лась,  теперь  она  почти
улыбалась,  и  Колен  подошел к ней поближе. Его любовь была ей
нынче не по силам, и он  едва  коснулся  ее  из  страха  совсем
истощить.  Своими  несчастными,  еще не отошедшими после работы
руками он гладил ее темные волосы.
     Там были Николас, Колен, Изида и Хлоя.  Николас  заплакал,
потому  что  Шик  и  Ализа никогда больше не придут, а Хлое так
плохо.

     LXIII

     Администрация платила Колену много денег, но было  слишком
поздно.  Теперь  он должен был подниматься к людям каждый день.
Ему вручали ведомость, и он предвещал по ней несчастья за  день
до того, как они случатся.
     Каждый   день  выходил  он  на  работу  то  в  многолюдные
кварталы,  то  в  красивые  особняки.  Он  поднимался  по  уйме
лестниц. Его встречали хуже некуда. Ему в лицо бросали грубые и
резкие  предметы  и увесистые и острые слова, его выставляли за
дверь. Он получал за это деньги, он служил козлом отпущения. Он
сохранит  эту  работу.  Единственное,  на  что  он  годен,   --
заставлять выставлять себя за дверь.
     Усталость  терзала  его,  спаяла  ему колени, изрыла лицо.
Глаза   его   различали   теперь   только   людские   мерзости.
Беспрестанно  он  предвещал будущие несчастья. Беспрестанно его
прогоняли ударами, криками, слезами, бранью.
     Он поднялся на третий этаж, прошел по коридору и постучал,
сразу же отступив на шаг.  Завидев  его  черную  фуражку,  люди
сразу все понимали и вымещали на нем свои невзгоды, но Колен не
должен   был   протестовать,   за  это  ему  и  платили.  Дверь
распахнулась. Он предупредил и ушел. Тяжеленный обрубок  полена
угодил ему в спину.
     Он поискал в ведомости следующего и увидел свое имя. Тогда
он отбросил  фуражку,  и  пошел  по улице, и сердце его было из
свинца, ибо он знал, что завтра Хлоя умрет.

     LXIV

     Монах разговаривал с Шишом, и  Колен  дожидался  конца  их
беседы, затем подошел к Монаху. Он не различал больше землю под
ногами  и  на каждом шагу спотыкался. Перед глазами у него была
Хлоя, лежащая на их  брачном  ложе,  ее  матовая  кожа,  темные
волосы  и прямой нос, ее слегка выпуклый лоб, округлый и нежный
овал лица и сомкнутые веки, которые извергли его из мира.
     -- Вы по поводу похорон? -- сказал Монах.
     -- Хлоя умерла, -- сказал Колен.
     Было слышно, как Колен говорит: "Хлоя  умерла",  --  и  не
верилось в это.
     -- Я  знаю, -- сказал Монах. -- Какую сумму вы собираетесь
вложить? Вы, без сомнения, хотели бы красивую церемонию?
     -- Да, -- сказал Колен.
     -- Я могу устроить вам похороны что  надо  за  две  тысячи
дублезвонов, -- сказал Монах. -- Есть, конечно, дороже...
     -- У  меня всего двадцать дублезвонов, -- сказал Колен. --
Возможно, я получу еще тридцать или сорок, но не сразу.
     Монах наполнил свои легкие воздухом и брезгливо запыхтел.
     -- Церемония для нищих, вот что вам в таком случае нужно.
     -- Я нищий... -- сказал Колен. -- И Хлоя умерла...
     -- Да, -- сказал Монах. -- Но в жизни  нужно  устраиваться
так,  чтобы  было  на  что вас похоронить. Итак, у вас нет даже
пятисот дублезвонов.
     -- Нет, -- сказал Колен. --  Если  вы  согласны,  чтобы  я
заплатил  в  несколько  приемов,  я  мог  бы  дойти  до ста. Вы
понимаете, что значат эти слова: "Хлоя умерла"?
     -- Знаете, -- сказал Монах, -- я привык к подобным словам,
на меня  это  больше  не  действует.  Я  бы   посоветовал   вам
обратиться к Господу Богу, но боюсь, что с такой незначительной
суммой его беспокоить не следует.
     -- О! -- сказал Колен. -- Я не буду его беспокоить. Да я и
не верю, что он на что-то способен, ведь Хлоя умерла.
     -- Сменим  тему,  -- сказал Монах. -- Подумайте... о... не
знаю, неважно о чем... например...
     -- За  сто  дублезвонов  будет  приличная  церемония?   --
спросил Колен.
     -- Не хочу даже рассматривать такую возможность, -- сказал
Монах. -- Остановимся на ста пятидесяти.
     -- Мне понадобится время, чтобы вам заплатить.
     -- У  вас  есть  работа... Вы подпишете мне одну маленькую
бумажку...
     -- Как вам угодно, -- сказал Колен.
     -- На этих условиях, -- сказал Монах, -- вы,  может  быть,
согласитесь  на двести, это гарантирует, что Пузан и Шиш примут
вашу сторону, тогда как при ста  пятидесяти  они  выступают  на
стороне оппозиции.
     -- Вряд  ли, -- сказал Колен. -- На этой работе я, похоже,
продержусь недолго.
     -- В таком случае мы остановимся  на  ста  пятидесяти,  --
заключил   Монах.   --  Прискорбно.  Ей-Богу,  церемония  будет
премерзкая. Вы мне не нравитесь, вы слишком скаредничаете...
     -- Прошу прощения, -- сказал Колен.
     -- Ступайте подписывать бумаги, -- сказал  Монах  и  грубо
подтолкнул его.
     Колен  налетел  на  стул.  Монах,  разъяренный этим шумом,
снова подтолкнул его к сакристилищу и  с  ворчанием  устремился
следом.

     LXV

     Два  носильника наткнулись прямо на Колена, который ожидал
их при входе в квартиру. Они все изгваздались в грязи, так  как
лестница  опускалась  и  разлагалась  прямо  на  глазах. Но оба
предусмотрительно надели самую старую свою одежду, на которой и
так и ничего не было, кроме одной сплошной дыры, откуда торчали
рыжие волоски  их  мерзких  жилистых  ног;  они  приветствовали
Колена,  похлопав  его  по  животу,  как  то  и  предписывалось
регламентом нищенских похорон. Вход напоминал теперь  подземный
коридор,  и  они  пригнули  головы,  чтобы пробраться в комнату
Хлои. Гробоноши уже ушли. Хлои больше не было,  остался  только
старый  черный  ящик,  помеченный  порядковым  номером,  весь в
шишках и вмятинах. Носильники схватили его и,  пробив  им,  как
тараном,  окно,  выбросили  ящик  на улицу. Мертвых спускали на
руках, только начиная с пятисот дублезвонов.
     -- Вот почему, -- подумал Колен, -- у ящика столько шишек.
     И он заплакал, потому что Хлоя, должно  быть,  ушиблась  и
помялась.
     Он  подумал  о  том, что она больше ничего не чувствует, и
заплакал еще сильнее. Ящик загрохотал по мостовой  и  раздробил
ногу  игравшему рядом ребенку. Затем носильники вытащили его на
тротуар и  оттуда  взвалили  на  мертвецкую  машину  --  старый
грузовик,  выкрашенный  в красный цвет. Один из носильников сел
за руль.
     За грузовиком шло очень  мало  народу:  Николас,  Изида  и
Колен,  еще  двое  или  трое,  кого они не знали. Грузовик ехал
довольно быстро. Чтобы не отстать, приходилось за  ним  бежать.
Водитель  распевал  во  все  горло. Он замолкал, лишь начиная с
двухсот пятидесяти дублезвонов.
     Перед церковью грузовик остановился. Черный ящик остался в
кузове, а они вошли внутрь для церемонии.
     Насупившийся  Монах  повернулся  к  ним  спиной  и   начал
неубедительные манипуляции. Колен остановился перед алтарем.
     Он  поднял глаза: перед ним к стене был прицеплен Иисус на
кресте. У него был скучающий вид, и Колен спросил его:
     -- Почему умерла Хлоя?
     -- Я не несу за это  никакой  ответственности,  --  сказал
Иисус. -- Может, поговорим о чем-нибудь другом...
     -- А кого же это касается? -- спросил Колен.
     Они  беседовали  очень  тихо,  и  остальные  не слышали их
разговора.
     -- Во всяком случае, не меня, -- сказал Иисус.
     -- Я приглашал вас на мою свадьбу, -- сказал Колен.
     -- Она удалась, -- сказал Иисус, -- я хорошо  повеселился.
Почему же вы не дали больше денег на этот раз?
     -- У  меня  их больше нет, -- сказал Колен, -- и к тому же
это уже не свадьба.
     -- Пожалуй, -- сказал Иисус.
     Казалось, он испытывал неудобство.
     -- Сейчас совсем другое дело, -- сказал Колен.  --  Сейчас
Хлоя мертва... Мне не нравится сама идея этого черного ящика.
     -- Мммммм... -- сказал Иисус.
     Он  смотрел  в  сторону  и, казалось, скучал. Монах крутил
трещотку, вопя латинские стихи.
     -- За что вы ее уморили? -- спросил Колен.
     -- Ох!.. -- сказал Иисус. -- Не приставайте.
     Он поискал более удобное положение на своих гвоздях.
     -- Она была такая добрая, -- сказал Колен. --  Никогда  не
делала ничего плохого -- ни в мыслях, ни на деле.
     -- Это  не  имеет никакого отношения к религии, -- зевнув,
процедил сквозь зубы Иисус.
     Он  чуть-чуть  тряхнул  головой,  чтобы  изменить   наклон
тернового венца.
     -- Я  не  вижу, что мы такого сделали, -- сказал Колен. --
Мы этого не заслужили.
     Он опустил глаза. Иисус не  отвечал.  Колен  снова  поднял
голову.  Грудь  Иисуса  вздымалась тихо и равномерно. Его черты
дышали покоем. Глаза были закрыты, и Колен слышал, как  из  его
ноздрей  исходит  тихое  умиротворенное  мурлыканье,  словно  у
сытого кота. В этот момент Монах сделал перепрыжку с одной ноги
на другую и задул в трубу. Церемония закончилась.
     Монах первым покинул церковь и  вернулся  в  сакристилище,
чтобы переобуться там в грубые подкованные башмаки.
     Колен,  Изида  и  Николас  вышли  на улицу и встали позади
грузовика.
     Туг появились вырядившиеся во все светлое Шиш и Пузан. Они
принялись освистывать Колена и  плясать  вокруг  грузовика  как
дикари.  Колен  заткнул  уши,  но  он не мог ничего сказать, он
подписался под нищими похоронами и  теперь  даже  не  двигался,
когда в него швыряли пригоршни щебня.

     LXVI

     Они   шли   по   улицам   очень   долго.  Люди  больше  не
оборачивались им вслед.  Вечерело.  Кладбище  для  бедных  было
очень   далеко.  Красный  грузовик  катился  и  подскакивал  на
неровностях почвы, а его мотор выпускал веселые петарды.
     Колен ничего больше не слышал, он жил в обратную сторону и
церкви  танцевали  люди, кроме того, там подавали очистительное
него. Изида время от времени прикасалась к плечу Колена.
     Дорога остановилась, грузовик  тоже,  впереди  была  вода.
Носильники спустили черный ящик. Колен впервые шел на кладбище;
оно   находилось   на  острове  неопределенной  формы,  контуры
которого часто менялись в зависимости от уровня  воды.  Он  был
едва  различим  в тумане. Грузовик остался на берегу; на остров
добирались по длинной доске,  гибкой  и  серой,  дальний  конец
которой терялся в тумане. Носильники грубо выругались, и первый
из  них вступил на доску; она была ровно такой ширины, чтобы по
ней можно было пройти.  Они  удерживали  черный  ящик  широкими
ремнями  из  грубой  кожи,  которые  проходили у них по плечам,
обвиваясь  вокруг  щей,  и   второй   носильник   начал   вдруг
задыхаться,   его   лицо   полиловело,  на  сером  фоне  тумана
смотрелось это очень грустно. Колен шел следом, в свою  очередь
зашагали  по  мосткам  и  Николас  с  Изидой;  первый носильник
специально топал ногами, чтобы встряхнуть  и  раскачать  шаткую
досточку   слева   направо.   Он   исчез  среди  пара,  который
вытягивался  из  воды  прядями,  как  струйки   сахара,   когда
разводишь  сироп.  Шаги  звучали нисходящей гаммой, мало-помалу
доска прогибалась, они приблизились к середине, и она коснулась
воды, симметричные барашки вслеснулись  с  обеих  сторон;  вода
почти  покрыла  мостик,  была  она  темная  и прозрачная, Колен
нагнулся направо, он смотрел на дно,  ему  почудилось,  что  он
видит,  как  в глубине неясно шевелится что-то белое; Николас и
Изида остановились позади него,  казалось,  что  они  стоят  на
воде.  Носильники  продолжали  гнуть свое, вторая половина пути
шла в гору, и, когда они миновали середину, маленькие  волночки
сошли на нет, и доска с причмокиванием отклеилась от воды.
     Носильники  бросились  бежать.  Они вовсю топали ногами, и
ручки черного ящика колотились  о  его  стенки.  Добравшись  до
острова  раньше  Колена  и  его  друзей, они грузно вступили на
узенькую низинную дорожку,  которую  с  двух  сторон  окаймляли
шпалеры   мрачных   растений.   Дорожка  описывала  причудливые
извилины скорбных очертаний;  почва  была  пористой  и  рыхлой.
Дорожка    слегка    расширилась.    Листья    растений   стали
светло-серыми, и прожилки выделялись золотом на их  бархатистой
плоти.  Деревья, длинные и гибкие, перекидывались дугой с одной
стороны дороги на другую. Сквозь образованный ими свод  дневной
свет просачивался матовой белой взвесью. Дорожка разделилась на
несколько  ветвей  и носильники без колебания свернули направо;
Колен, Изида и Николас поспешили вслед за ними. Среди  деревьев
не шевельнулась ни одна зверушка. Только серые листья срывались
порой  с веток и тяжело падали на землю. Дорога все ветвилась и
ветвилась. Носильники при первой возможности награждали деревья
пинками,  их  тяжелая  обувь  оставляла  на  ноздреватой   коре
глубокие  синеватые  рубцы.  Кладбище находилось в самом центре
острова; вскарабкавшись  на  камни,  далеко,  ближе  к  другому
берегу,   можно   было  разглядеть  поверх  верхушек  тщедушных
деревьев небо, перечеркнутое черным  и  помеченное  над  полями
мокрицы и укропа неуклюжей стаей планеров.
     Носильники  остановились  около большой ямы, они принялись
раскачивать гроб Хлои, распевая "За укопай", а потом нажали  на
задвижку.  Крышка  распахнулась и что-то с треском упало в яму,
второй  носильник  рухнул,  наполовину  задушенный:  ремень  не
соскочил  вовремя  с его шеи. Прибежали Колен и Николас, позади
спотыкалась Изида. Тогда из-за могильника появились вдруг Пузан
и Шиш в старых, насквозь промасленных спецовках и, бросая землю
и камни в могилу, принялись выть по-волчьи.
     Колен стоял на коленях. Он обхватил голову  руками,  камни
падали с глухим звуком. Шиш, Пузан и оба носильника подали друг
другу  руки  и  устроили  вокруг  ямы  хоровод,  а  затем вдруг
затрусили к дорожке  и  исчезли  под  фарандолу.  Пузан  дул  в
большой  крумхорн,  и  хриплые звуки дрожали в мертвом воздухе.
Земля мало-помалу обваливалась, и спустя  две-три  минуты  тело
Хлои исчезло.

     LXVII

     Серая мышь с черными усами предприняла последнее усилие, и
ей удалось-таки   пролезть.  Позади  нее  потолок  одним  махом
воссоединился с полом, и длинные  червячинки  инертной  материи
хлынули,  медленно  извиваясь, в промежутки швов. Мышь поспешно
выкатилась  через  темный  входной  коридор,  стены   которого,
подрагивая,  приближались  друг  к другу, и сумела протиснуться
под дверью. Она добралась до лестницы,  спустилась  по  ней  на
тротуар  и остановилась. Минутку поколебалась, сориентировалась
и пустилась в путь по направлению к кладбищу.

     LXVIII

     -- Право же, -- сказал кот, -- не очень-то  меня  все  это
интересует.
     -- Ты  не  прав,  --  сказала  мышь. -- Я еще молода, и до
самого последнего времени меня отлично кормили.
     -- Но меня тоже отлично кормят, --  сказал  кот,  --  и  я
отнюдь не хочу кончать жизнь самоубийством, вот почему я нахожу
все это нормальным.
     -- Просто ты его не видел, -- сказала мышь.
     -- Что он делает? -- спросил кот.
     Ему  не  слишком-то  хотелось это знать. Было жарко, и его
шерсть стала совсем упругой.
     -- Он стоит на берегу, у воды, -- сказала мышь, -- и ждет.
А когда  приходит  время,  идет  по  доске  и   останавливается
посередине. Он что-то там видит.
     -- Он не может видеть ничего особенного, -- сказал кот. --
Кувшинку разве что.
     -- Да,  --  сказала  мышь, -- он ждет, когда она всплывет,
чтобы убить ее.
     -- Какая глупость! -- сказал кот. --  Мне  это  совсем  не
интересно.
     -- Когда   время  проходит,  --  продолжала  мышь,  --  он
возвращается на берег и рассматривает фотографию.
     -- Он никогда не ест? -- спросил кот.
     -- Нет, -- сказала мышь, -- он очень ослаб, и  я  не  могу
этого  вынести.  Со дня на день он сделает неверный шаг по этой
длиннющей доске.
     -- Ну а тебе-то что? -- спросил кот. -- Он  несчастен,  не
так ли?..
     -- Он  не  несчастен,  --  сказала  мышь,  -- он страдает.
Именно этого я и не могу перенести. И, кроме того, он рано  или
поздно упадет в воду, он слишком наклоняется.
     -- Если  все  именно так, -- сказал кот, -- я в самом деле
готов оказать тебе эту услугу, но я не понимаю, почему я говорю
"если все именно так", потому что я все равно не понимаю.
     -- Ты очень добр, -- сказала мышь.
     -- Засунь голову мне в пасть, -- сказал кот, -- и жди.
     -- Это может затянуться надолго? -- спросила мышь.
     -- До тех пор, пока кто-нибудь не наступит мне  на  хвост,
-- сказал  кот,  --  тут  нужен сильнодействующий рефлекс. Но я
постараюсь вытянуть хвост подальше, не беспокойся.
     Мышь раздвинула усы кота  и  просунула  голову  между  его
острыми зубами. И тотчас высунула ее обратно.
     -- Ну и ну, -- сказала она, -- ты что, сегодня утром акулу
ел?
     -- Послушай,  --  сказал  кот,  --  если тебе не нравится,
можешь идти прочь. Мне эти шуточки  надоели.  Выпутывайся  сама
как знаешь.
     Казалось, он рассердился.
     -- Не обижайся, -- сказала мышь.
     Она  закрыла  маленькие  черные  глазки и вернула голову в
исходное  положение.  Кот  с  предосторожностями  упокоил  свои
острые   клыки   на   нежной   серой  шейке.  Черные  усы  мыши
перепутались с его собственными. Он развернул свой густой хвост
и распушил его по тротуару.
     И шло, напевая, одиннадцать маленьких  слепеньких  девочек
из приюта папы Юлия Заступника.

     Мемфис, 8 марта 1946.
     Девенпорт, 10 марта 1946.