не будь меня, ты сам  стал  бы  бродягой?
Флорида! Да еще про кожу мою ему рассказал. Удружил, вот уж спасибо. Ты бы
еще заставил меня рубашку скинуть.  Да  заодно  и  струпья  на  ногах  ему
показать. С какой стати выбалтывать  все  встречному  и  поперечному?  Как
будто этому бродяге есть до меня дело - ему бы  только  собак  убивать  да
сопеть людям в затылок. Господи,  белые  ступеньки  Балтимора!  Ну  скажи,
папа, о чем ты только _думаешь_, когда язык распускаешь?
   Но нельзя долго ругать человека, если он ни слова в ответ. Вторую  милю
до Олинджера мы оба проехали молча. Он нажимал,  боясь  опоздать,  обгонял
целые колонны автомобилей и мчал прямо по трамвайным путям.  Когда  колеса
скользили по рельсам, руль вырывался  у  него  из  рук.  На  его  счастье,
доехали мы быстро. Когда  мы  проезжали  мимо  доски,  с  которой  "Львы",
"Ротарианцы", "Кивани" и "Лоси" [названия американских клубов] все в  один
голос приглашали: "Добро пожаловать в Олинджер", отец сказал:
   - Ты, Питер, не беспокойся, что он про твою кожу узнал. Он забудет.  Уж
кому, как не учителю, это знать: люди все забывают, что  им  ни  скажи.  Я
каждый божий день  смотрю  на  тупые  физиономии  и  вспоминаю  о  смерти.
Никакого следа не остается в головах у этих ребят. Помню, когда мой старик
понял, что умирает, он открыл глаза,  посмотрел  с  кровати  на  маму,  на
Альму, на меня и сказал: "Как вы думаете, меня навеки забудут?" Я часто об
этом вспоминаю. Навеки. Ужасно, когда священник  говорит  такое.  Я  тогда
перепугался насмерть.
   Когда мы подъехали к школе, последние  ученики  гурьбой  вваливались  в
двери. Видно, звонок уже был. Я взял свои учебники и, вылезая  из  машины,
оглянулся на заднее сиденье.
   - Папа! - крикнул я. - Перчатки пропали!
   Отец уже отошел от машины. Он обернулся, провел бородавчатой  рукой  по
голове и стянул с нее синюю шапочку. Волосы у него взъерошились.
   - А? Значит, их взял этот паршивец?
   - Больше некому. Здесь их нет. Только трос и карта.
   Отец вмиг примирился с этой новостью.
   - Что ж, - сказал он, - ому они нужнее, чем мне. Бедняга, наверное, сам
не знает, как это у него вышло.
   И пошел дальше, меряя бетонную дорожку широкими шагами. Я  не  мог  его
нагнать, потому что едва удерживал рассыпавшиеся учебники,  и  все  больше
отставал, а в животе  у  меня,  там,  где  я  прижимал  к  нему  учебники,
чувствовалась неприятная тяжесть оттого, что отец пренебрежительно отнесся
к моему подарку, который так дорого стоил и так нелегко мне достался. Отец
все отдавал; он собирал вещи и потом разбрасывал их; все мечты о  нарядной
одежде и о роскоши тоже достались мне от него, и теперь в первый  раз  его
смерть, хоть и немыслимо далекая, как звезды,  показалась  мне  мрачной  и
страшной угрозой.



3

   Хирон, уже запаздывая, быстро шел зелеными коридорами, меж тамарисками,
тисами, лаврами и кермесовыми дубами. Под кедрами  и  серебристыми  елями,
чьи  недвижные  кроны  сняли  олимпийской  голубизной,  благоухала  буйная
поросль молодых  земляничных  деревьев,  диких  груш,  кизила,  самшита  и
портулака, наполняя лесной воздух запахом цветов, соков и молодых ростков.
Кое-где цветущие ветви ярким узором  вплетались  в  зыбкие  стены  зеленых
пещер, сдерживавшие его торопкий шаг.  Он  пошел  медленней.  И  воздушные
потоки,  окружавшие  его  высоко  поднятую  голову,  эти  его  безмолвные,
невидимые спутники,  тоже  замедлили  бег.  Прогалины,  опутанные  робкими
молодыми побегами и пронизанные быстрой капелью птичьих  голосов,  которая
словно сыпалась с кровли, насыщенной разными элементами (одни голоса  были
как вода, другие - как медь, иные - как серебро, иные -  как  полированное
дерево или холодный, трепещущий огонь), напоминали ему знакомые с  детства
пещеры, успокаивали его, он был здесь в своей стихии. Его глаз  ученика  -
ибо  кто  такой  учитель,  как  не  взрослый  ученик?  -  находил  одиноко
притаившиеся  среди  подлеска  базилик,  чемерицу,   горечавку,   молочай,
многоножку, брионию, аконит и морской лук. Среди безликого разнотравья  он
различал по форме  цветов,  листьев,  стеблей  и  шипов  иксию,  лапчатку,
сладкий майоран  и  левкой.  И  когда  он  их  узнавал,  растения,  словно
приветствуя героя, распрямлялись и шелестели.
   "Чемерица губительна для лошадей. Желтяница, сколь много ее ни топтать,
разрастется еще пуще". Помимо воли Хирон  мысленно  повторял  все,  что  с
малолетства знал о целебных травах.
   "Из  растений,  стрихнинными  именуемых,  одно  вызывает  сон,   другое
повреждает рассудок. Корень первого, из  земли  извлеченный,  бывает  бел,
высушенный же становится красен, как кровь. Второе иные называют трион,  а
иные - периттон. Оного три двадцатых унции имеют силу укрепительную, доза,
вдвое против того большая, производит бред,  втрое  же  большая  порождает
неисцелимое помрачение разума. А  доза  еще  большая  убийственна.  Тимьян
растет лишь в тех местах,  кои  ветрам  морским  открыты.  Коренья  его  с
наветренной стороны выкапывать надлежит".
   Сведущие сборщики говорили, что корни пионов  можно  копать  только  по
ночам, потому что у всякого, кого в этот миг увидит дятел, будет выпадение
прямой кишки. Хирон презирал это  суеверие;  он  хотел  вывести  людей  из
темноты. Аполлон и  Артемида  обещали  ему  свое  покровительство.  "Вкруг
мандрагоры должно мечом тройной круг очертить и  копать,  лицо  обратив  к
востоку". Бледные губы Хирона улыбнулись над бронзовыми завитками  бороды,
когда он вспомнил те сложные сомнения, которые презрел в поисках  подлинно
целебных снадобий. Главное,  что  надо  знать  о  мандрагоре,  -  если  ее
подмешать в пищу, она помогает от подагры, бессонницы, огневицы и полового
бессилия. "Корень дикого огурца исцеляет белую порчу  и  чесотку  у  овец.
Листья дубровника,  в  оливковом  масле  истолченные,  заживляют  переломы
костей  и  гнойные  раны;  плоды  же  его  очищению  желчи   способствуют.
Многоножка очищает кишки; зверобой, силу свою двести  лет  сохраняющий,  -
равно и кишки и желудок. Лучшие травы растут на Эвбее, в местах холодных и
сухих, к северу обращенных, снадобья из Эз и Телетриона  прочих  целебней.
Растения благовонные, все, кроме ириса, родом  из  Азии:  кассия,  корица,
кардамон, нард, стиракс, мирра, укроп. Ядовитые  же  растения  -  местные:
чемерица, болиголов, безвременник осенний, мак, лютик;  молочай  смертелен
для собак и свиней; если хочешь узнать, выживет больной  или  нет,  смешай
толченый молочай с водой и маслом,  а  потом,  мазью  полученной  больного
натерев, продержи так три дня. Коль скоро  он  это  выдержать  сможет,  то
наперед останется жив".
   Птица у него над головой издала резкий металлический крик,  похожий  на
сигнал. "Хирон! Хирон!" - этот зов взмыл вверх, настиг его и, прозвенев  в
ушах, бесплотный и радостный, умчался  туда,  где  в  конце  лесной  тропы
колыхался косматый, пронизанный солнцем воздушный шатер.
   Он вышел на лужайку, где его уже ждали ученики: Ясон, Ахилл, Асклепий и
еще с десяток царственных отпрысков Олимпа,  отданных  на  его  попечение,
среди которых была и его дочь Окироя. Это  они  звали  Хирона.  Рассевшись
полукружьем на теплой зеленой траве, ученики радостно его  приветствовали.
Ахилл поднял голову от  кости  лани,  из  которой  он  высасывал  мозг;  к
подбородку его прилипли восковые крошки пчелиных сот. Красивое тело  юноши
было слишком полным.  Широкие  белые  плечи  прозрачной  мантией  облекала
женственная округлость, которая придавала его  развитой  фигуре  некоторую
тяжеловесность и гасила его глаза. Голубизна их была с прозеленью;  взгляд
- испытующ и вместе с тем уклончив. Ахилл доставлял своему учителю  больше
всего хлопот, но он же больше всего нуждался в одобрении и  любил  его  не
так робко, как остальные. Ясон, которого кентавр недолюбливал, хрупкий, на
вид совсем еще юный, держался вызывающе, и в его  черных  глазах  сквозила
спокойная решимость все выдержать. Асклепий, лучший его ученик, был тих  и
подчеркнуто сдержан; во многом он уже превзошел  учителя.  Исторгнутый  из
чрева неверной Корониды, сраженной стрелой, он тоже рос  без  матери,  под
покровительством далекого божественного отца; Хирон обращался с ним не как
с учеником, а скорее как с коллегой, и во  время  перерывов,  пока  другие
весело  играли,  они  вдвоем,  умудренные  сердцем,  углублялись  в  тайны
познания.
   Но особенно нежно ласкал взгляд Хирона золотисто-рыжие  волосы  дочери.
Сколько в ней жизни, в этой девочке! Волосы вились  и  сплетались,  словно
гривы табуна, на который глядишь с  высоты.  Это  его  жизнь,  на  которую
глядишь с высоты. В ней его плазма обрела бессмертие. Он  задержал  взгляд
на ее головке, уже женственной, своенравной; это его семя  -  эту  резвую,
норовистую девчонку, длинноногую  и  лобастую,  Харикло  когда-то  кормила
грудью, лежа рядом с ним на мху, а над  устьем  пещеры  шептались  звезды.
Девочка была слишком умна, и это омрачило ее детство; она  часто  выходила
из себя, огорчая родителей, которые души в ней не чаяли.  Для  Окирои  еще
мучительней, чем для ее отца, был дар предвиденья, а против этого все  его
снадобья, даже всеисцеляющий корень, вырытый в полночь самой короткой ночи
в году из каменистой почвы близ Псофиды, были бессильны; и как бы злобно и
жестоко ни насмехалась она над ним, он не сердился и все смиренно  сносил,
только бы она простила ему, что он не может облегчить ее терзания.
   Каждый из детских голосов в хоре приветствий был  окрашен  для  него  в
свой цвет.  Многозвучие  складывалось  в  радугу.  Глаза  его  увлажнились
слезами. Каждый день дети начинали занятия гимном Зевсу. Они стояли  перед
кентавром в своих легких одеждах, и тела их еще не приняли  форму  клинков
или сосудов, чтобы разить или вмещать, служить орудием  Арея  или  Гостии;
они все были одинаковы, хотя и разного роста: тонкие,  бледные  тростинки,
единой свирелью согласно возносящие гимн богу истинного бытия:

   Властитель небес,
   Повелитель громов,
   Пресветлый Зевс,
   Услышь нашу песнь!
   Ниспошли благодать нам,
   О тучегонитель,
   Нам даруй прилежанье,
   О источник дождя!

   Легкий,  порывистый  ветерок  подхватывал  и  разносил  пение   -   так
развеваются порой шарфы на плечах у девушек.

   Ты светлее света,
   Ты ярче солнца,
   Ты глубже Аида
   И бездоннее моря.
   Нас исполни гармонией,
   Слава тверди небесной,
   Краса всего сущего,
   Дай нам расцвести!

   Серьезный голос кентавра неуверенно присоединился к последнему молению:

   О пресветлый Зевс,
   Ты радость всех смертных,
   На тебя уповаем,
   Пред тобою трепещем.
   Пошли знаменье нам,
   Свою милость яви,
   Свою волю открой,
   Отзовись, отзовись!

   Они умолкли, и слева от лужайки, над  кронами  деревьев,  прямо  против
солнца, взмыл черный орел. На миг Хирон испугался,  но  потом  понял,  что
орел взлетел хоть и слева от него, зато справа от детей. Справа  и  вверх:
двойной  злак  милости  (Но  от  _него_  -  слева.)  Ученики  благоговейно
вздохнули и, когда  орел  исчез  в  радужном  нимбе  солнца,  взволнованно
зашумели. Он обрадовался,  заметив,  что  даже  на  Окирою  это  произвело
впечатление. В ту минуту ничто не омрачало ее лица; блеск ее волос  слился
с сиянием глаз, и она  стала  самой  обыкновенной  веселой  и  беззаботной
девочкой. Благочестие было чуждо  ей  от  рождения,  она  утверждала,  что
провидит день, когда люди станут смотреть на Зевса как на игрушку, которую
они сами выдумали, жестоко насмеются над ним, низвергнут с Олимпа на скалы
и объявят преступником.
   Солнце Аркадии грело все жарче. Птичье пение  над  лужайкой  примолкло.
Хирон чувствовал всем своим существом, как радостно впивают тепло оливы на
равнине. В городах молящиеся, поднимаясь по белым ступеням храмов, ощущали
босыми ногами горячий  мрамор.  Он  отвел  учеников  в  тень  развесистого
каштана, который, как говорили, посадил  сам  Пеласг.  В  огромном  стволе
могла бы поместиться  пастушья  хижина.  Мальчики  торжественно  расселись
среди корней, словно среди тел  поверженных  врагов;  девочки  скромно,  в
непринужденных позах, опустились на мох. Хирон глубоко вздохнул;  сладкий,
как мед, воздух распирал  его  грудь;  ученики  давали  кентавру  ощущение
завершенности. Они  нетерпеливо  поглощали  его  мудрость.  Холодный  хаос
знаний, хранившийся в нем и  теперь  извлеченный  на  солнце,  окрашивался
юными радостными красками. Зима превращалась в весну.
   - Наша тема сегодня, - начал он, и лица,  рассыпанные  в  густо-зеленой
тени, как лепестки после дождя, разом притихли,  внимая,  -  происхождение
всего  сущего.  Вначале,  -  продолжал  кентавр,   -   чернокрылая   Ночь,
оплодотворенная Ветром, отложила серебряное яйцо во чреве тьмы.  Из  этого
яйца вылупился Эрос, что значит...
   - Любовь, - подсказал юный голос из травы.
   - А Любовь привела в движение Вселенную. Все рождено ею - солнце, луна,
звезды,  земля  с  горами  и  реками,  деревья,  травы,  живые   существа.
Златокрылый Эрос был двуполым и четырехглавым, иногда он  ревел,  как  бык
или лев, иногда шипел, как змея, или блеял, как баран. Под его  властью  в
мире царила гармония, словно в пчелином улье. Люди жили без забот и труда,
питались только желудями, дикими плодами и сладким  соком  деревьев,  пили
молоко овец и коз, никогда не старели, много танцевали и смеялись. Умереть
для них было не страшнее, чем уснуть. А потом скипетр перешел к Урану...



4

   После уроков я поднялся к отцу в двести четвертый класс. Там были  двое
учеников.  Я,  бросив  на  них  недружелюбный  взгляд,  прошел   в   своей
великолепной красной рубашке к окну и стал глядеть в сторону Олтона. В тот
день я поклялся себе защищать отца, а эти двое, задерживая его,  оказались
первыми врагами, которых я встретил. Это были Дейфендорф и Джуди  Ленджел.
Дейфендорф говорил:
   - Ну, я понимаю, в мастерской работать или на машинке учиться  печатать
и всякое такое, мистер  Колдуэлл,  но  если  человек,  вот  как  я,  и  не
собирается поступать в колледж, какой ему смысл зубрить названия животных,
которые вымерли миллион лет назад?
   - Никакого, - сказал отец. - Ты прав  на  все  двести  процентов;  кому
какое дело до вымерших животных? Вымерли - ну и шут с ними, вот мой девиз.
Они у меня у самого в печенках сидят. Но раз я  нанялся  преподавать  этот
предмет, так и буду его преподавать, покуда ноги не протяну. Тут либо твоя
возьмет, Дейфендорф, либо моя, и, если ты не уймешься,  я  тебя  прикончу,
пока ты меня не прикончил: голыми руками задушу, если придется.  Я  борюсь
за свою жизнь. У меня жена, сын и старик тесть, их кормить  надо.  Я  тебя
прекрасно понимаю: мне самому куда приятней было бы пойти погулять.  Жалко
мне тебя, разве я не вижу, как ты мучаешься?
   Я засмеялся, стоя у окна; хотел этим поддеть Дейфендорфа. Я чувствовал,
что он опутывает отца, вытягивает из него жилы. Эти безжалостные мальчишки
всегда так. Сперва  доведут  до  бешенства  (на  губах  у  него  буквально
выступала пена, глаза были колючие, как алмазики),  а  через  какой-нибудь
час являются к нему, откровенничают,  ищут  совета,  ободрения.  А  только
выйдут за порог - снова над ним издеваются. Я нарочно стоял к ним  спиной,
пока продолжался этот гнусный разговор.
   Из окна мне была видна лужайка, где осенью репетировал школьный оркестр
и девушки хором разучивали  приветствия  спортсменам,  рядом  -  теннисные
корты, каштаны вдоль дороги к богадельне, а вдали синеву горизонта горбила
Олтонская гора, вся в  шрамах  каменоломен.  Трамвай,  полный  пассажиров,
которые возвращались из Олтона с покупками, поблескивая,  показался  из-за
поворота. Ученики, жившие в стороне Олтона, дожидались на остановке,  пока
подойдет встречный. Внизу, по  бетонным  дорожкам,  которые,  начинаясь  у
двери женской раздевалки, огибали школу - чтобы лучше видеть,  я  прижался
носом к ледяному стеклу, - парами и по три расходились девочки, крошечные,
расчерченные квадратиками клетчатой ткани, меха,  книг  и  шерсти.  От  их
дыхания шел пар. Голосов мне слышно не было. Я поискал глазами Пенни. Весь
день я избегал ее, потому что подойти к ней значило бы  для  меня  предать
родителей, которые теперь, по непостижимой, возвышенной причине,  особенно
нуждались во мне.
   - ...один я,  -  говорил  Дейфендорф  моему  отцу.  Голос  у  него  был
писклявый. Этот тонкий голос поразительно  не  подходил  к  его  статному,
сильному телу. Я часто видел Дейфендорфа голым в раздевалке. У  него  были
короткие толстые ноги,  покрытые  рыжеватыми  волосами,  широкий,  упругий
торс,   покатые   лоснящиеся   плечи   и   длинные   руки    с    красными
кистями-лодочками. Он был хороший пловец.
   - Это верно, не один, не один ты, - согласился  отец.  -  Но  все-таки,
Дейфендорф, ты, я бы сказал, хуже всех. Я бы сказал, ты в этом году  самый
непослушный.
   Он произнес это безразличным тоном. За многие годы работы  в  школе  он
научился  совершенно  точно  определять  такие   вещи,   как   послушание,
способности, спортивные данные.
   Среди девочек Пенни видно не было. Дейфендорф у меня за спиной  молчал,
удивленный и, кажется, даже обиженный. У него была одна слабость. Он любил
моего отца. Как ни горько мне вспоминать, этот грубый скот и мой отец были
искренне привязаны друг к другу. Я возмущался. Возмущался тем,  как  щедро
отец изливал душу перед этим мальчишкой, словно  во  вздоре,  который  оба
несли, могла оказаться целительная капля здравого смысла.
   - Отцы-основатели, -  объяснил  он,  -  в  своей  бесконечной  мудрости
рассудили, что дети - противоестественная обуза для родителей. Поэтому они
создали тюрьмы, именуемые школами, и  дали  нам  орудие  пытки,  именуемое
образованием. В школу вас отдают, когда родители уже не могут справиться с
вами,  а  идти  работать  вам  еще  рано.  Я  -  платный  надзиратель   за
общественными отбросами, за слабыми, хромыми,  ненормальными  и  умственно
отсталыми. И я могу дать тебе один-единственный  совет:  пока  не  поздно,
возьмись за ум и выучись чему-нибудь, иначе будешь таким же  ничтожеством,
как я, и придется тебе идти в учителя, чтобы заработать на жизнь. Когда  в
тридцать первом году, во время кризиса,  меня  вышвырнули  на  улицу,  мне
некуда было податься. Я ничего не знал. Бог всю жизнь обо мне заботился, а
сам я ни на что не был годен. Племянник моего тестя Эл Гаммел  по  доброте
сердечной устроил меня учителем. Не желаю тебе этого, мальчик. Хоть ты мой
злейший враг, я тебе этого не желаю.
   Я смотрел на Олтонскую гору и чувствовал, что уши у меня горят.  Словно
сквозь какой-то изъян в  стекле,  я  заглянул  в  будущее  и  непостижимым
образом знал, что Дейфендорф будет учителем.  Так  было  суждено,  ион  не
миновал своей судьбы. Через четырнадцать лет  я  приехал  на  родину  и  в
Олтоне, на окраине, встретил Дейфендорфа - он был в мешковатом  коричневом
костюме, и из нагрудного кармана у него торчали  карандаши  и  ручки,  как
некогда, в давно забытые времена, у моего отца.  Дейфендорф  растолстел  и
заметно облысел, но это был он. Он  спросил,  осмелился  всерьез  спросить
меня, настоящего абстракциониста средней руки, живущего на чердаке в  доме
по  Двадцать  третьей  улице  с   любовницей-негритянкой,   стану   ли   я
когда-нибудь учителем. Я сказал "нет".  И  тогда  он  заговорил,  серьезно
глядя на меня своими тусклыми глазами: "Пит, я часто вспоминаю,  что  твой
отец говорил мне о признании учителя. Это нелегко, говорил он,  но  ни  от
чего на свете не  получаешь  такого  удовлетворения.  Теперь  я  сам  стал
учителем и понял, о чем он говорил. Замечательный  он  был  человек,  твой
отец. Ты это знал?"
   А сейчас своим тонким, писклявым  голосом  он  принялся  плести  что-то
вроде:
   - Я вам не враг, мистер Колдуэлл. Я вас люблю. И все ребята любят.
   - В этом мое несчастье, Дейфендорф. Для учителя нет ничего хуже.  Я  не
хочу, чтобы вы мен