солнечного   света,   сияющего,   как
расплавленное золото, ударил в каюту. С профессиональной ловкостью  выдвинув
пластину  ночного  столика,  он  поставил  на  нее  поднос  с  чашкой   чая.
Одновременно положил  судовую  газету  Вашингтону  на  грудь,  так  что  тот
окончательно проснулся и заморгал, щурясь, - дверь за стюардом тем  временем
тихо закрылась. Гас зевнул, но газета привлекла  его  внимание,  и  он  стал
просматривать заголовки. "Сотни погибших во время землетрясения в Перу".  "С
берегов Рейна снова сообщают  об  артобстреле".  "Нью-Йорк  тепло  встречает
Цезаря Чавеса". Гас знал, что газету готовили служащие линии в Нью-Йорке,  а
затем по радио ее передали на борт  воздушного  судна.  Чай  был  крепким  и
вкусным; Гас выспался отлично. Было, правда, ощущение  чего-то  неуместного,
чего-то крепко стянувшего одну половину лица, но едва он успел дотронуться и
обнаружить  пластырь,  как  дверь  широко   распахнулась,   и   коротенький,
кругленький человечек, весь  в  черном,  с  воротничком  "собачий  ошейник",
ворвался в каюту, как живое  пушечное  ядро,  а  следом  за  ним  вошел  сам
полковник Мэйсон.
   - О боже, боже милосердный!  -  заговорил  круглый  человечек,  сжимая  и
разжимая пальцы,  трогая  тяжелое  распятие,  висевшее  у  него  на  шее,  и
похлопывая по стетоскопу, болтавшемуся  поверх,  как  если  бы  он  не  знал
наверняка, на чью помощь правильнее рассчитывать  -  то  ли  Христа,  то  ли
Эскулапа. - Боже! Я собирался  сказать  стюарду,  вы  ведь  дремали,  тысяча
извинений. Лучше вам  отдыхать,  уверен,  сон  -  лучший  доктор.  Для  вас,
разумеется, не для меня. Вы позволите? - С этими  словами  он  бережно  взял
нижнее веко Гаса, оттянул  вниз  и  стал  всматриваться  под  него  с  такой
заинтересованностью и с  таким  благоговением,  как  если  бы  там  почивала
бессмертная душа инженера.
   Замешательство быстро сменилось  смущением,  а  затем  нахлынуло  чувство
страха, от которого сердце Гаса бешено  заколотилось,  и  на  лбу  мгновенно
выступили капли пота.
   - Так это был не  сон..,  не  кошмар...  -  Он  громко  вздохнул.  -  Это
действительно произошло.
   Командир корабля  закрыл  за  собой  дверь  и,  обеспечив  таким  образом
разговору секретность, серьезно кивнул.
   - Да, произошло, капитан Вашингтон. Хотя  что  именно,  мы  не  знаем,  и
больше всего я хочу, чтобы вы, если только вы в состоянии, поскорее мне  это
как-нибудь разъяснили. Я могу сказать только, что сигнал пожарной тревоги из
левого машинного отсека был подан в ноль одиннадцать  по  Гринвичу.  Старший
механик, который в это время осматривал двигатель в правом машинном  отсеке,
отреагировал немедленно. Он сообщает, что нашел  вас  лежащим  на  палубе  -
одного, в беспамятстве. Одеты вы были так же, как сейчас, на лице - страшные
порезы, и лежали  вы  прямо  под  датчиком  пожарной  сигнализации.  Осколки
стекла, обнаруженные в ваших ранах, указывают, что вы подали сигнал  тревоги
головой. Вероятно, вы были вынуждены  так  поступить,  поскольку  лодыжки  и
запястья у вас были в наручниках.  Аварийный  люк  в  палубе  рядом  с  вами
оказался открытым. Это все, что мы знаем. Механик, который был в дыхательной
маске, дал вам свой кислород и вытащил с палубы. Епископ Ботсванский  -  вот
этот джентльмен, он врач - откликнулся на  нашу  просьбу  и  обработал  ваши
раны. Наручники с  вас  мы  сразу  сняли  и  по  совету  епископа  дали  вам
возможность поспать. Вот  и  все,  что  мы  знаем.  Я  надеюсь,  вы  сможете
рассказать нам больше.
   - Смогу, - хрипло сказал Гас. И тут  оба  внимательно  следивших  за  ним
собеседника увидели, как выражение покоя, почти безмятежности  на  его  лице
сменилось крайним отчаянием - столь глубоким, что  священник-врач  с  криком
рванулся к  нему;  но  пациент  остановил  его,  подняв  руку  и  словно  бы
отмахнувшись, а затем со стоном боли втянул воздух и порывисто выдохнул. - Я
вспомнил, - сказал он. - Я все вспомнил. Я убил человека.
   Абсолютная тишина царила,  пока  он  рассказывал;  вначале  нерешительно,
пытаясь описать свое замешательство в момент горестного пробуждения,  потом,
по мере того как в памяти оживали подробности, быстрее и быстрее - борьба  в
темноте, пленение, последний чудовищный миг, когда тот канул в  вечность,  и
ужас перед возможностью собственной смерти,  переполнявший  его.  Когда  Гас
закончил, в глазах епископа стояли слезы - он был  человеком  мягким,  он  в
жизни не подвергался  сколь-либо  серьезной  опасности,  и  ему  было  чуждо
насилие; но глаза сидевшего рядом с ним капитана оставались сухими, и в  них
читалось суровое понимание.
   - Вы не должны казнить себя, -  почти  приказывая,  проговорил  полковник
Мэйсон, - тут не о чем жалеть.  Попытка  преступления  налицо.  То,  что  вы
сопротивлялись   в   порядке   самозащиты,   должно   не    осуждаться,    а
приветствоваться. Окажись я на вашем  месте,  надеюсь,  у  меня  хватило  бы
умения и храбрости сделать то же самое.
   - Но это были не вы, капитан. Это был я. Забыть я не смогу. Этот груз мне
нести теперь всю жизнь.
   - Не надо казнить себя, - сказал епископ, нашаривая свои часы и взяв Гаса
за запястье, - в нем вдруг проснулся медик.
   - Дело тут не в угрызениях совести, а, скорее, в  понимании.  Я  совершил
ужасную вещь, и то, что  она  может  быть  оправдана,  не  делает  ее  менее
ужасной.
   - Да, да, конечно, -  с  некоторой  резкостью  сказал  полковник  Мэйсон,
подергивая себя за бороду. - Но мы должны продолжить  расследование!  Знаете
ли вы, кто были эти люди и каковы могли быть их мотивы?
   - Я в таком же недоумении, как и вы. Насколько я знаю, у меня нет врагов.
   - Вы не заметили никаких особых примет? Тембр голоса, цвет волос?
   - Ничего. Черная одежда, маски, перчатки. И они не разговаривали,  делали
все в полной тишине.
   - Исчадия ада! - воскликнул  епископ  и,  совершенно  выбитый  из  колеи,
перекрестил себя стетоскопом.
   - Хотя... Погодите, погодите! Что-то припоминаю.., только бы  ухватить...
Что-то.., да - метка, голубая, возможно, что-то вроде татуировки.  У  одного
из них, на запястье, оно было почти  у  меня  перед  носом,  когда  он  меня
держал, а перчатка сбилась, отошла от рукава куртки, и на внутренней стороне
запястья... Я не могу припомнить точно, просто что-то голубое.
   - У кого из них? - спросил капитан. - У того, кто уцелел, или у другого?
   - Не знаю. Поймите, не это было моей первой заботой.
   - Разумеется. Значит, пятьдесят  на  пятьдесят,  что  преступник  еще  на
борту, - если только он не вывалился в люк вслед за своим  соучастником.  Но
под каким предлогом мы можем осмотреть у пассажиров запястья? Члены  экипажа
нам хорошо известны, хотя... - Он вдруг осекся, пораженный какой-то  мыслью,
от которой лицо его почернело и стало внезапно жестоким. Когда он  заговорил
вновь, тон  его  требовал  абсолютного  повиновения.  -  Капитан  Вашингтон,
пожалуйста, побудьте здесь и ничего не предпринимайте. Доктор позаботится  о
вас, и я прошу вас поступать согласно его предписаниям. Я скоро вернусь.
   И без дальнейших объяснений он вышел,  не  дав  им  ни  о  чем  спросить.
Епископ  осмотрел  пациента  более  тщательно,  нашел   его   здоровым,   но
переутомленным и рекомендовал успокоительную микстуру, от которой  Вашингтон
вежливо, но твердо отказался.
   Он лежал неподвижно, с окаменевшим лицом, размышляя о том, что случилось,
и о том, как будет жить дальше с таким преступлением на совести. Он понимал,
что ему придется смириться и привыкнуть к подобной жизни. За те минуты,  что
он лежал здесь, он возмужал и стал старше, так что, когда дверь открылась  и
капитан появился вновь, перед ним был уже совсем другой человек.  За  спиной
капитана произошло движение; Алек и второй помощник вошли  в  каюту,  крепко
держа за руки кока.
   Он не мог быть никем иным, этот  крупный  солидный  человек  в  белом,  с
высоким поварским колпаком на голове,  с  нездоровой  кожей,  с  аккуратными
усиками - и с выражением полной ошеломленности на  лице.  Как  только  дверь
закрылась и пестрая компания заполнила  миниатюрную  каюту  так,  что  стало
нечем дышать, капитан сказал:
   - Это Жак, наш кок. На корабле он с  самого  начала,  а  в  "Кунард-лайн"
работает лет десять, а то и больше. Он ничего не знает о  событиях  нынешней
ночи, и заботят его сейчас только круассаны, оставленные в печи. Но он много
раз прислуживал мне за столом, и я вспомнил одну вещь.
   Стремительным движением капитан схватил кока за руку, вывернул ее ладонью
наружу и оттянул  рукав  куртки.  Там,  на  внутренней  стороне  предплечья,
виднелась поразительно ясная на фоне  бледной  кожи  татуировка  -  якоря  и
канаты, трилистники и лежащие русалки... Она мелькнула, и  Вашингтон  словно
заново  увидел  этого  человека  -  уже  не  в  белом,  а  в  черном,  вновь
почувствовал силу его затянутых в перчатки рук, услышал его хриплое дыхание.
Не обратив внимания на попытку епископа удержать его, Вашингтон встал к коку
вплотную, лицом к лицу.
   - Это он. Это тот человек, который пытался меня убить.
   На протяжении нескольких долгих секунд  лицо  кока  сохраняло  изумленное
выражение. Затем на нем  отразились  тревоги  и  замешательство,  он  впился
взглядом в своего обвинителя, стараясь понять, чем все это  может  для  него
обернуться, в то время как Вашингтон угрюмо и  непреклонно  смотрел  коку  в
глаза, точно хотел заглянуть  в  душу.  Затем  оба  державших  Жака  офицера
почувствовали, что руки у него задрожали и дрожь перекинулась на  все  тело;
отчаяние  охватило  его,  вытеснив  остальные  чувства,  -  теперь  офицерам
пришлось преступника уже не держать, а  поддерживать.  А  когда  он  наконец
раскрыл рот, его словно прорвало - слова хлынули из  него  потоком,  который
уже невозможно было остановить.
   - Да, я это был, но меня заставили, я не сам, бог  свидетель  -  не  сам!
Святой боже! - выкрикнул он  по-французски.  -  И  вспомните,  вы  были  без
сознания, я мог сделать все, что ведено, вы бы не смогли  сопротивляться,  я
спас вам жизнь, оставил там. Так не дайте им взять мою, я умоляю вас; сам бы
я ничего такого не сделал...
   С мучительным облегчением  он  рассказывал  все  -  всю  свою  несчастную
повесть с момента, когда он впервые ступил  на  землю  Англии  двадцать  лет
назад, и что с ним происходило потом. Он въехал в страну нелегально.  Друзья
помогли ему убежать от унизительной парижской безработицы - друзья,  которые
в конечном счете оказались не столько  друзьями,  сколько  тайными  агентами
французской короны. Уловка была  простой  и  такой  обыкновенной  -  но  она
срабатывала наверняка. Просят помочь, и отказать уже невозможно - иначе  его
выдадут  властям,  посадят,  сошлют...  А  дальше  -  больше,  на  все  есть
документы, и почти всякая услуга подсудна  -  и  так,  пока  не  запутаешься
окончательно в тенетах шантажа. С тех пор как он угодил в сети, использовали
его редко, он был тем, кого на языке преступного мира  называют  "соней",  -
ждал, подремывая до времени, в глубине приютившей его страны, точно так  же,
как дремлет бомба, готовая в любую минуту взорваться от первой же  искры.  И
вот - запал  подожжен.  Приказ,  встреча,  пассажир  на  корабле,  угрозы  и
издевательства и откровенная фраза о том, что  его  оставленная  во  Франции
семья окажется в опасности, если он посмеет  отказаться.  Он  не  посмел.  А
дальше ночная встреча и ужасные  события,  которые  за  нею  последовали.  И
чудовищный финал, когда агент погиб, а  совершить  преступление  сам  он  не
смог; он сразу знал, что не сможет. Вашингтон слушал и  понимал;  именно  он
распорядился, чтобы сломленного человека  увели,  -  он  понял  все  слишком
хорошо. Позже, когда  оставались  считанные  минуты  до  последнего  маневра
воздушного корабля над проливами перед посадкой в бухте  Нью-Йорка,  капитан
сообщил Вашингтону то, что к этому моменту удалось выяснить.
   - Второй человек - настоящая загадка, хотя, по-видимому, он  не  француз.
Явный профессионал в этих делах - никаких бумаг в багаже, никаких  меток  на
одежде. Чисто. Но он англичанин -  все,  кто  разговаривал  с  ним,  в  этом
убеждены - и пользовался большим влиянием, иначе он  не  попал  бы  в  число
пассажиров.  Все  обстоятельства  мы  сообщим  в   Скотланд-Ярд,   и   наряд
нью-йоркской полиции уже дожидается на пристани. Это действительно  загадка.
У вас нет никаких соображений насчет того, кто они, ваши враги?
   Вашингтон застегнул последний саквояж и устало опустился в кресло.
   - Даю вам слово, капитан: до сегодняшней ночи я и не  подозревал,  что  у
меня есть враги, а тем более такие, которые  могут  работать  в  контакте  с
французской секретной  службой  и  тайно  нанимать  подручных.  -  Он  криво
усмехнулся. - Но теперь я это знаю. Знаю наверняка.

Глава 6

В ЛЬВИНОМ ЛОГОВЕ

   Вагонетка потеряла управление на Третьей  авеню;  отскочив  от  одной  из
железнодорожных опор, она  вылетела  на  тротуар,  начисто  снесла  пожарный
гидрант и опрокинулась на бок, вывалив весь свой груз на мостовую. Множество
рулонов  разноцветных  тканей  раскатилось  во  всех  направлениях,   покрыв
мостовую подобием ярких флагов. Случайные свидетели аварии сошлись  на  том,
что лучшего места, чтобы  поозорничать  и  покуролесить,  и  захочешь  -  не
сыщешь, и вряд ли найдешь место хуже  для  попыток  сохранить  законность  и
порядок  -  вагонетка  опрокинулась  прямо  напротив  гриль-бара   ирокезов.
Посетители бара тут же высыпали на улицу поглазеть на забаву и  принялись  с
радостным гиканьем  прыгать  туда-сюда  через  потоки  материи  и  раздирать
рулоны,  выясняя,  что  там  у  них  внутри.  В  этот  теплый  летний  денек
большинство краснокожих было обнажено по пояс; на них были только легинсы да
мокасины, а у некоторых - еще головные повязки с перьями. Они хватали  самые
большие  рулоны  и  с  наглым  хохотом  накручивали  ткань  на  себя,   пока
ошеломленный водитель, свесившись из окна кабины, грозил им сверху  кулаком.
На этом бы веселье и закончилось  и  большей  беды  не  стряслось,  если  бы
гриль-бар  "Смеющаяся  вода"  не  соседствовал  с  баром  Клэнси,   питейным
заведением того же пошиба, где, однако, погоду делали исключительно  выходцы
из Ирландии. Эта неуместная близость доставляла массу хлопот полиции; как  в
прошлом,  так  и  наверняка  в  будущем  она  способна  была  сказаться   на
правопорядке в районе вряд ли иначе, чем в этот раз. Заслышав шум,  ирландцы
тоже вышли на улицу и принялись громко комментировать  действия  индейцев  и
подзадоривать их - возможно, завидуя их буйной непосредственности. Результат
легко было предвидеть: кому-то подставили ножку, кого-то обозвали при  всех,
кто-то с кем-то схватился, и пошла  общая  свалка.  Ирокезы,  которых  закон
обязывал оставлять томагавки и тесаки-скальпорезы на пропускных пунктах  при
въезде в город или, если те жили в городе, держать их дома, быстро нашли  им
замену, схватившись за столовые ножи из бара.  Ирландцы,  в  равной  степени
лишенные права появляться на людях с дубинками  и  терновыми  посохами,  вес
которых превышал известную величину,  обнаружили,  что  их  вполне  заменяют
бутылки и ножки от стульев, - и ринулись в драку.  Стоило  им  схлестнуться,
как индейские боевые кличи смешались с громогласными  поминаниями  святых  и
всего Святого Семейства. Поскольку целью этой  разминки  было  исключительно
удовольствие, до смертоубийств или серьезных увечий дело не дошло,  но  были
тут, конечно, и пробитые черепа, и сломанные кости, и по крайней  мере  один
скальп, чисто символический, просто клок кожи с волосами.  Затем  счастливые
вопли заглушил своим грохотом пролетавший мимо поезд, а когда он  отгрохотал
свое,  на  смену  ему  завыли  полицейские   сирены.   Зеваки,   наслаждаясь
представлением, толпились поодаль, а какой-то торговец с тележкой, пользуясь
случаем, юлил по краю толпы и продавал прохладительные напитки. И  все  были
довольны.
   Айэн Макинтош, однако,  счел  происшествие  крайне  неприятным;  подобных
зрелищ никогда не увидишь на улицах Кэмпбеллтауна  или  Махриханиша.  Людям,
которые считают шотландских горцев  забияками  и  пропойцами,  следовало  бы
прежде заглянуть в колонии. Он презрительно и шумно фыркнул;  ему  это  было
нетрудно, ибо приспособление, которым фыркают,  у  него  представляло  собою
несокрушимый таран,  явно  предназначенный  для  авторитетного  фырканья,  а
возможно,  и  для   чего-то   еще   более   важного.   Таран   был   главной
достопримечательностью его лица, а пожалуй, и всего тела, поскольку  сам  он
был хрупким и тонким и одет исключительно  в  серое,  полагая,  что  никакой
другой цвет ему так не идет, как этот; и волосы его были какими-то серыми, и
даже кожа, если на нее не воздействовали стихии, вносила свою  лепту  в  эту
общую обесцвеченность. Так что нос царил надо всем,  и  ввиду  его  высокого
положения,  а  также  из-за  страсти  Макинтоша  ко  всякого   рода   мелким
подробностям и прочей бухгалтерии, прозвище "Пылесос" Айэн заслужил  честно,
хотя его никогда не называли так в лицо, или, вернее, внос.
   Сейчас, спеша по Сорок второй улице, он пересек Третью авеню и  прощально
фыркнул в сторону потасовки. Ловко лавируя, он проталкивался через  толпу  и
даже ухитрился вытащить из кармана часы и глянуть  на  циферблат.  Успевает,
разумеется, он успевает. Не опаздывал никогда. Не опоздает и на  эту,  столь
неприятную для него встречу. Чему быть, того не миновать. Он снова  фыркнул;
растворил дверь отеля "Коммодор" и, скоренько обойдя  торчащего  при  дверях
служителя, пугнул его, фыркнув еще раз, чтобы тот  не  рассчитывал  получить
чаевые за услугу, которая не была оказана. Было ровно два, когда он вошел и,
увидев, что Вашингтон уже на  месте,  ощутил  некоторое  разочарование.  Они
обменялись рукопожатиями, поскольку раньше  виделись  часто,  и  лишь  затем
Макинтош заметил пластырь на той стороне лица собеседника, которая до  этого
была ему не видна. Вашингтон сразу понял причину его  интереса  и,  опережая
вопрос, сказал:
   - Следы недавних событий, Айэн. Я расскажу вам в кебе.
   - Кеба не будет. Сэр Уинтроп, как подобает, прислал за вами свою  машину.
Хотя ехать на штуке такого цвета вряд ли приятно.
   - Автомобиль необязательно должен быть черным, - сказал  Гас,  забавляясь
его привередливостью.
   Они поднялись к выходу на Парк-авеню, где  их  ожидал  удлиненный  желтый
"Корд-Ландо" с откидным  верхом.  Хромированная  выхлопная  труба  блестела,
решетчатые колеса сверкали, шофер  придерживал  дверь.  Уже  внутри,  закрыв
окошко связи с шофером, Гас рассказал о событиях на воздушном корабле.
   - Вот и все, - заключил он. - Кок ничего больше не знает,  а  полиция  не
установила ни личности сообщника, ни того, кто мог бы его нанять.
   Макинтош громко фыркнул - в замкнутой тесноте автомобиля  это  прозвучало
ошеломляюще, а затем потрепал себя по носу, словно поощряя  его  за  удачное
выступление.
   - Они знают, кто это сделал, и мы знаем, кто это сделал.  Другое  дело  -
доказать...
   - Но я уверен,  что  ничего  не  знаю!  -  Гас  был  поражен  откровением
Макинтоша.
   - Вы инженер, Огастин, лучший из инженеров, мне таким не  стать  никогда.
Но вы засунули голову в туннель  И  совершенно  упускаете  из  виду  дальние
последствия вашего предприятия, а также фондовую биржу Парижа.
   - Не понимаю.
   - Тогда, если хотите, попробуем так. Если кто-то вредит вам, самое  время
прикинуть, кому, возможно, вредите вы. Есть люди,  у  которых,  предположим,
куча денег, но которые замечают, что их доходы несколько сокращаются.  Люди,
которые, заглядывая в будущее, видят, что эти доходы сокращаются все  больше
и больше, - и хотят как-то помешать этому уже сейчас.  Люди  со  связями  за
границей, способные вступить в контакт с правыми из  Сюртэ  Женераль,  а  те
всегда рады ухватиться за возможности нанести ущерб Британии. Кто эт