ектрический  мотор.  От  него  ни
шума, ни вредных выхлопов, в отличие от первых моделей,  паровых,  -  просто
батареи в багажнике; вы, вероятно,  заметили  провода  на  оглоблях.  Теперь
закройте люк. Наш разговор будет сугубо приватным, и я не  хочу,  чтобы  нас
слышали.
   Последние слова были адресованы кебмену, чья  круглая  унылая  физиономия
заглядывала сверху в слуховое отверстие, как заблудившаяся румяная луна.
   - Прошу прощения, ваша честь, но вы не сказали, куда ехать.
   - Майда-Вэйл, сто восемь.
   Звук  захлопнувшейся  крышки  люка  как  бы  подчеркнул  его  слова;   он
повернулся к Вашингтону.
   - Если вы решили, что мы едем  ко  мне  домой,  выбросьте  это  сразу  из
головы.
   - Я подумал...
   - Вы подумали неверно. Я хотел лишь поговорить с вами без  свидетелей,  с
глазу на глаз. В любом случае, Айрис нынче вечером в  Альберт-Холле,  там  у
них какой-то теологический балаган - так что обойдемся без сцен.
   Это моя единственная дочь.  Она  повинуется  мне,  когда  это  нужно,  но
вдобавок она разделяет мои взгляды на жизнь. Когда я расскажу ей, что вы  на
правлении объединились  с  моими  противниками,  чтобы  отстранить  меня  от
руководства, что вы теперь, вероятно, желаете сами занять мой пост...
   - Сэр!
   - Помолчите. Это лекция, а не  дискуссия.  Что  вы  захватили  должность,
которую до этого занимал один из моих представителей.  Что  вы  окончательно
пошли против меня. Когда я расскажу ей все это,  она  сразу  поймет,  почему
двери моего дома отныне закрыты для вас, и утром отошлет вам ваше  кольцо  с
посыльным прямо в ваш клуб. Наши деловые отношения сохраняются,  потому  что
другого выхода нет. Но ваша помолвка с моей дочерью разорвана, я  больше  не
принимаю вас в своем доме, и вы не должны ни теперь,  ни  в  будущем  искать
встреч с Айрис.
   И он громко стукнул концом трости в крышку люка.
   - Остановите кеб. До свидания.

Глава 3

КОРОЛЕВСКИЙ АЛЬБЕРТ-ХОЛЛ

   Мелкий дождь сыпал на  темные  тротуары  Кенсингтон-Го,  превращая  их  в
черные зеркала, в глубине которых лучились желтым светом  отражения  висящих
сверху газовых фонарей. Улица перед закрытыми дверями Холла была  пустынной,
но внезапно из-за угла показался одинокий джентльмен  в  насквозь  промокших
одежде и шляпе; он спешил, нисколько не обращая внимания на  дурную  погоду.
Шагая через ступеньку, он направился  прямо  ко  входу,  растворил  одну  из
внешних дверей и лицом к лицу столкнулся с дюжим швейцаром в ливрее, который
одной лишь своей дородной фигурой  перекрывал  любые  возможности  двигаться
дальше.
   - Сеанс начался, сэр. Все уже на своих местах.
   - Я хочу переговорить кое с кем из зрителей, - сказал Вашингтон, отчаянно
стараясь хоть как-то  взять  себя  в  руки  и  понимая,  что  его  внезапное
появление из ночной тьмы вполне может быть  истолковано  превратно.  -  Дело
срочное. Если это необходимо, я куплю билет.
   - Весьма сожалею, сэр. Касса закрыта. Пока  звучали  эти  слова,  в  руке
Вашингтона уже появился кошелек, а вслед за этим,  естественно,  последовала
другая и, можно было смело  надеяться,  более  успешная  попытка  проникнуть
внутрь. Вашингтон вложил две полукроны в руку швейцара.
   - Вы уверены, что тут ничего нельзя поделать? Может,  я  загляну  туда  и
поищу своих друзей?
   Просверк серебра, хоть и исчез мгновенно,  свершил  чудесную  перемену  в
поведении местного цербера; он попятился и приглашающе взмахнул рукой.
   - Вполне понимаю вас, сэр. Прошу сюда. Дверь тихо закрылась у  Вашингтона
за спиной, и тогда он огляделся. Холл не был переполнен. Во мраке  Вашингтон
мог разобрать лишь, что аудитория была почти  исключительно  женской,  и  на
какой-то миг засомневался, под силу  ли  ему  найти  ту,  одну-единственную,
среди  всех  остальных.  Восторженно   замерев,   они   внимали   небольшому
седобородому человеку в черной ермолке, стоявшему на кафедре,  возвышающейся
посреди сцены. Чуть позади располагался нелепого вида  диван  с  обивкой  из
красного плюша, на котором лежала весьма упитанная особа с вполне  заурядной
внешностью; женщина то ли была без сознания,  то  ли  спала.  Несоответствие
одной половины этой странной пары другой  было  настолько  разительным,  что
Вашингтон, не имевший  вдобавок  никакой  возможности  начать  поиски  Айрис
немедленно, невольно стал прислушиваться к оратору.
   - ..слышали, что мадам Клотильда, называя Мартина  Алайя  Гонтрана,  хотя
она немало всякого повидала, это имя почти прокричала, подчеркивая тем самым
его важность. Это связано  с  тем,  что  я  говорил  прежде,  когда  вкратце
обрисовывал вам свою теорию многослойной структуры времени. В этой структуре
существуют  точки,  названные  мною   альфа-узлами,   а   на   существовании
альфа-узлов и строится  моя  теория.  Если  они  есть,  значит,  моя  теория
обладает  определенной  доказательностью  и   может   служить   инструментом
исследования времени; если их нет, значит, время течет подобно  реке,  одним
мощным потоком, а не многочисленными  параллельными  струями,  существование
которых принимаю за постулат. Если альфа-узлов нет, значит, я ошибаюсь.
   - Так-так, - прошептал Вашингтон, высматривая прелестную  темную  головку
среди других, не менее  темных  и,  пожалуй,  не  менее  прелестных  головок
впереди.
   - На поиски основного альфа-узла ушли годы, и  мадам  Клотильда  является
ясновидящей, установившей контакт,  -  настолько  трудна  оказалась  задача.
Вначале - в это время было труднее всего - она произнесла одно только слово:
"Гонтран", и я провел длительные и глубокие изыскания, чтобы  выяснить,  что
оно значит. Наконец я решил, что отыскал точную ссылку,  и  сегодня  вечером
все вы могли убедиться в моей правоте, поскольку, когда я  сказал  "Мартин",
мадам восстановила недостающую третью  часть.  Алайя!  Имя,  существеннейшее
полное имя, которое с точностью указывает на наш альфа-узел.
   Мартин Алайя Гонтран. Позвольте мне рассказать  вам,  кем  он  был,  этот
незаметный  человек,  этот  неграмотный  пастух,  который  держал  в   своих
потрескавшихся натруженных ладонях рождение целого нового мира. Я прошу  вас
учесть дату - 16 июля 1212 года. Место  действия  -  Иберийский  полуостров.
Грядет великая битва христиан с мусульманами. Низко горят  бивачные  костры,
воины с оружием в руках отдыхают по своим лагерям, собирая силы  для  битвы,
которая вспыхнет на рассвете. Но никто не спит. И вот  этот  пастух,  Мартин
Алайя Гонтран, рассказывает своему Другу, что собирается  предпринять;  друг
передает кому-то еще - и в итоге мавры хватают Гонтрана. Времена были дикие,
и люди подвергали своих собратьев таким мучениям, которые я предпочел бы  не
описывать, щадя нежные ушки прекрасной половины моей  аудитории.  Достаточно
сказать,  что  перед  смертью  Гонтран  признался  и  рассказал,  что  ночью
собирался провести войско христиан тайными, неохраняемыми тропами - они были
известны ему, он ведь пастух - в тыл боевых порядков мусульман. Гонтран умер
и не сделал этого. А теперь я прошу вас подумать, что  могло  бы  произойти,
если бы он  преуспел  в  своих  намерениях.  Очень  может  быть,  что  тогда
христиане, а  не  мусульмане,  выиграли  бы  на  следующий  день  битву  при
Навас-де-Толоса - пожалуй, самую значительную битву  того  периода.  Давайте
порассуждаем вслух. Выигранное сражение могло бы повести к новым победам,  а
тогда Иберийский полуостров  мог  оказаться  не  мусульманской  территорией,
частью Великого  Халифата,  а  еще  одной  христианской  страной,  наподобие
Франции или Пруссии. Какое нам дело, можете вы спросить, до столь отдаленной
части континента, и я отвечу - самое непосредственное.  Потому  что  причина
однозначно связана со следствием. Причина - и следствие. Если  бы  в  Иберии
правили христиане...
   На сцене позади него могучие формы мадам Клотильды вздрогнули и пришли  в
движение, в то время как  из  горла  мадам  раздалось  нечто  среднее  между
вздохом и глухим стоном. Большая часть аудитории  эхом  застонала  в  ответ,
вздрогнув так же, как и мадам Клотильда; доктор Мендоза поднял руки,  требуя
тишины.
   - Все отлично, все нормально, не беспокойтесь, я прошу вас. Видите - врач
здесь, он настороже и немедленно поможет, если что.  У  ясновидящего  велики
нагрузки на нервную систему, и подчас, ха-ха,  возникают  нелегкие  побочные
реакции, которые немедленно берутся под контроль. Видите - занавеси закрыты,
доктор рядом с мадам, все будет хорошо.  Прошу  прибавить  свет;  я  вернусь
буквально через минуту, а вы пока послушайте записи  ритуальных  эскимосских
песнопений, которые я сделал севернее Полярного круга на зимней стоянке этих
почти  не  восприимчивых  к  холоду  аборигенов,  когда   определял   основы
взаимодействия между световым днем и  проявляющимися  в  музыке  биоритмами,
столь важные для создания теории альфа-узлов. Благодарю за внимание.
   Едва прозвучали эти слова, вспыхнули лампы  и  маленький  доктор,  слегка
побарахтавшись в занавеске в  поисках  выхода,  пропал  из  виду;  и  в  уши
зрителей вонзились визгливые нечеловеческие  вопли,  перемежавшиеся  глухими
монотонными ударами. Вашингтон воспользовался неожиданной удачей и  поспешно
двинулся в проход между креслами в поисках известного ему лица.
   Она была там - во втором ряду,  как  раз  возле  прохода;  темные  волосы
зачесаны  назад  и  мягко  сколоты  золотой  заколкой;  поистине,  она  была
удивительно красивой, и недаром ее так любили выискивать на балах репортеры.
Губы ее были пухлыми и ярко-алыми от природы; другим  девушкам  пришлось  бы
немало поработать с косметикой, чтобы выглядеть так. Как всегда, увидев  ее,
он растерял слова; счастье переполняло его от одного  лишь  ее  присутствия.
Но, должно быть, она почувствовала прикосновение его  взгляда,  ибо  подняла
глаза, и мгновенное изумление на ее лице сменилось улыбкой столь  сердечной,
что Вашингтон окончательно онемел.
   - Гас, как вы, очутились здесь? Вот приятный сюрприз!
   Он лишь улыбнулся в ответ, неспособный на что-либо более осмысленное.
   - Знакомы вы с Джойс Бодмэн? Думаю, впрочем,  что  нет;  она  только  что
вернулась  с  Дальнего  Востока.  Джойс,  это  мой  жених,  капитан  Огастин
Вашингтон.
   Он слегка тронул  предложенную  ему  руку,  чуть  поклонился,  равнодушно
отметив привлекательность женщины, - и только.
   - Очень приятно. Айрис, я терпеть не могу вторгаться столь  бесцеремонно,
но  я  только  что  из  Корнуолла  и  утром  возвращаюсь  туда.  Можно   мне
переговорить с тобой сейчас же?
   Другие слова были готовы сорваться с ее губ, но, должно быть, она ощутила
нечто необычное в  его  поведении  -  или  в  голосе,  поскольку  успела  их
удержать; и в том, как она сделал это, проглянула твердая решимость,  редкая
для девушки, которой едва исполнилось двадцать.
   - Конечно, Обморок Клотильды, по-видимому, прервал доклад, а, если доктор
заговорит опять, Джойс мне все расскажет завтра. Не так ли, дорогая Джойс?
   Дорогая Джойс вряд, ли могла ответить хоть что-нибудь, потому что  Айрис,
желая, видимо, упредить  любое  ее  высказывание,  продолжала  без  малейшей
паузы:
   - Это очень любезно с твоей стороны. Когда придет машина,  скажи,  что  я
уехала домой кебом.
   Затем она оперлась на его руку, и они пошли по проходу  прочь  от  сцены.
Пока швейцар подзывал кеб, Вашингтон явно почувствовал,  что  к  делу  нужно
приступать немедленно.
   - Прежде чем мы поедем, я должен сказать вам - ваш отец и я разошлись  во
мнениях.
   - Пустяки. Я все время в  таком  положении.  Бедный  папочка  определенно
самый неуступчивый человек на свете.
   - Боюсь, это не пустяки. Он отказал Мне от  дома  и  -  это  еще  труднее
выговорить - не хочет, чтобы мы с вами виделись когда-либо впредь.
   Она задумчиво умолкла, и счастливая улыбка медленно сошла с ее  лица.  Но
держала его под руку она так же плотно, как минуту назад, - и  потому,  если
это вообще возможно, он любил ее еще больше.
   - Нам нужно поговорить. Вы должны рассказать мне обо всем, что случилось.
Мы поедем - сейчас соображу  -  в  паддингтонский  "Грейт-Вестерн  отель"  и
посидим там в комнате отдыха. Это по  дороге  домой,  и  я  помню,  что  вам
понравился там чай с пирожными.
   В уютной замкнутости кеба, пересекавшего дождливую  тьму  Гайд-парка,  он
рассказал ей все, что случилось. Рассказал все, опустив лишь не  относящиеся
к делу детали конфиденциальной беседы с  Корнуоллисом,  объяснил,  по  каким
причинам было сделано назначение и почему оно столь важно как для  компании,
так и для него самого, а затем едва  ли  не  слово  в  слово  пересказал  ей
последний и решающий разговор с ее отцом. Когда он закончил, они были уже  в
отеле, но говорить оказалось не о чем; поднявшись по парадной лестнице,  они
уселись, велели принести чай и пирожные -  а  следовало  бы  позволить  себе
двойное бренди, он  чувствовал  в  нем  сильную  потребность  -  и  молчали,
молчали, пока не подали чай.
   - Случилась ужасная вещь. Гас. Ужасная вещь.
   - Вы ведь не считаете, что ваш отец прав, нет?
   - Я вообще не собираюсь думать о том, прав  он  или  не  прав.  Мне  лишь
следует помнить, что он - мой отец.
   - Айрис, любимая моя, так  нельзя!  Вы  девушка  двадцатого  века,  а  не
викторианская женщина без плоти  и  крови.  Вы  имеете  право  голоса..,  по
крайней   мере   в   следующем   году   будете   иметь,   когда   достигнете
совершеннолетия, При Елизавете женщины свободны, как никогда прежде!
   - Это так, я знаю, и я люблю вас, дорогой Гас.  Но  семейных  уз  это  не
отменяет. Вы сами сказали, я не достигла совершеннолетия, и не достигну  еще
полгода, и все еще остаюсь в доме отца.
   - Вы не можете...
   - Могу, хоть мне  и  очень  больно  это  говорить.  Пока  вы  и  папа  не
разберетесь в этом кошмаре, который встал между вами,  мне  остается  только
одно. Гас, любимый Гас, у меня действительно нет выбора.
   Последние  слова  она  едва  могла  произнести,  теряя  дыхание  в  вихре
противоречивых эмоций; из уголков ее глаз выкатилось по слезинке, когда  она
сняла кольцо с пальца левой руки и вложила Гасу в ладонь.

Глава 4

НА ВОЗДУШНОМ КОРАБЛЕ

   Это был славный июньский день. Возбуждение переполняло улицы Саутгемптона
и как морской прибой  накатывало  на  доки.  Улыбались  и  погода,  и  люди,
которые, громко переговариваясь друг с другом, по двое, по трое спускались к
порту, а полдень тем временем стремительно приближался. Разноцветные,  яркие
флаги полоскались в потоках бриза; лодки, как водомерки,  скользили  туда  и
сюда по безмятежной глади залива.  С  холмов  докатился  далекий  паровозный
свисток - стало ясно,  что  пора  поспешить,  и  гулявшие  люди  задвигались
быстрее. Это был приуроченный к отходу корабля поезд из Лондона;  пассажиров
уже ждали.
   Звук свистка вырвал  Гаса  Вашингтона  из  водоворота  работы,  из  хаоса
светокопий, карт, диаграмм, расчетов, чертежей, схем, фунтов, долларов  -  и
забот, бесчисленных забот, таящихся в раскиданных по всему купе бумагах.  Он
сжал пальцами переносицу - ее постоянно ломило от переутомления; затем потер
воспаленные глаза. Он сделал очень много -  некоторые  сказали  бы,  слишком
много, но этой громадной работы нельзя было избежать. Пока довольно, однако.
Железная дорога свернула к докам; он собрал разбросанные бумаги и документы,
сложил их в свой набитый битком чемодан - крепкий, солидный,  туго  стянутый
ремнями, на которых блестели латунные пряжки,  чемодан  из  лошадиной  кожи,
точнее, из кожи пятнистого пони, на ней все еще были видны яркие  коричневые
пятна. На этом пони он как-то раз ехал верхом, ехал  удачно,  по  достойному
поводу, дело было на Дальнем Западе; но в общем-то это  другая  история.  Он
собрал чемодан, закрыл его, а тем временем поезд, прогрохотав  по  стрелкам,
выехал на набережную, и прямо по ходу  Вашингтон  впервые  увидел  "Королеву
Елизавету", зачаленную на своей стоянке.
   Это зрелище мгновенно излечило его  глаза.  Чудо  техники  и  инженерного
искусства, подобного которому еще не видывал свет. Как  сверкал  корабль  на
солнце своей белизной! Нос  упирался  в  причал;  корма  выдавалась  в  море
далеко-далеко. Сходни полого поднимались к фордеку, где на  флагштоке  гордо
развевался "Юнион Джек" . Далеко в стороны по обоим бортам  были  распростерты  могучие
крылья - белые, широкие, с внушительными громадами висящих под  ними  машин.
По  четыре  на   крыло,   всего   восемь,   каждая   приводит   в   действие
четырехлопастный пропеллер, и лопасти - в рост  человека,  а  то  и  больше.
"Королева Елизавета", гордость компании "Кунард-лайн", была самым крупным  и
самым прославленным из когда-либо существовавших летающих судов.  В  течение
шести месяцев с отборной  командой  на  борту  она  летала  по  всему  миру,
демонстрируя британский  флаг  всем  океанам  и  берегам  едва  ли  не  всех
континентов. Если и были какие-то сложности  во  время  испытаний,  компания
держала их в строгом  секрете.  Теперь,  когда  долгий  испытательный  полет
завершился, "Королева" приступила  к  тому,  для  чего  была  создана,  -  к
выполнению  беспосадочных  рейсов  Саутгемптон  -  Нью-Йорк  по   престижной
Королевской Североатлантической линии протяженностью более 3000 миль. И было
отнюдь не случайным, что первым же рейсом летел Гас Вашингтон - обыкновенный
инженер, чье имя, вытесненное чуть ли не в конец списка пассажиров, терялось
в блеске имен герцогов и лордов, владык промышленности, горстки  европейских
аристократов и одного  прославленного,  увенчанного  лаврами  актера.  Всего
сотня пассажиров - и по меньшей мере десять, а  то  и  сто  претендентов  на
каждое место. Было давление из высоких сфер,  были  приватные  разговоры  за
портвейном в некоторых клубах и вкрадчивые телефонные звонки.  Дела  туннеля
затрагивали и крупный капитал, и двор; обе стороны были  едины  в  том,  что
необходимо сделать все возможное для  привлечения  американских  финансов  к
предприятию. Вашингтон должен ехать в колонии - так пусть он едет подобающим
образом, уже одно это обеспечит наибольшее паблисити его поездке.
   Первый перелет летающего судна  по  всему  маршруту  и  представил  такую
блестящую возможность. Возможность, которую оценили еще до того, как впервые
упомянули о ней вслух, - хотя успеть воспользоваться ею  означало  для  Гаса
успеть за пять дней управиться с работой, требовавшей по крайней  мере  двух
недель. Он сделал это, он подготовился вполне, и путешествие вот-вот  должно
было начаться. Гас запер чемодан, открыл дверь купе и, выйдя  на  платформу,
оказался среди других пассажиров. Их было немного, и  он  слегка  приотстал,
чтобы остальные ушли вперед,  навстречу  сухому  треску  блицев  и  клацанью
фотокамер, которыми орудовали газетчики. Поездом  прибыли  не  все;  барьер,
который сдерживал напирающую толпу, открыли, чтобы пропустить  два  высоких,
черных, грузных "Ролле-ройса". Едва барьер начали закрывать за ними, с улицы
требовательно грянул паровой  свисток,  и  барьер  поспешно  открыли  вновь,
пропуская вперед длинный паровой лимузин "Шкода" - этим  экипажам  оказывали
предпочтение многие августейшие  особы  континентальной  Европы.  Паромобиль
передвигался на шести колесах, причем колеса задней, ведущей пары были почти
вдвое больше остальных, так же как и задняя кабина, в которой  располагались
двигатель и топка. Сигналя, он выпустил еще один  султан  пара  и  беззвучно
скользнул мимо, волоча за собою бледный дымовой след; внутри, за стеклами  в
серебряных рамах, заметны были неподвижные фигуры, почитавшие, видимо,  ниже
своего достоинства смотреть по сторонам. Да, поистине это  был  незабываемый
день.
   Дальше  по  платформе  располагалось  привокзальное  кафе,   в   котором,
поскольку приезжавшие пассажиры сразу проходили на борт судна,  обосновались
газетчики. Гас успел выпить пинту  удивительно  прохладного  горького  пива,
прежде чем джентльмены, представляющие чет