ся в обслуживании,  а  обслуживанием  занимаются
рабочие и ремесленники, и обслуживающему персоналу надо где-то жить. Коттедж
Вудбери находился  в  рабочем  районе,  на  задворках,  почти  за  пределами
городка, вдалеке от заманчивых кварталов, расположенных вдоль  пляжей  и  на
берегу моря. Этому  каменному  домишке  неисчислимое  множество  ремонтов  и
перестроек придали неказистый вид.
   Вудбери вышел встретить меня на порог.  Он  сильно  постарел,  поседел  и
ссутулился, но в нем сохранилась еще  прежняя  птичья  настороженность,  так
впечатлившая   меня   при   первой   нашей   встрече.   Глухота   его   тоже
прогрессировала, поэтому завязать с ним разговор было нелегко.  На  нем  был
чистенький, хоть и заношенный, костюм; жил он в полнейшем одиночестве.
   - Вплоть до прошлого года ко мне ходила уборщица, но  она  разболелась  и
перестала убираться у чужих. Я пытался найти другую. Оказалось, это  слишком
дорого, теперь все по дому я делаю сам. Отсюда далековато до бакалейщика,  и
мне трудно приходилось с припасами. Но вот Билл Томас водит грузовик  отсюда
в Лондон и обратно. Каждое утро в восемь часов он проезжает мимо меня.  Я  с
ним договорился:  он  доставляет  мне  молоко  и  продукты,  вот  мне  и  не
приходится слишком уж часто вылезать из дому. А  впрочем,  вы  не  для  того
приехали, чтобы болтать о том, как организован мой быт. И навряд ли вы вновь
приметесь улещивать меня,  убеждая  стушеваться  ради  мистера  Домингеца  и
душевного покоя великой фирмы "Уильямс контролс".  Вы  слишком  хорошо  меня
знаете, чтобы еще раз приняться  за  эти  шуточки.  Так  зачем  же  вы  сюда
пожаловали? Только не говорите, что приехали просто  от  нечего  делать  или
ради моих прекрасных глаз.
   - Вы совершенно правы, - сказал я. - Мой приезд не бесцелен. Колумбийский
судостроительный институт поручил мне как своему представителю посетить  вас
и лично вручить вам Фултонову медаль за выдающийся вклад в  судостроительную
технику.
   Я  извлек  сафьяновую  коробочку  и  показал  медаль,  сияющую  на   фоне
малинового бархата.
   - Вот она, - сказал я. - Для нумизмата не бог весть что, но и не  так  уж
скверна. А  главное  -  свидетельствует,  каким  почетом  пользуетесь  вы  у
конструкторов  по  нашу  сторону  океана.  Одновременно  вручается  денежное
вознаграждение в сумме 1000 долларов. Держите.
   - Погодите,  -  возразил  Вудбери.  -  Боюсь  я  американцев,  даже  дары
приносящих. Что вы затеваете? Я-то думал, у вас  хватит  ума  не  соблазнять
меня больше никакими предложениями, кроме  как  предложением  признать  меня
единственным изобретателем аппаратуры, которую, к большей выгоде  Домингеца,
вы приписываете ему. Едва ли вы намерены  принять  мои  условия  и  признать
подлинные факты. Ведь тогда весь миленький заговор рухнул бы  как  карточный
домик. Вы бы лишились всех прав, обманно заполученных с таким трудом. Но  вы
норовите  откупиться  от  суда  своей  совести.  Хотите  одновременно   быть
подсудимым-взяткодателем и судьей-взяточником. И хотите, чтобы я  помог  вам
протолкнуть  эту  сомнительную  сделку.  Нет,  не   выйдет.   Придется   вам
реабилитироваться перед самим собой без моего участия.
   - Но, мистер Вудбери, - взмолился я, - я ведь не утверждаю,  что  у  меня
руки чисты, и не прошу, чтобы вы одобряли все требования  большого  бизнеса.
Но зачем же наказывать  истинных  своих  друзей?  В  Колумбийском  институте
высоко ценят ваши труды. Там хотят вас  почтить.  Как  организация  институт
абсолютно не причастен к переговорам или, согласен,  интригам  вокруг  ваших
изобретений по КИТ. Да и из отдельных его членов мало кто  принимал  в  этих
интригах участие как частное лицо. Я же здесь выступаю всего лишь как  агент
и представитель института. Справедливо ли это, мистер  Вудбери,  срывать  на
неповинных людях возмущение,  которое  вызывают  в  вас  компромиссы  других
людей? Негодование ваше вполне понятно, но вы - слишком незаурядный человек,
чтобы из-за него лишаться чувства справедливости.
   Я чуть на плакал.
   - Мистер Вудбери, - продолжал я, - нисколько не осуждаю вас за то, что вы
возмущены историей с Домингецом. Историю эту инспирировал в основном я  сам,
и мне за себя стыдно. Вина моя не умалится от того, что я стану уверять, что
поступил бы иначе, если бы на меня со всех сторон не напирал мир бизнеса.  В
этот мир я окунулся по доброй воле. Будь  я  похож  на  вас,  руководи  мною
только одна цель, исключающая все прочие мелкие цели, - я  бы  наверняка  не
замарался в такой грязной луже. Я не ищу себе оправданий, но умоляю  о  том,
чтобы вы меня поняли. Далеко не все приучены к трудностям  так,  как  вы.  В
своей жизни вы приносили немало жертв,  но,  благодаря  вашему  спартанскому
воспитанию, вам эти жертвы  не  стоили  таких  мучений,  как  другим.  Меня,
например,  воспитывали  в  сравнительном  довольстве.   Лишаясь   привычного
довольства, я  каждый  раз  испытывал  неподдельное  страдание.  Я  старался
достигнуть компромисса с миром - быть может, даже  в  меньшей  степени,  чем
большинство окружающих. Довольно долго я думал, что это мне удается.  Теперь
понимаю, что потерпел фиаско. Мои сослуживцы  в  фирме  решили  сделать  ход
конем. Приняв в этом участие и даже в какой-то мере дав толчок, я не  вправе
отзываться о своих сослуживцах свысока. Сам размах затеи выбил почву у  меня
из-под ног. Правда, посещали меня сомнения насчет того, примиритесь ли вы  с
чем-то таким, что умаляет ваш непревзойденный  вклад  в  новые  изобретения.
Поистине, я надеялся, что возможен будет какой-то компромисс - для вашего же
блага. Вероятно, я заблуждался. Не смею испрашивать прощения. Но прошу  вас:
не распространяйте свое презрение на ни в чем не повинных людей. Я  не  могу
рассчитывать на дальнейшую вашу дружбу. Но умоляю,  в  память  об  уважении,
которое я к вам питаю и всегда буду питать, не отвергайте этой  почести!  Не
превращайте свой праведный гнев на меня в кнут, которым вы стегаете других!
   Вудбери задумался.
   - Боюсь, я не  все  расслышал,  -  сказал  он,  наконец,  -  но  главное,
по-моему, понял. Не могу согласиться с  вами  полностью  и  отпустить  грехи
вашим друзьям из Колумбийского института. Многие  из  них  были  и  остаются
связаны с фирмой "Уильямс и Олбрайт". И еще большее их число охотно вступило
бы в такую же связь, додумайся  они  до  этого  вовремя.  Тем  не  менее  я,
пожалуй, приму медаль, не буду ставить ваших друзей  в  неловкое  положение.
Делаю я это не для них, а для вас. Вашего поступка я не прощаю.  Считаю  его
предательским и всегда буду так считать. Зато я уважаю то раскаяние, с каким
вы исповедались в грехах.

   На обратном пути  в  Америку  у  меня  было  время  обдумать  сложившуюся
ситуацию. Я мог ожидать от Вудбери приема похуже.  У  него  было  более  чем
достаточно причин вышвырнуть меня на улицу, во тьму и непогоду. Насколько  я
изучил вспыльчивость старикана, с его стороны это было бы логично.
   Но Бука не вычеркнул  меня  из  числа  своих  друзей.  Он  даже  всячески
старался расположить меня к себе. При всем том его суровая критика заставила
меня подвести кое-какие  итоги.  Пришлось  мне  признать,  что  моя  позиция
абсолютно несостоятельна.
   По-настоящему от великодушия Буки мне не стало легче.  Если  бы  старикан
дулся или кипятился (а у него, прямо скажем, были на то все основания), то я
бы ответил злом на зло и всю свою несдержанность свалил  бы  на  нестерпимое
поведение  Вудбери.  Не  позволив  же  себе  ничего,   кроме   справедливого
порицания, он вверг меня в адскую муку. Путь к душевному избавлению был  мне
отрезан. Я вынужден был признаться Вудбери, да и самому себе,  что  извинить
меня, может быть, и можно, но уж оправдать - никак.  По  сравнению  со  мной
Вудбери оказался не только лучшим ученым и лучшим конструктором, но и лучшим
человеком.
   По прибытии в Нью-Йорк я доложился Уильямсу. Он всячески сочувствовал мне
по поводу поездки. Он ведь всеми мерами содействовал хлопотам по присуждению
медали Вудбери. Проникся искренней  приязнью  к  старикану.  С  радостью  бы
подружился с ним, окажись расклад иным.
   Выходя из его кабинета, я столкнулся с Олбрайтом.
   - Я вами очень недоволен,  -  затарахтел  тот.  -  Только  что  прочел  в
"Нью-Йорк таймс", что вы ездили в  Англию  с  целью  вручить  этому  типу  -
Вудбери - медаль Фултона.
   -  Так  и  есть,  -  ответил  я.  -  Медаль  единогласно  присуждена  ему
Колумбийским институтом. Я там ученый секретарь, и обязанность  вручить  эту
медаль выпала на меня.
   - У вас хватает  дерзости,  вернувшись,  заявить  мне  в  глаза,  что  вы
действительно якшаетесь с врагом  фирмы  "Уильямс  и  Олбрайт"!  Его  наглые
притязания и вызывающее пренебрежение уже втянули фирму в судебный  процесс.
Нас вынудили отстаивать свои права через суд. Я  многое  могу  стерпеть,  но
только не отсутствие преданности у сотрудника.
   Я ничего не ответил. Иначе не сдержался бы и отбрил как следует.  Значит,
Олбрайт хочет меня уволить,  вот  как?  Навряд  ли  Уильямс  примет  это  со
смирением. Не все будет так, как хочется Олбрайту. Я обрадовался перспективе
хорошей драки, драки с нокаутами до тех пор, пока противник не изнеможет,  -
драки с человеком, восхищение которым не парализует мне рук.
   На другой день у меня на столе зазвонил телефон.
   - Уильямс говорит, - услышал я. - Тут у меня только что побывал Олбрайт в
ужасно расстроенных чувствах. Наплел мне с  три  короба  бессвязного  вздору
насчет вашего неподчинения и нелойяльности. Хотелось бы выслушать  и  другую
сторону.
   Призвав на помощь все свое самообладание, я подробно пересказал  Уильямсу
последний свой разговор с Олбрайтом.
   - Так я и думал,  -  подытожил  Уильямс.  -  Не  спешите  прибираться  на
письменном столе. Не все еще потеряно. Мы с Олбрайтом поговорим по душам.  О
результатах сообщу. Позвоните мне перед самым концом рабочего дня.
   Попозже я разузнал подробности по  беспроволочному  телеграфу  конторских
сплетников:
   "Входя, Олбрайт прямо кипел, - рассказывали мне. - Я не знал, в  чем  там
дело, но понимал: случилось нечто из ряда вон выходящее.  А  мистер  Уильямс
сохранял спокойствие. Он  смолчал  и  позволил  Олбрайту  изобразить  первую
скрипку. Олбрайту от этого легче не стало. Он брызгал  слюной,  но  не  знал
толком, что же говорить. А мистер Уильямс не стал  ему  подсказывать.  Голос
Олбрайта разносился по всей конторе. А мистер Уильямс, когда выйдет из себя,
тоже не безмолвная статуя. "Джеймса надо уволить, - говорит Олбрайт. -  Этот
иностранец никогда мне не нравился. Так я и думал, что со  дня  на  день  он
сыграет с нами какую-нибудь  мерзкую  шутку.  Сколько  раз  я  вам  твердил,
Уильямс: в фирму следует брать добрых американцев из старинных семейств".  И
продолжает: "Вы спрашиваете, что такого  натворил  Джеймс.  Что  ж,  отвечу.
Тайком от нас  съездил  к  Вудбери.  Не  знаю  уж,  какой  заговор  они  там
состряпали. Знаю только, что у  Джеймса  хватило  дерзости  вручить  Вудбери
Фултонову  медаль  от  имени  Колумбийского   судостроительного   института.
Объединясь, Джеймс и  Вудбери  могут  натворить  немало  бед.  После  такого
поступка Джеймсу нельзя доверять". "Я был в курсе визита к Вудбери, - сказал
на это мистер Уильямс, - и одобрял его. Джеймс заблаговременно выяснил,  как
я отнесусь к такому визиту, и  получил  мое  разрешение.  А  что  оставалось
делать?  Эту  медаль  открытым  голосоваяим  присудил  Вудбери  Колумбийский
судостроительный институт, а Джеймс там -  ученый  секретарь.  Да  оно  и  к
лучшему. То, что главный инженер фирмы "Уильямс и  Олбрайт"  занимает  такое
положение в Колумбийском институте, - большая честь для фирмы". "Не  понимаю
я вас, - не унимался Олбрайт. - Как ученый секретарь института,  Джеймс  мог
бы заморозить эту премию на корню. А если уж и официальное  положение  этого
не позволило, мог бы выслать медаль почтой. Незачем было  лично  соваться  к
Вудбери и обделывать с ним бог весть какие  тайные  делишки.  Я  как  видный
акционер нашей фирмы и  ее  вице-президент  требую  немедленного  увольнения
Джеймса!" Мистер Уильямс взял еще тоном выше. Надо отдать ему должное, умеет
он заорать, если по-настоящему разозлится. "Послушайте, Олбрайт, -  говорит,
- достаточно я от вас натерпелся. Мне уже давно  хочется  поставить  вас  на
место. Джеймс  обо  всем  со  мной  советуется,  он  первоклассный  инженер,
беззаветно предан интересам фирмы. Обойтись без него мы не можем,  да  и  не
собираемся без него обходиться. Джеймс находит, что по  нашей  вине  Вудбери
незаслуженно пострадал. Ну и я то же самое нахожу. Судостроительной техникой
мы занимаемся не для поправки здоровья, и,  если  бизнес  того  требовал,  я
шуровал  немилосердно.  Таковы  правила  игры,  и  я  в  нее  так  играл.  А
безвозмездная мстительность - бессмыслица. Джеймс крайне недоволен тем,  что
мы не только стащили изобретения Вудбери из под носа у автора, но и впридачу
посягнули на его доброе имя. Если я хоть что-то понимаю в характере Вудбери,
первое он стерпит, а второе - никогда. Джеймс хотел хотя бы уважить старика.
Я всецело присоединялся".
   "А если Джеймс за вашей спиной обделывал закулисные делишки?"  -  спросил
Олбрайт. "Я знаю Джеймса, - ответил Уильямс. - и этого достаточно.  В  делах
фирмы он еще ни разу не предавал и не шел на попятный. А если  не  все  наши
дела ему по вкусу, то пусть он сам с собой разбирается. Может, и мне они  не
все по вкусу. Вы объяснили мне, мистер Олбрайт, чего не потерпите, а  сейчас
я вам  тоже  кое-что  разъясню.  Я  не  потерплю  попытки  уволить  честного
служащего только на том основании, что грязное дело, в котором  он  вынужден
принять участие, тяжким грузом ложится на его  беспокойную  совесть.  Джеймс
рос вместе с фирмой. Собственно говоря, фирма и есть Джеймс  да  такие,  как
он. Это самое ценное наше достояние, вдесятеро ценнее  верфей  и  заводов  и
неизмеримо  ценнее,  чем  кое-кто  из  нашего  руководства.  Вы  не  впервые
наушничаете мне на Джеймса, норовя от  него  избавиться.  Довожу  до  вашего
сведения: если мы от кого-то будем избавляться, то в первую очередь от  вас.
Вы неоднократно внушали мне, что сантименты в бизнесе  неуместны.  Согласен.
Но лишь благодаря сантиментам да уважению к давно минувшей  славе  Олбрайтов
вы так долго продержались в фирме. Несколькими годами раньше мне не под силу
было бы вернуть внесенный вами  капитал.  Теперь  же  все  коренным  образом
изменилось, и кресло ваше стоит дороже восседающего в нем  человека.  Теперь
кризис миновал, новый капитал прямо ломится в фирму. Всем  ведь  известно  о
новых наших патентах и  крупных  заказах.  За  пределами  фирмы  на  фамилию
"Олбрайт" всем плевать с высокой колокольни. Джеймс нужен нам, да и  мне  он
симпатичен. Вы мне не нужны и антипатичны. Хотите покинуть фирму - дверь  не
заперта. И капитал свой забирайте. Но только у вас кишка  тонка.  У  нас  вы
получите на  него  больше  процентов,  чем  получили  бы,  влезши  в  другую
спекуляцию, а для Олбрайта. живущего  в  двадцатом  веке,  это  немаловажно.
Можете убираться на все четыре стороны или оставаться, как угодно. Уйдете  -
жалеть не станем, а останетесь - будете все делать  так,  как  я  говорю.  А
теперь выбирайте." Мистер Уильямс  распахнул  дверь  кабинета.  Олбрайт  еще
немножко побрызгал слюной. но насчет ухода  из  фирмы  больше  не  заикался.
Видно, понял, кто здесь хозяин. В дальнейшем  за  него,  пожалуй,  можно  не
переживать.
   Уильямс и прежде был в  фирме  заправилой,  теперь  же,  после  поражения
Олбрайта, его незамутненное презрение стало еще неоспоримее. Фирма сохраняла
название "Уильямс и Олбрайт", но все больше и больше функций ее  отходило  к
"Уильямс контролс". Становилось ясно, что "Уильямс и  Олбрайт"  превратилась
всего-навсего в филиал по судостроению.
   Новые патенты завоевали фирме  ведущее  положение  в  области  управления
зенитными орудиями, и наше влияние все шире и глубже проникало  в  оборонную
промышленность многих стран, в  том  числе  и  нашей.  Это  позволило  фирме
"Уильямс контролс" на голову опередить в электронике всех остальных.  Теперь
мы на равных началах конкурировали с фирмами, которые  освоили  эту  отрасль
промышленности значительно раньше нас.
   Поскольку  судостроение  перестало  быть  в   центре   наших   интересов,
преимущества базы в Наррагансетском заливе сошли на нет. Мы занялись поиском
участка поближе к Вашингтону. Решили обосновать лабораторию и цеха там,  где
налоги ниже, а возможности расширения - больше. Какое-то время я колесил  по
восточному побережью  в  поисках  такого  участка.  В  конце  концов,  нашел
подходящий в Сиорайте (штат Делавер).
   Новые корпуса цехов не отпугивали, как угрюмые  строения,  неразлучные  с
былыми традициями фирмы "Уильямс и Олбрайт". Бетонные, с широкими  окнами  и
двускатными крышами, они отличались суровой красотой, нисколько не умалявшей
их утилитарности.
   Внутри   были    расставлены    станки,    приводившиеся    в    действие
электродвигателями мощностью менее  1  л.  с.,  а  не  уймой  трансмиссий  и
ременных передач, характерной для прежней промышленной эры. Эти  цеха  можно
было  содержать  в  чистоте,  хорошо  освещать  и  даже  придать  им   некую
привлекательность, не то что их предшественники с неумолчным гулом, опасными
для жизни ременными и зубчатыми колесами,  едким  запахом  машинного  масла.
Корпуса хорошо вписывались в пейзаж местности.
   Но меня интересовали не столько цеха, сколько новое  здание  лаборатории.
Уильямс прекрасно понимал, что лаборатория будет истинным  сердцем  "Уильямс
контролс". Он из кожи вон лез, чтобы она стала лучшей в своем  роде  как  по
архитектуре, так и по  дизайну.  Ее  тоже  выстроили  на  широкую  ногу,  не
увлекаясь украшательством, по и не допустив, чтобы здание получилось унылым.
   Лабораторию оборудовали  всем  необходимым  и  по-современному.  При  ней
построили  стеклодувный  заводик,  завод  электронных   плат,   механические
мастерские, лаборатории по сборке электронных схем.
   Эти  подсобные  предприятия  были  укомплектованы   пожилыми   заводскими
рабочими, десятниками и т. п., ушедшими или собирающимися на пенсию, но  еще
вполне трудоспособными в менее напряженной обстановке лаборатории. Здесь они
находились в подчинении у  людей,  которые  не  изнуряли  их  и  не  дергали
попусту.
   По моему настоянию создали первоклассную научную и  патентную  библиотеку
не без вкрапления художественной литературы. Уильямс соглашался  со  мной  в
том, что увлеченность и преданность  сотрудников  воспитываются  не  столько
спартанской дисциплиной, сколько тщательным  подбором  инженеров  и  научных
сотрудников, любящих свое дело. Таких людей не приходится подгонять  кнутом.
Зато для них много  значит  приятное  окружение.  На  свои  личные  средства
Уильямс оборудовал комнату отдыха и развлечений, где  чуть  ли  не  в  любое
время суток люди, отработав свою смену, играли в бридж, шахматы или "го".
   Год  спустя  работа  в  новом  помещении   развернулась   полностью.   Мы
отблагодарили за него потоком новых патентов и научных статей по контролю  и
управлению.  Свобода  творчества  напоминала  здесь  обстановку  в   хорошем
академическом исследовательском институте. Только за  этой  свободой  всегда
стояло четкое указание истинных задач лаборатории, а именно - способствовать
появлению новых изобретений и процветанию фирмы "Уильямс контролс".
   На   благоприятную   рабочую   обстановку   Уотмен   откликнулся   залпом
превосходных находок. По серии специальных устройств, каждое из которых было
создано для конкретной цели и  конкретных  условий,  он  разработал  технику
ограничителей амплитуды и возвел ее на уровень новой отрасли техники.
   Домингец продолжал преподавать в Фэйрвью, но не проходило и недели, чтобы
он  не  заскочил  ненадолго  в  новую  лабораторию.  Он  тоже  трудился  над
ограничителями ампл