итуды. Здесь он мерился талантом с Уотменом. Почему-то он
всегда оставался на втором месте. Уотмен с  первых  своих  шагов  в  технике
окунулся в новые идеи, тогда как Домингец  привык  к  образу  мыслей  старых
инженеров.
   Хотел он  того  или  нет,  но  три  четверти  миллиона  долларов  сделали
Домингеца  значительной  персоной.  Чтобы  сохранить  самоуважение,  он  был
вынужден доказывать свою значительность - не раз и не два, а на каждом шагу.
Ему это было не по зубам,  и  на  нем  сказывалось  нервное  напряжение.  Он
становился все сварливее и раздражительнее.
   Сотрудники лаборатории невзлюбили Домингеца. Уотмен прилагал все  усилия,
чтобы быть с ним обходительным, но наши предчувствия полностью  оправдались.
Молодежь ценила Уотмена не только как первоклассного инженера и ученого,  но
и как "своего". Он был таков, каким стремился стать каждый молодой  инженер,
и занимал такую должность, до  какой  и  он  надеялся  дорасти.  К  тому  же
молодежь знала, чьи идеи подхватывает.
   Молодежь видела, что  заслуженным  продвижением  Уотмена  пожертвовали  в
угоду настоятельной необходимости, продиктованной бизнесом и его стратегией,
и  понимала:  если  кто-то  из   молодых   инженеров   выполнит   творческую
конструкторскую работу, сравнимую с работой Уотмена, ему, скорее всего, тоже
придется попасть под начало пришельца со стороны.
   По поводу Домингеца  отпускали  множество  горьких  шуток  и  язвительных
замечаний. Лабораторское начальство (и прежде всего  сам  Уотмен)  пресекало
их, но все же кое-что доходило до ушей Домингеца. Он отлично знал, как  мало
уважают его  даже  в  стенах  учреждения,  знаменосцем  коего  он  формально
является. Это ускорило духовный распад  личности,  никогда  не  отличавшейся
силой воли и не бывшей в ладу с собой.
   К Вудбери молодые инженеры относились сложнее. Все  признавали,  что  его
труды служат основой всех последующих работ по КИТ. Многие считали, что  ему
не воздано по заслугам. С другой стороны, Вудбери тоже не  был  причастен  к
лаборатории. Его существование уязвляло  гордость  молодежи  -  гордость  за
фирму "Уильямс контролс" как центр индустрии КИТ.
   В большинстве своем молодежь легко подводила теоретический  базис,  резко
разграничивая научную теорию и изобретение. Молодежь не могла да и не хотела
отрицать приоритет Вудбери  в  теории.  Однако  она  упирала  на  то,  какая
пропасть лежит между выдвижением идеи и внедрением ее в практику. По  мнению
молодых сотрудников, Вудбери - не инженер, а ученый, между тем как удачливое
конструирование полезнее, солиднее и важнее научного триумфа.
   Тут  они  для  удобства  забывали  о  том,  какая   огромная   инженерная
деятельность обобщена ранними статьями Вудбери. Он этого не  подчеркивал,  и
им это не было ясно. Они  не  принимали  в  расчет  того,  что  причастность
Вудбери к технике ограничили бедность и условия его времени и страны.
   Под влиянием  идеи  Вудбери  и  новых  условий  работы  постепенно  начал
формироваться молодой ученый нового типа: усердный, трудолюбивый и  знающий,
но неохотно пускающийся в полет мысли, который унес бы его  чересчур  далеко
от  непосредственных  обязанностей   -   изобретать   практически   полезные
устройства.
   Как европеец по происхождению  и  человек  постарше,  я  мало  общался  с
молодыми учеными. Меня одолевала тревога. Я ломал голову  над  тем,  где  же
будет следующее поколение ученых-инженеров черпать принципиально новые идеи,
которые необходимы для дальнейшего развития, но  на  протяжении  многих  лет
остаются непригодными к практическому использованию...
   В поисках таких идей я обшарил университеты и  технические  институты.  У
меня даже отпали сомнения в том, что когда-нибудь университеты превратятся в
преуспевающие дубликаты крупнейших  технических  лабораторий.  Но  это  дело
далекого будущего, я до этого не доживу.
   Домингеца тоже  что-то  угнетало.  Почти  все  его  заботы  были  личного
свойства. Ему надо было многое  обдумать.  А  он  непрестанно  участвовал  в
судебных процессах - давал  показания  в  пользу  "Уильямс  контролс"  и  ее
патентных прав.
   Эти обязанности стали ему до того обременительны, что однажды  он  посмел
не явиться на совещание, куда его вызвал Уильямс. Домингецу недолго пришлось
дожидаться телефонного звонка.  Уильямс  потребовал,  чтобы  тот  немедленно
явился  к  нему  в  кабинет.  Мистер  Уильямс   разговаривал   вежливо,   но
немилостиво.
   - Вы пропустили последнее наше совещание. А нам  вас  очень  недоставало.
Возник важный вопрос, и нужна была ваша поддержка.
   - Я посещаю совещание за совещанием, - сказал Домингец, - а в тот день  я
себя скверно чувствовал. В конце  концов,  я  не  обязан  присутствовать  на
каждой консультации. Не забывайте, что я не штатный сотрудник.
   -  Любопытно,  -  сказал  Уильямс.  -  Боюсь,  вы  забыли  условия  нашей
договоренности.
   Он обратил внимание Домингеца на документ, лежавший  на  столе.  Там  был
такой пункт: "Другая сторона  соглашается  и  обязуется  оказывать  "Уильямс
контролс" содействие в защите ее патентных прав, какое может  потребоваться.
Издержки по выполнению этого обязательства возлагаются на другую сторону,  и
судебные процессы,  необходимые  для  выполнения  указанного  обязательства,
возбуждаются ею на свои средства".
   - Видите этот пункт? - сказал Уильямс. - Вы добровольно взялись выполнять
его за обусловленную сумму. На днях всплыл вопрос об одной  лицензии.  Нужна
была ваша подпись. Нам удалось  перенести  оформление  сделки  на  следующую
неделю, но это причинило нам массу неудобств. Такое не должно повториться.
   - Извините, - сказал Домингец. -  Я  не  воображал,  что  дело  настолько
серьезное. Но мне не нравится ваш тон,  и  я  не  намерен  до  бесконечности
сносить ваши нападки.
   - Профессор Домингец,  -  сказал  Уильямс,  -  я  не  намерен  заниматься
словопрениями. Вы подписали этот контракт за обусловленное вознаграждение  -
три  четверти  миллиона  долларов.  Оно  теперь  у  вас  в  кармане.   Сумма
кругленькая. Вы не можете жаловаться на нашу скаредность. Но вы  приняли  на
себя определенные обязательства. Обязательства эти не ограничены временем  и
полностью еще не выполнены. Пока они  полностью  не  выполнены,  вы  связаны
контрактом и должны  делать  свое  дело.  Этого  я  от  вас  требую  и  буду
требовать. Позвольте напомнить вам другой пункт контракта: "Если по  причине
правомерного действия, неправомерного действия  или  же  бездействия  другой
стороны "Уильямс контролс" потерпит  убытки,  то  другая  сторона  обязуется
возместить таковые".
   Далее следовали  пункты,  предусматривающие  арбитражное  разбирательство
претензий по контракту. Когда Домингец прочел и их, Уильямс сказал:
   - Вот видите, мистер  Домингец,  ваши  обязательства  ясны.  Мы  намерены
требовать от вас буквального их соблюдения. Ну-ну, не кипятитесь. Вы  читали
контракт, перед тем как подписывать, и подписали его по доброй воле.
   - Не собираюсь продавать вам душу, - сказал Домингец.
   - Неважно, что вы там собираетесь,  -  сказал  Уильямс.  -  Меня  это  не
волнует. Я знаю, что вы делаете, и с меня этого достаточно. А теперь,  когда
мы друг друга поняли, я надеюсь, нам больше не придется возвращаться к этому
вопросу. Имейте это в виду.

   1932-1934
   Домингец понимал, что вопрос  снят  с  повестки  дня.  Больше  ничего  не
оставалось обсуждать с кем бы то  ни  было,  даже  с  Селестой.  Он  пытался
изгнать из памяти полученный нагоняй. Тем не менее, он  старался  утешиться,
пусть даже  утешение  состояло  всего-навсего  в  том,  чтобы  выдвинуть  на
повестку дня новый вопрос. Он заглянул к Паттерсону в кабинет - узнать,  как
идет кампания в его, Домингеца, славу. И с радостью услышал,  что  очередная
статья  о  механизмах  управления  Домингеца  вот-вот  появится   в   "Нэшнл
компэньон". Прочитал верстку и счел материал достаточно хвалебным.
   - А кстати, Паттерсон, - сказал он, - что  потом?  Я  ведь  знаю,  у  вас
всегда все продумано на два хода вперед.
   - Мы чудненько подготовили общественное мнение, -  ответил  Паттерсон.  -
Мне кажется, теперь пора сделать книгу о вас и вашей работе. Есть у меня  на
примете  подходящий  автор.  Реймонд.  если  не  ошибаюсь.  Не  первый   год
подвизается  в  научно-популярной  литературе.  Год  назад  отхватил  премию
Эдисона. Найдется у вас время дать ему несколько интервью?
   - Как вы это себе мыслите? - спросил Домингец.
   - Работы окажется по горло,  -  сказал  Паттерсоп.  -  Он  остановится  в
гостинице "Фэйрвью" и ежедневно будет уединяться с вами хотя бы на час,  это
затянется недели на две. Только так он  может  изучить  вашу  подноготную  и
правдиво отобразить вас в книге.
   - Незачем ему в гостиницу, - возразил Домингец. - Я уверен, что  он  меня
не стеснит. Но действительно ли он подходящий человек? Хотелось  бы  все  же
предварительно подумать.
   - Я-то в нем не сомневаюсь, -сказал Паттерсон, - а вы лучше посмотрите на
него сначала, а потом  уж  решайте  окончательно,  Не  стоит  ведь  начинать
историю, а потом отменять.
   - Есть другая идея, - сказал  Домингец.  -  Я  уже  давно  подумываю,  не
написать ли  мне  автобиографию.  Факты  мне  известны  получше,  чем  будут
когда-либо известны любому другому, и уж наверняка я  подам  их  под  нужным
соусом. Как по-вашему?
   - Идея недурна,  -  сказал  Паттерсон.  -  Кое-какие  ваши  статейки  для
журналов пользовались успехом у читателей. Но все равно, знаете  ли  вы,  на
что идете? Книга ко многому обязывает. Где-то на середине она надоест вам до
тошноты, и вы отправите ее в корзину для бумаг. Вы уверены, что у вас хватит
силенок дотянуть до конца?
   - Кажется, - ответил Домингец, - но, конечно, ручаться не могу. Однако  у
меня и здесь идея. Отчего бы этому Реймонду не пойти  ко  мне  в  секретари?
Разумеется, основная работа на мне, но он бы избавил меня от  массы  усилий,
занявшись мелочами. Как по-вашему?
   - Хорошая идея, - сказал Паттерсон. - Это делается нередко,  а  иногда  и
удачно. Позиакомьтесь-ка с Реймондом да посмотрите, подходит ли он вам.
   - Само собой, я ему хорошо заплачу, - продолжал  Домингец,  -  но  только
пусть это не  будет  такая,  знаете,  книжонка:  "Записал  такой-то".  Очень
унизительно, знаете ли, как будто человек сам не умеет писать.
   - Не совсем с вами согласен, - заметил Паттерсон.  -  Многие  из  великих
людей  так  заняты,  что  у  них  не  остается   времени   на   литературную
деятельность. А она в высшей степени специализирована; чтобы развернуться  и
использовать все возможности, нужен опыт. Писатели, которые помогают  писать
такие автобиографии, любят видеть на титульном листе свою  фамилию.  Но  все
же, быть может, вам удастся убедить мистера Реймонда, а он пойдет  навстречу
вашим пожеланиям.
   В  конце  концов  порешили,  что  Паттерсон  передаст  Реймонду   условия
Домингеца. Реймонд поупирался, но кончилось тем, что его уговорили.
   Поначалу Реймонд был незаменим  для  Домингеца:  он  владел  писательской
техникой  и  различными  литературными  приемами.  Но  время  шло,  Домингец
оказался  способным  подмастерьем.  Все  больше  и  больше  проявлялась  его
индивидуальность.
   В нем скрывался подлинный литературный талант. Больше того,  стало  ясно,
что не техника, а литература - истинное его  призвание.  Постепенно  Реймонд
сдавал  исходные  свои  позиции  писателя,  уступившего  авторство  другому,
переходя на амплуа секретаря и литературного консультанта.
   Все, о чем писал Домингец, я знал  и  раньше,  но  меня  поражали  и  его
литературные   способности,   и   воля,   предоставленная   его   красочному
воображению.
   На первых страницах Домингец описывал детство в Мексике: с одной  стороны
- чинное, чопорное общество захолустного городка,  с  другой  -  необозримые
просторы и привольная, полудикая жизнь на огромной "гасиенде".  Он  ударился
чуть ли не в лирику, описывая бескрайние горизонты, где на фоне ясного  неба
высокогорного плато вырисовывались зубчатые вершины гор. Он писал о том, как
спозаранку  просыпаются  "вакерос"  и  скачут  верхом   по   степи,   сгоняя
разбежавшиеся стада. Он передал мгновенный южный  восход,  когда  прохладный
утренний ветерок с розовеющего неба вмиг стихает,  ошеломленный  выплывающим
солнцем, когда ковбои снимают "пончос", в которые кутались росистой ночью, и
подставляют кожу под  первый  зной  дня.  Он  отобразил  трапезы  у  костра,
шашлыки, полуобъезженных лошадей и жестокую  задачу  приучить  их  к  седлу,
грубовато-добродушную  дружбу  работников  ранчо  и  тщательную   подготовку
проворных черных быков, предназначенных для арены.
   Отсюда он перешел к школьным дням у отцов-доминиканцев,  к  крепнущему  в
нем желанию изведать жизнь окружающего мира и постепенному  осознанию  того,
что он должен заниматься техникой; к бунту против  сурового  патриархального
отца, любящего, но деспотичного; к красавице сестре и ее свадьбе  с  молодым
многообещающим адвокатом.
   Сестра всегда была радостью  и  утешением  его  детства.  Когда  миновала
счастливая  пора  ребячьих  игр  и  между   мальчиком   и   девочкой   легла
отчужденность, единственной его мыслью было: как бы сбросить оковы сыновьего
подчинения и попытать счастья в дальних странах.
   Домингец писал о том, как он  перешел  границу  и  прибился  к  бродячему
цирку,  как  восхищался  бесшабашными  наездниками  и  вступил  с   ними   в
состязание, как навыки,  приобретенные  на  ранчо,  позволили  ему  получить
первый приз, после чего ему предложили работу. Писал о том,  как  согласился
на это предложение, как ему жилось в цирке, писал о старых циниках-клоунах и
молодых здоровяках акробатах, рискующих жизнью не только ради  куска  хлеба,
но и из самолюбия, время от времени получающих увечья от  лошадиного  копыта
или бычьих рогов, но неизменно возвращающихся на  арену,  едва  только  раны
затянутся.
   Рассказал о том, как колесил по шоссейным и проселочным дорогам  Северной
Америки, пока не устал от засасывающей, но  непутевой  и  бесцельной  жизни;
тогда он стал откладывать деньги, чтобы осуществить главное свое  желание  -
выучиться на инженера в Цюрихе. Он припомнил первый свой приезд в Швейцарию,
когда он практически не знал языка и совершенно не привык к скуповатой жизни
в немолодой стране, давно уже отлившейся в устойчивые формы.  Он  перечислял
друзей, которых выбирал среди группы живых и активных юношей, съехавшихся со
всех концов земли. Он называл  имена  выходцев  из  высокогорных  альпийских
деревушек, из Германии, Индии, Румынии, а пуще всего распространялся о самом
близком приятеле, хоть он и был помоложе, некоем Яковском, уроженце  далекой
красавицы Одессы.
   Он  описывал  свое  убогое  жилье  на  чердаке  в  старой  части  города,
заботливую, но порой навязчивую хозяйку, которая  подкармливала  его  черным
хлебом и сосисками, ухаживала за ним, когда он хворал, и судачила о  соседях
на  простонародном  немецко-швейцарском  диалекте,  едва  ему  понятном.  Он
приводил подробности о буднях лекционных аудиторий, о том, как  он  прилежно
занимался у себя на чердаке - без этого было не обойтись, о верховой езде по
пастбищам  в  окрестностях  Цюриха,  о  том,  как   вечерами   субботы   или
воскресенья,  урвав  несколько  часов  от  напряженной  учебы,  пил  пиво  с
приятелями-студентами.
   Наравне со всеми  студентами  -  членами  пивных  клубов,  ему  присвоили
"пивную кличку" - Блицлипуцли, в честь его  мексиканского  происхождения.  В
Германии  восемнадцатого  века  так  именовали  мексиканского   бога   войны
Гицилопохтли, любителя  человеческих  жертв,  весьма  популярного  в  Европе
первой  половины  восемнадцатого  века,  изображаемого  демоном   в   ранних
вариантах легенды о Фаусте.
   Домингец поведал о том, как ударился в разгульную жизнь "буршей",  жизнь,
еще хранящую отголоски традиций средневековья и странствующих  школяров,  то
есть  времен,  когда  молодые  священники  и  послушники  со   всех   концов
христианского мира собирались большими непокорными общинами, жаждая знаний и
наслаждений. Кое-какие из песен, которые распевал  со  студентами  Домингец,
потягивая пиво, сложены еще в ту пору. Эти  латинские  баллады  перемежались
более поздними  немецкими  песнями,  тоже  прославляющими  вино,  веселье  и
доступную любовь. Домингец сполна следовал предписаниям этих песен.
   Много страниц уделил он поездкам в Париж - мекку всего студенчества.  Там
кое-кто из знакомых постарше посвятил его в сладкую  жизнь  и  даже  ввел  в
артистические круги.
   Затем он  писал  о  нашем  десятидневном  плавании,  когда  мы  истратили
последние гроши на билет. У него  все  выглядело  еще  живописнее,  если  не
жалостнее, чем мне помнилось. Он описал тяжелые  условия,  сон  на  откидных
койках в огромных трюмах, неумолкающий  рокот  винта.  Описал  пассажиров  -
эмигрантов из всех стран Европы, облаченных в разнообразнейшие  национальные
костюмы. Описал недоброкачественную  пищу.  Описал,  как  из-за  непрерывной
качки в неспокойном океане мы целыми днями не могли проглотить  ни  кусочка.
Описал унизительное положение прибывших иммигрантов,  толпами  ожидающих  на
иммиграционных пунктах, пока Америка соблаговолит их принять; рассказал, как
их швыряют в водоворот американской жизни без гроша в кармане,  так  что  им
нужно срочно искать работу.
   Далее следовало увлекательное и чрезмерно расцвеченное, хоть и не  совсем
вымышленное, описание наших первых кратковременных опытов работы, того,  как
он в конце концов подыскал себе место в Сиракузах и как там работал. По  его
словам, сначала его завербовал агент, вертевшийся в порту в поисках  дешевой
рабочей силы (Диего по тогдашнему своему невежеству не мог за себя постоять)
в бригаду землекопов, осушавших  болото  в  окрестностях  Куннса.  Заработка
хватало на скромные текущие нужды. Через несколько недель он цент за  центом
скопил  сумму,  необходимую  для  поездки  в  Сиракузы  (штат  Нью-Йорк),  в
"Копсолидейтид Дженерейторс". Еще из Швейцарии он на всякий случай  списался
с этой фирмой, когда  бомбардировал  письмами  весь  свет,  подыскивая  себе
должность инженера. Фирма ответила, что расширяется и может предоставить ему
работу, если он представится лично и его сочтут подходящим человеком.
   Денег все же не хватало, чтобы доехать до Сиракуз в один прием, и  вообще
они кончились, прежде чем он добрался до Олбани. Остаток пути он  преодолел,
давая представления как канатоходец - это искусство он усвоил в цирке. Потом
нашел другую временную работу, ненадолго, пока не  смог  купить  дешевенький
костюм и не приоделся для визита в "Консолидейтид Дженерейторс".
   Результаты переговоров в  фирме  были  не  такими  уж  обескураживающими.
Однако в то время там не оказалось вакантной должности инженера, и  Домингец
поступил туда простым рабочим, стал ворочать песок лопатой в литейном цехе.
   В цехе он ни разу словечком не пожаловался на тяжкий и малоприятный труд,
заслужил одобрение мастера. Недели через три его  вызвали  в  отдел  кадров.
Открывались курсы подготовки для молодых инженеров, и начальство сочло,  что
Домингецу необходимо пройти такой курс, а  потом  уж  оно  сможет  судить  о
человеке со скудным заводским опытом, да к тому же  выпускнике  европейского
технического института. Это была у него единственная реальная возможность, и
он за нее ухватился, несмотря на связанное с нею голодное существование, как
за первый и необходимый шаг к карьере инженера.
   Так он проработал год - спал в  дешевой  комнатушке  сиракузских  трущоб,
питался только бутербродами с ветчиной да чашкой неаппетитного кофе в буфете
фирмы. Изучил начатки  американской  заводской  практики  и  незнакомой  ему
американской техники. Потом кончился испытательный срок, и его  перевели  на
должность получше, в чертежную. Спустя несколько  месяцев  он  стал  младшим
инженером в отделе генераторов.