дня он доводил всех своими манерами еще сильнее,
чем обычно.
     Он толкнул калитку из вощеного дуба и почему-то вздрогнул,
ощутив под рукой ее обитую бархатом ручку. Гравий прохрустел  у
него  под  ногами, и он поднялся на пару ступенек. Застекленная
дверь поддалась его напору, он исчез внутри.
     Жалюзи были спущены, и из отеля не  доносилось  ни  звука.
Солнце   потихоньку  припекало  упавшие  яблоки,  заставляя  их
порождать малюсенькие зеленые и свежие яблоньки, которые тотчас
расцветали и приносили еще более  крохотные  плоды.  В  третьем
поколении   различить   можно   было   уже  лишь  что-то  вроде
зелено-розового мха, в котором, как шарики, катались мельчайшие
яблочки.
     Несколько козявок зюзюкало на солнце,  подчиняясь  неясным
заданиям,  одним  из которых было быстрое коловращение на одном
месте. На ветреной стороне дороги под сурдинку гнулись злаки, с
легкими  трениями  порхали   листья.   Несколько   жесткокрылых
пыталось  плыть  против  течения, негромко шлепая по воздуху на
манер колес парохода, держащего курс на Великие озера.
     Колен и Хлоя оставались  на  солнцепеке  бок  о  бок,  они
молчали, и сердца у обоих бились в ритме буги.
     Застекленная  дверь  тихонько  заскрипела.  Вновь появился
Николас.  Его  каскетка  была  сбита  набекрень,  костюм  --  в
беспорядке.
     -- Они выставили тебя вон? -- спросил Колен.
     -- Нет,  Месье,  --  сказал Николас. -- Они готовы принять
Месье и Мадам и заняться машиной.
     -- Что с тобой стряслось? -- спросила Хлоя.
     -- Уф!.. -- сказал Николас. --  Хозяина  не  оказалось  на
месте... Меня приняла его дочь...
     -- Приведи  себя в порядок, -- сказал Колен. -- Ты забыл о
приличиях.
     -- Умоляю Месье простить меня, -- сказал Николас, -- но  я
подумал, что две комнаты стоят жертвы...
     -- Иди  переоденься  в  штатское,  --  сказал  Колен, -- и
говори нормально. Ты выматываешь мне все нервы на катушки!..
     Хлоя остановилась поиграть с маленьким сугробом.
     Хлопья, белые  и  нежные,  оставались  белоснежными  и  не
таяли.
     -- Посмотри, какой красивый, -- сказала она Колену.
     Под снегом росли примулы, васильки и маки-самосейки.
     -- Да,  --  сказал  Колен.  -- Но ты зря трогаешь снег. Ты
озябнешь.
     -- О нет, -- сказала  Хлоя  и  закашлялась,  будто  кто-то
раздирал шелковую ткань.
     -- Хлоя, -- сказал Колен, крепко прижимая ее к себе, -- не
кашляй так, мне от этого больно!
     Она  выпустила  снег из рук, он падал медленно, как пух, и
снова заблестел на солнце.
     -- Не нравится мне этот сугроб, -- пробормотал Николас.
     Но тут же снова овладел собой.
     -- Прошу Месье простить мне эту вольность речи.
     Колен стянул с ноги туфлю и швырнул ее в Николаса,  а  тот
как  раз нагнулся, чтобы соскоблить крохотное пятнышко со своих
брюк; услышав звон разбитого стекла, он выпрямился.
     -- О! Месье... -- с упреком сказал Николас,  --  это  окно
комнаты Месье!..
     -- Ну  что  ж, ничего не поделаешь! -- сказал Колен. -- Не
надо  будет  проветривать...  А  тебе  впредь   наука   --   не
рассусоливай, как идиот...
     Он  поскакал  на  одной  ноге  к  двери  отеля,  Хлоя  ему
помогала. Разбитое стекло уже начало отрастать. По  краям  рамы
образовалась тонкая кожица, переливающаяся, как опал, радужными
бликами изменчивых и смутных цветов.

     XXVII

     -- Ты хорошо спал? -- спросил Колен.
     -- Неплохо,  а  ты? -- сказал Николас, бывший на сей раз в
штатском.
     Хлоя зевнула и взяла кувшинчик с каперсиковым сиропом.
     -- Мне мешало спать стекло, -- сказала она.
     -- Оно не закрылось? -- спросил Николас.
     -- Не совсем, -- сказала Хлоя. -- Родничок еще  не  совсем
зарос  и  пропускает  потрясающий  сквозняк. К утру у меня была
полная грудь этого снега...
     -- Безобразие, -- сказал Николас. -- Ну и головомойку же я
им задам. Кстати, уезжаем сегодня?
     -- Во второй половине дня, -- сказал Колен.
     -- Надо будет переодеться в  шоферскую  форму,  --  сказал
Николас.
     -- Ох!  Николас...  --  сказал  Колен. -- Если ты опять...
я...
     -- Да, -- сказал Николас, -- но не сейчас.
     Он проглотил свою чашку сиропа и прикончил тартинки.
     -- Совершу-ка  я  обход   кухни,   --   провозгласил   он,
поднимаясь  и  поправляя  узел  галстука  и воротник при помощи
складного коловорота.
     Он вышел из комнаты, и звук его шагов постепенно  затих  в
направлении, вероятно, кухни.
     -- Что ты собираешься делать, моя Хлоя? -- спросил Колен.
     -- Целоваться, -- сказала Хлоя.
     -- Несомненно!.. -- ответил Колен. -- Ну а потом?
     -- Потом,  --  сказала  Хлоя,  --  я не могу этого сказать
громко.
     -- Хорошо, -- сказал Колен, -- ну а потом?
     -- Потом, -- сказала Хлоя, -- пора будет  обедать.  Возьми
меня на руки. Мне холодно. Этот снег...
     В комнату неясной позолотой вошло солнце.
     -- Здесь не холодно, -- сказал Колен.
     -- Нет,  --  сказала,  прижимаясь  к нему, Хлоя, -- но мне
зябко. Потом... потом я напишу Ализе...

     XXVIII

     Уже  в  самом  начале  улицы  толкалась   толпа   желающих
пробраться  в  зал,  где  Жан-Соль  читал свою лекцию. Желающие
прибегали к самым изощренным уловкам, чтобы обмануть бдительный
надзор санитарного кордона, призванного  проверять  подлинность
пригласительных  билетов,  так  как  в  обращение  были  пущены
десятки тысяч подделок.
     Некоторые прибывали в похоронных дрогах, жандармы  втыкали
тогда  в  гроб  длинную  стальную  пику,  пригвождая их на веки
вечные к дубу, и они уже не могли  выйти  из  гроба  до  самого
погребения; несправедливо это было лишь по отношению к случайно
затесавшимся всамделишным мертвецам, саваны которых оказывались
после  этого в плачевном виде. Другие выбрасывались с парашютом
из специального самолета (а в Бурже тоже бились, чтобы  попасть
в  него). Эти служили мишенью для пожарной команды, которая при
помощи брандспойтов оттесняла их на сцену, где они самым жалким
образом  проваливались  и  тонули.  Наконец,  третьи   пытались
пробраться  через  канализацию.  Но как только они хватались за
край тротуара, чтобы выбраться на  поверхность,  их  сбрасывали
обратно,  нанося подкованными башмаками жестокие удары прямо по
суставам пальцев; остальное довершали крысы. Но ничто не  могло
обескуражить  этих  одержимых,  хотя  нужно признать, что среди
утонувших не было тех, кто продолжал свои попытки, и  наоборот;
и  ропот  толпы  поднимался  к  зениту,  отражаясь  от  облаков
замогильными раскатами.
     Только правоверные, записные завсегдатаи да свои  в  доску
имели  настоящие  билеты,  отличить  которые  от  поддельных не
составляло никакого труда; поэтому они беспрепятственно  шагали
по  выгороженному  вдоль  домов  узкому  проходу,  через каждые
полметра охраняемому  замаскированным  под  сервотормоз  тайным
агентом.  Их  тем  не  менее  набралось  очень  много,  и вновь
приходящие   ежесекундно,   ежеминутно   внедрялись    в    уже
переполненный зал.
     Шик находился на месте со вчерашнего дня. На вес золота он
откупил у привратника право его заменить и, чтобы сделать такую
замену   возможной,  сломал  запасным  костылем  вышеуказанному
привратнику левую ногу. Когда речь шла о Партре, Шик  не  жалел
денег.  Вместе  с  ним  прихода докладчика ждали Ализа и Изида.
Боясь пропустить событие, они даже провели здесь  ночь.  Шик  в
темно-зеленой   униформе   привратника   был  до  невозможности
обольстителен. С тех пор как он вступил во  владение  двадцатью
пятью  тысячами  дублезвонов  Колена,  он  стал  очень небрежно
относиться к своей работе.
     Публика, теснившаяся здесь,  обладала  весьма  характерной
внешностью.  Взгляд то и дело натыкался на скользкие физиономии
в очках, взъерошенные волосы, желтоватые окурки, объедки  нуги,
ну  а  что  касается  женщин  --  на тощенькие невзрачные косы,
обмотанные вокруг черепа, и куртки на  меху,  одетые  прямо  на
голое  тело;  в их вырезах время от времени можно было заметить
кусочки грудей на темном фоне.
     В  большой  зал  первого  этажа,  потолок   которого   был
наполовину  застеклен,  наполовину  расписан  фресками  тяжелой
воды, коим с  легкостью  удавалось  заронить  в  присутствующих
сомнение     в    пользе    экзистенции,    населенной    столь
обескураживающими женскими формами,  набивалось  все  больше  и
больше народа; пришедшим поздно только и оставалось, что стоять
в  глубине  на  одной  ноге,  пользуясь  второй для отпихивания
напирающих соседей. Взоры выжатой как лимон  толпы  притягивала
специальная  ложа, где во главе целой свиты восседала герцогиня
де Бонвуар; своей высокопробной роскошью она словно  издевалась
над  сиюминутностью  индивидуальных  усилий  шеренги философов,
которые замерли на пуантах, как  и  их  складные,  а  может,  и
раскладные стульчики.
     Час   лекции  приближался,  и  толпу  все  более  и  более
лихорадило.  В  глубине  зала   потихоньку   нарастал   галдеж,
несколько  студентов  старались  посеять  в умах присутствующих
сомнения, декламируя  во  весь  голос  уклончиво  изуродованные
пассажи из "Нагорной отповеди" баронессы Орци.
     Но.  Жан-Соль  приближался.  На  улице  бибикнул  слоновий
хобот, и  Шик  высунулся  из  окна  привратницкой.  Вдалеке,  в
бронированном  паланкине,  под  которым  в  лучах  красной фары
причудливо морщилась бугорчатая слоновья спина,  возник  силуэт
Жан-Соля. В углах паланкина наготове замерли отборные снайперы,
вооруженные  алебардами.  Размашистыми  шагами слон прокладывал
себе путь через толпу, неумолимо приближалось  глухое  шарканье
четырех  столбообразных  ног, движущихся по раздавленным телам.
Перед дверью слон опустился на колени, и снайперы сошли с  него
вниз. Партр грациозно спрыгнул в середину образованной ими пары
лелограммов,  и,  расчищая  путь  ударами  алебарды,  они стали
продвигаться к  эстраде.  Полицейские  закрыли  дверь,  и  Шик,
толкая  перед собой Изиду и Ализу, бросился в потайной коридор,
кончавшийся позади эстрады.
     Задник  эстрады  был  украшен  обивкой  из   бородавчатого
бархата,  в котором Шик проделал смотровые дыры. Они уселись на
подушки и стали ждать. Не  более  чем  в  метре  от  них  Партр
готовился  прочесть  свою  лекцию. От его гибкого аскетического
тела исходило необыкновенное излучение, и публика,  захваченная
грозным  очарованием  малейшего  его  жеста,  с  тревогой ждала
старта.
     Многочисленными   были   случаи    обмороков,    вызванные
внутриутробной  экзальтацией,  которая особенно сильно овладела
женской половиной публики, и со своего места Ализа, Изида и Шик
ясно  слышали  прерывистое  дыхание  двух  дюжин   энтузиастов,
которые  пробрались  под  эстраду и на ощупь раздевались, чтобы
занимать меньше места.
     -- Помнишь? -- спросила Ализа, с нежностью глядя на Шика.
     -- Еще  бы,  --  сказал  Шик.   --   Именно   там   мы   и
познакомились...
     Он нагнулся к Ализе и сладко поцеловал ее.
     -- Вы были внизу? -- спросила Изида.
     -- Да, -- сказала Ализа. -- Было очень приятно.
     -- Не  сомневаюсь,  --  сказала Изида. -- А это что такое.
Шик?
     Шик в это время распаковывал стоявший рядом с ним  большой
черный ящик.
     -- Звукописец, -- сказал он. -- Я купил его в предвкушении
лекции.
     -- О!  --  сказала Изида. -- Какая хорошая мысль!.. Теперь
можно и не слушать!..
     -- Да,  --  сказал  Шик.  --  А  вернувшись  домой,   если
захочется,  можно  слушать  его  хоть  целую  ночь, но мы этого
делать  не  будем,  чтобы  не  запилить  диски.  Я  их  сначала
продублирую, а еще, может быть, попрошу компанию "Крик хозяина"
поставить мне коммерческий тираж.
     -- Должно  быть,  это  стоило  вам очень дорого -- сказала
Изида.
     -- О! -- сказал Шик. -- Какое это имеет значение!..
     Ализа вздохнула. Вздох ее был столь легок, что только  она
одна его и услышала... да и то с трудом.
     -- Ну  вот!..  --  сказал  Шик. -- Он начинает. Я поставил
свой микрофон на стол вместе с микрофонами официального  радио,
никто ничего не заметил.
     Жан-Соль  заговорил.  Первые минуты не было слышно ничего,
кроме  бряцания  затворов.  Фотографы,   фотокорреспонденты   и
киношники  наслаждались  вволю. Но тут одного из них опрокинуло
отдачей  его  аппарата,  и  это  вызвало  ужасный   беспорядок.
Разъяренные  собратья накинулись на него и молниеносно засыпали
с ног до головы магниевым порошком. Ко всеобщему удовлетворению
он исчез в ослепительной вспышке, а полицейские увели в  тюрьму
всех остальных.
     -- Чудесно!  --  сказал  Шик. -- Я остался единственным, у
кого будет запись.
     Публика, которая вплоть до этого момента  держалась  почти
спокойно, постепенно стала нервничать и каждый раз, когда Партр
произносил   слово,   выражала   свое   преклонение  перед  ним
громогласными  криками  и  приветственно  вопила,  что   весьма
затрудняло понимание текста лекции.
     -- Не  старайтесь уловить все, -- сказал Шик. -- На досуге
послушаем запись.
     -- Тем более что  отсюда  ничего  не  слышно,  --  сказала
Изида.  -- Он шумит, как мышь. Кстати, нет ли у вас новостей от
Хлои?
     -- Я получила от нее письмо, -- сказала Ализа.
     -- Они наконец добрались?
     -- Да, но уже собираются назад, так как Хлое нездоровится,
-- сказала Ализа.
     -- А Николас? -- спросила Изида.
     -- С ним все в порядке. Хлоя пишет, что он вел  себя  хуже
некуда    с    дочерьми   всех   хозяев   гостиниц,   где   дни
останавливались.
     -- Он такой хороший, --  сказала  Изида.  --  Не  понимаю,
почему он повар.
     -- Да, -- сказал Шик, -- весьма странно.
     -- Почему?  --  сказала  Ализа.  --  По-моему,  лучше быть
поваром, чем коллекционером Партра, --  добавила  она,  ущипнув
Шика за ухо.
     -- Но Хлоя больна не тяжело? -- спросила Изида.
     -- Она  не  пишет,  что  с ней, -- сказала Ализа. -- у нее
болит грудь.
     -- Хлоя такая прелестная, -- сказала  Изида.  --  Не  могу
себе представить, что она больна.
     -- Ой! -- выдохнул Шик. -- Смотрите!..
     Часть  потолка  приподнялась,  и  появился  ряд голов. Эту
тонкую операцию осуществили пробравшиеся через крышу  к  самому
витражу  отважные  поклонники.  Их  оказалось  довольно  много,
задние напирали, и передним приходилось энергично цепляться  за
край отверстия.
     -- Они  не  ошиблись,  --  сказал  Шик.  --  Лекция просто
замечательная...
     Партр привстал и  представил  публике  оплетенные  соломой
образцы   блевотины.  Настоящий  успех  выпал  на  долю  самого
красивого непереваренного яблока с красным  вином.  Теперь  уже
ничего  не было слышно и позади бархатных кулис, где находились
Ализа, Изида и Шик.
     -- Ну и в итоге, -- сказала  Изида,  --  когда  они  будут
здесь?
     -- Завтра или послезавтра, -- сказала Ализа.
     -- Как давно мы их не видели! -- сказала Изида.
     -- Да, -- сказала Ализа, -- с самой свадьбы...
     -- Свадьба удалась, -- заключила Изида.
     -- Да,  -- сказал Шик. -- Именно в тот вечер тебя проводил
Николас...
     К счастью, в этот момент весь  потолок  как  единое  целое
рухнул в зал, и это позволило Изиде не вдаваться в подробности.
Поднялась  густая  пыль.  Среди обломков штукатурки копошились,
пошатывались  и  рушились  белесые  фигуры,  задыхающиеся   под
нависшим над обломками тяжелым облаком. Партр перестал читать и
смеялся  от  всего  сердца,  хлопая  себя  по  ляжкам,  он  был
счастлив, что ангажировал на это приключение столько народа. Он
вдохнул здоровенный глоток пыли и закашлялся, как безумный.
     Шик, весь в лихорадке, крутил ручки своего звукописца.  Из
того выбился яркий зеленый блик, скатился на пол и исчез в щели
паркета.  За  ним  последовал  второй,  а затем и третий, и Шик
вырубил ток как раз в тот  момент,  когда  из  мотора  едва  не
выскочила какая-то гнусная многоножка.
     -- Что  я делаю! -- сказал он. -- Он же заблокирован. Звук
не проходит, пыль забила микрофон.
     Пандемониум в зале достиг апогея. Партр теперь  пил  прямо
из  графина  и  собирался  уходить, поскольку только что прочел
последний лист своего текста. Шик решился.
     -- Предложу-ка я  ему  выйти  отсюда,  --  сказал  он.  --
Ступайте вперед, я вас догоню.

     XXIX

     Проходя   по   коридору,   Николас   остановился.   Солнца
определенно  плохо  проникали  внутрь.  Казалось,  что   желтые
керамические  плитки  потускнели и подернулись легкой дымкой, а
лучи, вместо того чтобы отскакивать металлическими  капельками,
расплющивались  о  землю  и  стекали  в скудные и вялые лужицы.
Стены в солнечных яблоках блестели уже не так  равномерно,  как
прежде.
     Мыши,   казалось,   были  не  особенно  обеспокоены  этими
изменениями -- все, за исключением серой с  черными  усами;  ее
удрученный  вид  поразил Николаса. Он решил, что она сожалеет о
внезапном возвращении, о знакомствах, которые могла бы  завести
по дороге.
     -- Ты недовольна? -- спросил он.
     Мышь с отвращением указала на стены.
     -- Да,  --  сказал  Николас.  -- Тут что-то не так. Раньше
было лучше. Не знаю, в чем дело.
     Мышь,  кажется,  чуть-чуть  поразмыслила,  затем  покачала
головой и недоуменно развела лапками.
     -- Я  тоже не понимаю, -- сказал Николас. -- Три не три --
ничего не меняется. Наверно, виновата атмосфера --  она  теперь
разъедает их, что ли...
     Он  постоял  в  задумчивости  и  в  свою  очередь  покачал
головой, а затем отправился дальше.  Мышь  скрестила  лапки  на
груди  и  с  отсутствующим  видом  принялась  жевать, но тут же
поспешно  сплюнула,  почувствовав  вкус   кошачьего   чуингама.
Продавец перепутал.
     В столовой завтракали Хлоя и Колен.
     -- Ну как? -- спросил Николас. -- Тебе лучше?
     -- Смотри-ка,  -- сказал Колен, -- ты решился говорить как
все?
     -- На мне не те туфли, -- объяснил Николас.
     -- Да, неплохо, -- сказала Хлоя.
     Глаза ее блестели, у нее  был  хороший  цвет  лица,  да  и
выглядела   она  счастливой  --  оттого,  вероятно,  что  опять
оказалась дома.
     -- Она слопала половину куриного торта, -- сказал Колен.
     -- Очень приятно, -- сказал  Николас.  --  На  сей  раз  я
обошелся без Гуффе.
     -- Что  ты  собираешься  сегодня  делать, Хлоя? -- спросил
Колен.
     -- Да, -- сказал Николас, -- когда будем обедать, рано или
поздно?
     -- Мне бы хотелось выйти с вами обоими, и с  Изидой,  и  с
Шиком  и Ализой, и сходить на каток, и пройтись по магазинам, и
устроить танцульки, -- сказала  Хлоя,  --  а  еще  купить  себе
зеленое приручальное кольцо.
     -- Хорошо, -- сказал Николас, -- тогда я сейчас же займусь
кухней.
     -- Кухарничай  в штатском, Николас, -- сказала Хлоя. -- Не
представляешь, как это облегчит нам жизнь. К тому же  ты  сразу
будешь наготове.
     -- Пойду возьму денег из сундука с дублезвонами, -- сказал
Колен,  -- а ты, Хлоя, позвони пока друзьям. Это будет чудесная
вылазка.
     -- Уже звоню, -- сказала Хлоя.
     Она поднялась и  подбежала  к  телефону.  Поднесла  к  уху
телефонную  трубку  и  заухала,  подражая  крику неясыти, чтобы
уведомить, что хочет говорить с Шиком.
     Нажав на маленький рычаг, Николас  очистил  стол;  грязная
посуда  пустилась  в  путь,  направляясь  к раковине по большой
пневматической трубе, скрывавшейся  под  ковром.  Он  вышел  из
комнаты и опять очутился в коридоре.
     Мышь, стоя на задних лапках, скоблила одну из потускневших
плиток.  Там,  где она уже счистила накипь, плитка блестела как
новая.
     -- Ну что ж! -- сказал Николас. -- Здесь  ты  преуспела!..
Замечательно.
     Запыхавшаяся мышь остановилась и показала Николасу кончики
своих пальчиков, ободранные и окровавленные.
     -- Ох!  --  сказал  Николас.  -- Ты себя мучаешь!.. Пошли,
оставь это. В конце концов, здесь еще много  солнца.  Пошли,  я
сделаю тебе перевязку...
     Он  разместил ее в нагрудном кармане, и она свесила наружу
свои бедные искалеченные лапки, запыхавшаяся,  с  полузакрыты