грудь коню
наконечник пики, припал к  самой гриве, изо всех сил рванул поводья и слегка
ударил  жеребца мечом. Отчаянный прыжок  спас жизнь  коню и  всаднику.  Оба,
перепрыгнув через  шиты,  упали  на головы  врагов. Движущаяся сзади  лавина
прижала греков к стене гигантских щитов, но живая  масса конницы Алана могла
бы теперь раздавить скалу. Дикое ржание смешалось с грохотом падающих щитов.
     Алан,  очутившись в  тылу  гоплитов, понесся вдоль каре, рубя  головы и
толстые  бревна, подпиравшие шиты. Бревна  рухнули под напором конских  тел.
Этим сокрушительным  ударом  впервые в истории греческих войн стена гоплитов
была пробита легко вооруженной конницей.
     Не  изменяя  темпа,  послушная  своему юному командиру, сотня исчезла в
ночных песках  пустыни, кромсая встреченные  на пути тылы и обозы  индусской
блокады.
     Когда розовоперстая Эос* [Эос -- богиня зари.]  промчалась над городом,
Дор, не сомкнувший  глаз  в эту  ночь,  стоял  на башне,  недавно  покинутой
Аланом. Перед ним лежал лагерь врагов, словно разрубленный надвое гигантским
мечом. Будто  толпа титанов прошла  сквозь него этой ночью, все  разрушив на
своем пути.  Еще  не убранные трупы, обломки  разбитых шатров  и  укреплений
устилали ночной путь отряда.
     Долго качал Дор своей большой, уже посеребренной сединами головой. Нет,
не  ошибся  он,  вручив  судьбы  страны  молодому  львенку.   Не  беда,  что
чужестранец. Сам  богоподобный  Искандер учил  не  гнушаться  чужестранцами.
Недаром он женился на дочери царя  Бактрии,  скрепляя  непрочные узы  оружия
узами  уважения  обычаев  покоренных  народов,  узами  родства  и  дружбы...
Искандеру не удалось завершить  великое дело, и государство распалось. Зачем
же повторять ошибки его преемников? Скиф или грек -- не все ли равно. Только
бы не выпустить его  из своей  власти,  не  дать ему  в руки слишком большой
свободы. Только бы не обратил этот непонятный человек свою силу против него,
Дора. Кажется,  Лаодика неплохо справилась со своей задачей в тот вечер. Еще
ни один мужчина не уходил от ее чар, не уйдет и этот.

ГЛАВА XV

     Их было всего  шестеро.  Небольшая кучка  всадников  не  могла  вызвать
подозрений,  и перед ними  беспрепятственно открыли  ворота  Адраса, первого
города-крепости. Алан  еще раз пристально вгляделся в каждого из пятерых. От
этих людей зависело теперь решительно все, а он так мало еще знал их! Только
повинуясь интуиции, отобрал Алан  этих воинов из сотни, что невидимая лежала
теперь  в  барханах,  в  ожидании  сигнала.  Не  он  подаст  сигнал,  не  он
стремительным  броском  поведет сотню на приступ. Совсем иная роль предстоит
ему  на этот раз. От сознания  своей  безучастности Алан еще больше мрачнел.
Молча и незаметно для часовых  на сторожевых башнях, они обменялись условным
знаком  и,  проскользнув в ворота, разъехались в  разные стороны. Стража  не
препятствовала  им. У каждого  на  груди блестело бронзовое  тело  барса  --
отличительный знак людей Аора.
     Несмотря  на  осаду  Бактры,  всемогущий  Аор  по-прежнему  пользовался
авторитетом в многочисленных сатрапиях Греко-Бактрийского царства.

     * * *

     --  Это  бред!  Объединить войска  невозможно!  Гарнизон  не  выйдет из
города! Адрас не может остаться без защиты в такое время!
     Старик в  просторной хламиде горячился,  его давно  уже  вывел  из себя
этот,  второй час не раскрывающий  рта,  спокойный и  равнодушный, посланник
Аора.  Казалось,  все,  что  происходило  в  зале,  где  заседали  стратеги,
совершенно не  интересовало его. Гораздо больше внимания он уделял фрескам и
колоннам,  а не  пылким речам  стратегов. Словно не  для него здесь заседает
великое собрание города! Он положил перед ними требование Аора -- немедленно
передать  гарнизон города под его начало -- с печатью и подписью Евкратида и
произнес одну-единственную фразу:
     -- Войско нужно дать!
     Сказав это, он второй час рассматривает стены и потолок зала!
     -- К сожалению, мы не можем выполнить этот приказ, гарнизон останется в
городе! -- со злостью закончил старик. Глухой  шум у  дверей  зала  заставил
всех повернуть головы. А посланника радует эта фраза, он заметно оживился и,
вдруг  встряхнувшись,  резко вскочил на ноги. С юного лица исчезли последние
остатки равнодушной лени.
     -- Прекрасно,  давно  пора  было  принять какое-нибудь  решение.  Прощу
великое собрание ознакомиться и с этим документом.
     Лица стратегов, склоненные над папирусом, заметно бледнеют. Да и как не
побледнеть, когда папирус в случае  невыполнения приказа предоставляет этому
человеку неограниченные полномочия в любом  городе Бактрии.  И хотя странным
кажется этот клочок бумаги в  городе, где все подчинено стратегам, уверенный
жест,  каким он  был  подан,  заставляет их вопросительно взглянуть друг  на
друга. Наконец один из них, тот, что объявил волю собрания Алану, произносит
с иронией, плохо скрывающей тревогу:
     -- На этот раз, мне кажется, ваши неограниченные полномочия ограничатся
немедленным удалением из города.
     --  Именно так,  вместе с  вашим  войском, запасом продовольствия и 200
талантами для  выплаты  войскам жалованья  за  два года службы,  которое  вы
предусмотрительно забыли уплатить.
     -- Даже сам царь не смеет так говорить с великим собранием!
     --  Кто  вы такой и где находитесь? Ваша  наглость заслужила примерного
наказания. За оскорбление собрания вы арестованы!
     Но  два  часа  речей,  видимо,   пошли  на  пользу  планам  молчаливого
посланника.
     --  Граждане стратеги,  за  измену  государству вы арестованы,  а  ваше
имущество конфискуется  в  пользу  царской казны! --  И совершенно будничным
голосом, слегка обернувшись к двери, он говорит:
     -- Стража, взять!
     В  мгновенно расп