ми
глазками.
     Колен   очень   быстро   крутил  ручки  своего  сундука  с
дублезвонами и вполголоса напевал. Его больше не мучила тревога
последних дней, и он ощущал в груди сердце в  форме  апельсина.
Сундук   был  из  белого  мрамора,  инкрустированного  слоновой
костью,  с  ручками  из   черно-зеленого   аметиста.   Ватерпас
показывал шестьдесят тысяч дублезвонов.
     С  маслянистым щелчком откинулась крышка, и Колен перестал
улыбаться. Ватерпас, ранее блокированный неизвестно чем,  после
двух  или  трех колебаний остановился на тридцати пяти тысячах.
Он погрузил руку в сундук и  быстро  удостоверился  в  точности
последней  цифры.  Проделав в уме быстрый расчет, констатировал
ее правдоподобность. Из ста тысяч он отдал двадцать пять  Шику,
чтобы  тот  женился  на  Ализе, пятнадцать тысяч за автомобиль,
пять тысяч за церемонию... остальное разошлось само собой.  Это
его немного успокоило.
     -- Все нормально, -- громко сказал он, и собственный голос
показался ему странно изменившимся.
     Он  взял  сколько было нужно, поколебался и усталым жестом
положил половину обратно, потом захлопнул крышку. Ручки  быстро
крутились,  издавая  тихое,  ясное  позвякивание.  Постучав  по
циферблату  ватерпаса,  Колен  убедился,   что   он   правильно
показывает сумму содержимого.
     Затем  он  встал.  Он  простоял  в неподвижности несколько
мгновений, удивляясь величине сумм, которые пришлось потратить,
чтобы дать Хлое то, что он считал ее  достойным,  и  улыбнулся,
подумав  о  растрепанной  Хлое,  утром,  в  постели,  и о форме
простыни на ее распростертом теле, и о янтарном цвете ее  кожи,
когда  приподнимаешь простыню, -- и тотчас заставил себя думать
о сундуке, потому что обо всем остальном думать было не время.
     Хлоя одевалась.
     -- Скажи, чтобы Николас сделал сандвичи, --  сказала  она,
-- и сразу же идем... Я назначила всем свидание у Изиды.
     Воспользовавшись  просветом,  Колен поцеловал ее в плечо и
побежал предупредить  Николаса.  Тот  уже  оказал  мыши  первую
помощь   и  теперь  мастерил  ей  миниатюрную  пару  бамбуковых
костыликов.
     -- Ну вот, -- заключил он. -- Ходи с ними до вечера, и все
пройдет без следа и следствия.
     -- Что с ней? -- спросил Колен, гладя мышь по головке.
     -- Решила почистить плитки в коридоре, -- сказал  Николас.
-- Это ей удалось, но сама она пострадала.
     -- Не  беспокойся,  -- сказал Колен. -- Все наладится само
собой.
     -- Не знаю, -- сказал Николас. -- Странно все это.  Словно
плиткам тяжело дышать.
     -- Все  наладится, -- сказал Колен. -- Я, по крайней мере,
так думаю... ведь никогда до сих пор такого не было?
     -- Нет, -- сказал Николас.
     Колен задержался на несколько мгновений у кухонного окна.
     -- Должно  быть,  обычный  износ,  --  сказал  он.  --  Не
попробовать ли их сменить?..
     -- Это обойдется очень дорого, -- сказал Николас.
     -- Да, -- сказал Колен. -- Лучше подождать.
     -- Что ты хочешь? -- спросил Николас.
     -- Не   готовь   ничего,   --   сказал  Колен.  --  Только
сандвичи... выходим сразу.
     -- Хорошо, -- сказал Николас, -- одеваюсь.
     Он  опустил  мышь  на  пол,  и  она  заковыляла  к  двери,
раскачиваясь между маленькими костылями. С обеих сторон торчали
ее усы.

     XXX

     Со времени отъезда Колена и Хлои улица совершенно изменила
свой вид. Теперь листья деревьев были большими, а дома сбросили
с себя  свой  бледный  зимний  колорит,  чтобы,  перед  тем как
приобрести нежную летнюю бежевость, оттениться  блекло-зеленым.
Камни  мостовой  мягко пружинили под ногами, а воздух благоухал
малиной.
     Было еще прохладно, но за голубоватыми стеклами  окон  уже
установилась  хорошая погода. Вдоль тротуаров выросли зеленые и
голубые цветы,  живительные  соки  змеились  вокруг  их  тонких
стеблей с легким влажным причмокиванием, как поцелуй улиток.
     Процессию  открывал  Николас.  Одет  он  был  в спортивный
костюм  из  теплой  шерсти  цвета  горчичного  соуса,  под  ним
виднелся  свитер  с  высоким  воротом,  на  груди  которого был
изображен лосось а  ля  Шамбор,  в  точности  такой,  каким  он
предстает  на  странице  607  "Поваренной  книги" Гуффе. Желтые
кожаные туфли Николаса с подошвами из прозрачного каучука почти
не мяли растительность. Он старался шагать  по  двум  бороздам,
оставленным для проезда машин.
     За  ним  шли  Колен  и Хлоя, Хлоя держала Колена за руку и
полной грудью вдыхала реявшие в воздухе  запахи.  На  ней  было
простенькое  платье  из  белой  шерсти  и  короткая  накидка из
бензолированного   леопарда,   пятна   которого,   приглушенные
обработкой,   расплылись   тонко   лессированными   ореолами  и
перекраивались в любопытные интерференции. Ее пенящиеся  волосы
свободно  развевались и выделяли сладкий пар, ароматизированный
жасмином и гвоздикой.
     Полузакрыв глаза, Колен направлялся на этот запах,  и  его
губы  сладко  вздрагивали  при  каждой  ингаляции. фасады домов
слегка  расслабились,  отбросив  свою  суровую  прямизну,  и  в
результате  внешность улиц временами сбивала Николаса с дороги,
ему   приходилось   останавливаться   и   читать   надписи   на
эмалированных дощечках.
     -- С чего начнем? -- спросил Колен.
     -- Пойдем  по  магазинам, -- сказала Хлоя. -- У меня всего
одно платье.
     -- Ты не хочешь пойти к  сестрам  Калло,  как  обычно?  --
сказал Колен.
     -- Нет, -- сказала Хлоя, -- я хочу пройтись по магазинам и
купить себе готовые платья и вещи.
     -- Изида наверняка будет рада снова тебя увидеть, Николас,
-- сказал Колен.
     -- Почему это? -- спросил Николас.
     -- Не знаю...
     Они  свернули  на  улицу  Сиднея  Беше  и оказались у дома
Изиды. Перед дверью  консьержка  раскачивалась  в  механической
качалке,  мотор  которой  постреливал  в ритме польки. Подобная
система давно вышла из моды.
     Их встретила Изида. Шик и Ализа были уже на  месте.  Изида
улыбнулась  Николасу,  она  была в красном платье. Потом обняла
Хлою, и тут же все перецеловались.
     -- Ты хорошо выглядишь, дорогая, -- сказала  Изида.  --  Я
думала, ты больна. Теперь я успокоилась.
     -- Мне  лучше,  --  сказала Хлоя. -- Николас и Колен очень
хорошо за мной ухаживали.
     -- Как поживают ваши кузины? -- спросил Николас.
     Изида покраснела до корней волос.
     -- Они требовали у меня новостей о вас чуть ли  не  каждый
день, -- сказала она.
     -- Очаровательные девушки, -- сказал, слегка отвернувшись,
Николас, -- но вы потверже.
     -- Да... -- сказала Изида.
     -- Ну, как путешествие? -- сказал Шик.
     -- Вполне сносно, -- сказал Колен. -- Поначалу дорога была
очень плохой, но потом все уладилось.
     -- Все было хорошо, -- сказала Хлоя. -- Вот только снег...
     Она поднесла руку к груди.
     -- Куда идем? -- спросила Ализа.
     -- Если  вы  хотите,  могу  вкратце  изложить  вам  лекцию
Партра, -- сказал Шик.
     -- Ты много его накупил  со  времени  нашего  отъезда?  --
спросил Колен.
     -- Ох!.. Нет... -- сказал Шик.
     -- А твоя работа? -- спросил Колен.
     -- Ох!..  Нормально...  --  сказал Шик. -- У меня тут есть
под рукой один субчик, и он заменяет  меня,  когда  я  вынужден
отлучаться.
     -- Он делает это запросто так? -- спросил Колен.
     -- Ох!..  Почти,  -- сказал Шик. -- Вы собираетесь сначала
на каток?
     -- Нет, мы отправляемся по магазинам, -- сказала Хлоя.  --
Но если мужчины хотят кататься...
     -- Это идея, -- сказал Колен.
     -- Я  пойду с ними по магазинам, -- сказал Николас. -- Мне
надо сделать несколько покупок.
     -- Ну и  чудесно,  --  сказала  Изида.  --  Но  идемте  же
быстрее, чтобы осталось время немного покататься на коньках.

     XXXI

     Колен  и  Шик  катались уже час, и на льду становилось все
больше народа. Все те же  девушки,  все  те  же  парни,  те  же
падения  и те же служки-чистильщики со скребками. Распорядитель
прокрутил на вертушке старую песенку, выученную  на  протяжении
нескольких  недель  всеми завсегдатаями наизусть. Он перевернул
пластинку на другую сторону, которой, собственно, все и  ждали,
так как, в конце концов, его пристрастия были всем давным-давно
известны,   но   запись   внезапно   оборвалась,   и   во  всех
громкоговорителях,  кроме  одного,  диссидента,   продолжавшего
музицировать,  раздался замогильный голос. Голос этот приглашал
месье Колена по доброй воле пройти на контроль, ибо его  просят
к телефону.
     -- Что это может быть? -- сказал Колен.
     Он  поспешил  к бровке и зашагал по резиновой дорожке. Шик
старался от него не отстать. Миновав бар, Колен зашел в кабинку
контролера, где находился телефон. Пластиновожатый  как  раз  с
усилием  обрабатывал  щеткой  одну  из  своих  пластинок, чтобы
удалить шероховатости, возникшие на ней в процессе пользования.
     -- Алло! -- сказал Колен, взяв трубку.
     Он слушал.
     Шик увидел, как он сначала удивился, а  потом  вдруг  стал
белым как лед.
     -- Что-то серьезное? -- спросил он.
     Колен сделал ему знак замолчать.
     -- Иду, -- сказал он в трубку и повесил ее.
     Стенки  кабинки  сжимались,  и Колен выскочил, пока его не
расплющило. Он бежал на коньках, его нога выворачивались во все
стороны. Он подозвал подручного.
     -- Откройте побыстрее мою кабинку, номер 309.
     -- И мою, 311... -- добавил подоспевший Шик.
     Подручный, не слишком поспешая, отправился следом за ними.
Колен обернулся, увидел его в добрых десяти метрах позади  себя
и  остановился,  дожидаясь,  пока  тот с ним не поравняется. Со
всего маху он нанес зверский удар коньком ему под подбородок, и
голова подручного скатилась с плеч  в  одну  из  вентиляционных
труб  машинного  отделения;  Колен  между  тем завладел ключом,
который мертвец с отсутствующим лицом продолжал держать в руке.
Открыв первую попавшуюся кабинку. Колен запихнул  в  нее  тело,
плюнул   на  него  и  бросился  к  номеру  309.  Шик  захлопнул
оставленную им настежь распахнутой дверь.
     -- В чем дело? -- запыхавшись спросил он, заходя к Колену.
     Колен уже снял коньки и надел ботинки.
     -- Хлоя, -- сказал Колен. -- Она больна.
     -- Тяжело?
     -- Не знаю, -- сказал Колен. -- У нее был обморок.
     Он был уже совсем готов и убегал.
     -- Ты куда? -- крикнул Шик.
     -- Домой! -- крикнул  Колен  и  исчез  в  гулком  бетонном
колодце лестницы.
     На   другом  конце  катка  люди  выбирались  из  машинного
отделения задыхаясь, поскольку вентиляция не функционировала, и
падали без сил по обе стороны ледяной дорожки.
     Шик, остолбенев, с коньком в руке  бессмысленно  уставился
на то место, где исчез Колен.
     Под дверью кабины номер 128 медленно извивался тонкий арык
шипучей  крови,  и  красный  напиток  начинал  стекать  на  лед
большими каплями, дымящимися и тяжелыми.

     XXXII

     Он бежал изо  всех  сил,  и  у  него  перед  глазами  люди
медленно  кренились,  чтобы упасть, как кегли, растягивались на
мостовой с мягким всплеском, как большой кусок картона, который
упал плашмя.
     И Колен бежал, бежал, острый угол горизонта, сжатый  между
домов,  бросался  ему  навстречу. Под его шаги опускалась ночь.
Ночь из черной ваты, аморфная и неорганическая, и небо было без
цвета, потолок, еще  один  острый  угол;  он  бежал  к  вершине
пирамиды,  и  сердце  его  застыло  в перекрестье сечений не до
конца загустевшей тьмы, но до его улицы было еще три других.
     Хлоя лежала, очень бледная, на их чудесном  брачном  ложе.
Ее  глаза  были  открыты,  но  дышала  она с трудом. С ней была
Ализа.  Изида  помогала  Николасу,   который,   следуя   Гуффе,
приготовлял   что-то  укрепляющее,  а  мышь  перетирала  своими
острыми зубами зерна травы, чтобы  из  них  сварить  постельное
питье.
     Но  Колен  не  знал,  он  бежал,  он боялся: почему нельзя
всегда оставаться вместе,  нужно  еще  чего-то  бояться,  может
быть,  это  несчастный  случай,  ее  задавила машина, она будет
лежать на своей кровати, я не смогу ее увидеть,  мне  не  дадут
войти,  но вы, чего доброго, считаете, что я боюсь моей Хлои, я
увижу ее вопреки вам, но нет. Колен, не входи. Может быть,  она
только ранена, тогда все пройдет, мы пойдем вместе в Лес, чтобы
снова  увидеть  скамейку,  я  держал ее руку в своей, ее волосы
рядом с моими, ее запах на подушке. Я всегда беру  ее  подушку,
вечером  мы  за  нее  еще  подеремся,  моя ей слишком туга, под
головой она остается совсем круглой, а  я,  я  беру  ее  потом,
когда  она пропитывается ароматом ее волос. Никогда больше я не
почувствую сладостного аромата ее волос.
     Тротуар стал перед ним на дыбы. Он перемахнул  через  него
одним  гигантским прыжком, он был на втором этаже, он поднялся,
он открыл дверь, и все было тихо и спокойно, ни людей в черном,
ни священников, покой ковров с серо-голубыми рисунками. Николас
сказал ему: "Пустяки", и Хлоя улыбнулась,  она  была  счастлива
снова его видеть.

     XXXIII

     Вялая,  доверчивая  рука  Хлои  лежала  в руке Колена. Она
смотрела на него, ее чуть удивленные светлые  глаза  вселяли  в
него   покой.  У  подножия  платформы  в  комнате  скапливались
хлопоты, изо всех сил душившие друг друга. Внутри своего  тела,
внутри  грудной  клетки  Хлоя  чувствовала  непроницаемую силу,
враждебное присутствие, она не знала, как  бороться,  время  от
времени  она  кашляла,  в  надежде стряхнуть своего противника,
вцепившегося  в  глубины  ее  плоти.  Казалось,  что,   глубоко
вздохнув,  она  заживо  отдастся  бесцветной  ярости врага, его
скрытой  злокачественности.  Грудь  ее   едва   вздымалась,   и
прикосновение  гладких простынь к длинным голым ногам придавало
спокойствие ее движениям.  Рядом  с  ней,  слегка  сгорбившись,
сидел  и  смотрел  на  нее  Колен. Входила ночь, превращалась в
концентрические пласты темноты  вокруг  маленького  светящегося
ядра  утонувшей  у  изголовья  в стене лампы, прикрытой круглой
пластинкой матового хрусталя.
     -- Поставь мне музыку, мой  Колен,  --  сказала  Хлоя.  --
Поставь то, что ты любишь.
     -- Это тебя утомит, -- сказал Колен.
     Он  говорил  откуда-то  издалека,  он  плохо  выглядел. Он
только сейчас сообразил, что всю его грудь занимало сердце.
     -- Прошу тебя, -- сказала Хлоя.
     Колен поднялся, спустился по маленькой дубовой  лесенке  и
зарядил  автоматический  аппарат. Громкоговорители были во всех
помещениях. Он включил динамик этой комнаты.
     -- Что ты поставил? -- спросила Хлоя.
     Она улыбалась. Она и так это знала.
     -- Помнишь? -- спросил Колен.
     -- Помню...
     -- Тебе плохо?
     -- Терпимо...
     В том месте, где реки впадают в  море,  образуется  гряда,
через  которую  трудно  переплыть,  и  бурные,  покрытые  пеной
водовороты, в которых пляшут обломки  погибших  судов.  Снаружи
ночь, внутри свет лампы, воспоминания одно за другим выныривали
из  темноты,  натыкались  на свет и, то расплывчатые, то явные,
показывали свои белые животы и посеребренные спины.
     Хлоя чуть-чуть приподнялась.
     -- Сядь рядом со мной...
     Он подошел к ней и устроился поперек кровати, голова  Хлои
покоилась  на  сгибе  его  левой  руки.  Кружева легкой рубашки
вычерчивали на золотистой  коже  капризную  сеть  линий,  нежно
разбухавшую  там,  где  начинались груди. Рука Хлои вцепилась в
плечо Колена.
     -- Ты не сердишься?
     -- Почему я должен сердиться?
     -- Иметь такую вздорную жену...
     Он поцеловал доверчивую ключицу.
     -- Прикрой чуть-чуть руку, Хлоя. Ты озябнешь.
     -- Мне не холодно, -- сказала Хлоя. -- Слушай пластинку.
     В  игре  Джонни  Ходжеса  было  что-то  эфемерное,  что-то
необъяснимое  и  совершенно чувственное. Чувственность в чистом
виде, освобожденная от всего телесного.
     Углы  комнаты   менялись,   постепенно   закругляясь   под
воздействием  музыки.  Колен  и  Хлоя покоились теперь в центре
сферы.
     -- Что это было? -- спросила Хлоя.
     -- "The Mood to be Wooed", -- сказал Колен.
     -- Именно это я и чувствовала, -- сказала Хлоя. -- Но  как
зайдет к нам доктор, когда комната такой формы?

     XXXIV

     Николас пошел открывать. На пороге стоял доктор.
     -- Я доктор, -- сказал он.
     -- Ладно,  --  сказал  Николас. -- Если вам угодно, будьте
добры проследовать за мною.
     Он потащил его за собой.
     -- Вот, -- заявил он, как только они  вошли  в  кухню.  --
Попробуйте это и скажите, что вы об этом думаете.
     Это  было  налитое в остекленевшее кремне-содо-известковое
вместилище питье необычного цвета, отливающее царским  пурпуром
Кассия и зеленью синюшного мочевого пузыря с легким отклонением
к голубизне зеленого хрома.
     -- Что это такое? -- спросил доктор.
     -- Питье... -- сказал Николас.
     -- Это  понятно...  но,  --  сказал  доктор,  --  для чего
предназначенное?
     -- Укрепляющее, -- сказал Николас.
     Доктор поднес стакан к носу, понюхал, загорелся,  хлебнул,
посмаковал,  выпил  и  схватился обеими руками за живот, уронив
свою докторскую сумку.
     -- Действует? А? -- сказал Николас.
     -- Ух!..  Да,  --  сказал  доктор.  --  От   этого   можно
подохнуть... Вы что -- ветеринар?
     -- Нет,  --  сказал Николас, -- кулинар. Итак, в общем оно
действует.
     -- И неплохо, -- сказал доктор. -- Я чувствую себя бодрее,
чем раньше...
     -- Ступайте осматривать больную,  --  сказал  Николас.  --
Теперь вы продезинфицированы.
     Доктор  отправился в путь, но не лучшим образом. Казалось,
что  он  в  весьма  малой  степени  оставался  хозяином   своих
движений.
     -- Эге,  --  сказал Николас, -- скажи-ка!.. Вы в состоянии
провести осмотр? А?
     -- Ну да, -- сказал доктор, -- мне  хотелось  бы  получить
заключение   собрата  по  профессии,  ну  я  и  попросил  зайти
Лопатолопа.
     -- Хорошо, -- сказал Николас. -- А теперь идите сюда.
     Он открыл дверь на служебную лестницу.
     -- Спуститесь на три этажа и  повернете  направо.  Войдете
внутрь -- и вы на месте...
     -- Хорошо, -- сказал доктор.
     Он начал спускаться и вдруг остановился.
     -- Но где я?
     -- Тут... -- сказал Николас.
     -- А! Хорошо!.. -- сказал доктор.
     Николас закрыл за ним дверь. Появился Колен.
     -- Что случилось? -- спросил он.
     -- Доктор. У него был вид идиота, ну я и сбыл его с рук.
     -- Но нам нужен какой-то доктор, -- сказал Колен.
     -- Конечно, -- сказал Николас. -- Должен прийти Лопатолоп.
     -- Это лучше, -- сказал Колен.
     Звонок зазвенел снова.
     -- Не беспокойся, -- сказал Колен. -- Я открою.
     В  коридоре  мышь  вскарабкалась  по  его ноге и принялась
взбираться ему на  правое  плечо.  Он  поспешил  открыть  дверь
профессору.
     -- Добрый день! -- сказал тот.
     Под черным пиджаком он носил ярко-желтую рубашку.
     -- Физиологически,  --  возвестил  он, -- черное на желтом
фоне соответствует максимальному контрасту.  Добавлю,  что  это
сочетание не утомляет взгляд, а на улице отпугивает машины.
     -- Несомненно, -- подтвердил Колен.
     Профессору Лопатолопу можно было дать лет сорок. Их он был
способен снести, но не единого более. У него было бритое лицо с
клинышком бородки, невыразительные очки.
     -- Не угодно ли Вам пройти за мной? -- предложил Колен.
     -- Не знаю, -- сказал профессор, -- я колеблюсь...
     Он все же решился.
     -- Кто болен?
     -- Хлоя, -- сказал Колен.
     -- А!  --  сказал  профессор,  --  это напоминает мне одну
мелодию...
     -- Да, -- сказал Колен, -- именно она.
     -- Хорошо, -- заключил Лопатолоп, -- пошли. Вам  следовало
бы сказать об этом раньше. Что с ней?
     -- Не знаю, -- сказал Колен.
     -- И  я, -- заверил профессор, -- теперь я вполне могу вам
в этом признаться.
     -- Но вы узнаете? -- с тревогой спросил Колен.
     -- Возможно, -- сказал профессор Лопатолоп с сомнением. --
Не мешало бы ее осмотреть...
     -- Так идемте... -- сказал Колен.
     -- Ну да... -- сказал профессор.