нзительней;
внизу склон был чуть круче, и это  прибавило  драгоценную  каплю  разгона,
инерция машины на миг высвободилась вся целиком. Отец отчаянно завопил:
   - Давай!
   Я бросил сцепление резко, как он велел. Машина дернулась  и  со  стуком
остановилась; но ее движение через ржавые шестерни  и  стертые  диски  уже
передалось мотору, и он, как  ребенок,  которого  шлепнули,  икнул.  Потом
закашлял, цилиндры застучали с  перебоями,  машина  затряслась,  и  я,  до
половины вдвинув подсос, чтобы мотор не  захлебнулся,  выжал  акселератор;
это была ошибка. Сбившись с тона, мотор чихнул раз, другой и заглох.
   Теперь машина стояла на  ровном  месте.  Где-то  далеко,  за  фабрикой,
открылась дверь бара, и полоса света упала на улицу.
   Отец  подошел  к  моей  дверце,  и  я  отодвинулся,  готовый  со  стыда
провалиться сквозь землю. Все тело у меня горело, я чуть штаны не намочил.
   - Вот сволочь, - сказал я по-мужски  грубо,  стараясь  как-то  прикрыть
свой позор.
   - Ты прекрасно справился, мальчик, - сказал отец тяжело  дыша  и  снова
сел за руль. - Мотор застыл, но теперь он, может быть, малость разогрелся.
   Осторожно, как взломщик, он черным силуэтом склонился над щитком,  нога
коснулась акселератора. Нужно  было,  чтобы  мотор  завелся  сразу,  и  он
завелся. Отец снова возродил искру, и машина,  взревев,  ожила.  Я  закрыл
глаза с чувством благодарности и откинулся назад, ожидая,  что  мы  сейчас
тронемся.
   Но мы не  тронулись.  Негромкий,  прерывистый  скрежет  донесся  сзади,
оттуда, где, как я воображал,  возили  трупы,  когда  машина  принадлежала
хозяину похоронного бюро. Черный отцовский силуэт быстро включал  одну  за
другой все скорости; но всякий раз машина отвечала все  тем  же  негромким
скрежетом - и ни с места. Отец, не веря себе, попробовал  каждую  скорость
во второй раз. Мотор ревел, но машина не двигалась.  Бешеный,  нарастающий
рев отдавался эхом от фабричной стены, и я боялся,  что  на  шум  прибегут
люди из дальнего бара.
   Отец положил руки на руль и уронил на них  голову.  Раньше  так  делала
только мама. В пылу ссоры или в отчаянье она клала руки на стол  и  роняла
на них голову; я пугался - уж лучше бы она  сердилась,  потому  что  тогда
было видно ее лицо.
   - Папа?
   Он не  ответил.  Фонарь  облепил  неподвижными  блестками  его  вязаную
шапочку; так был выписан хлеб на картине Вермеера.
   - Как ты думаешь, в чем дело?
   И тут мне пришло в  голову,  что  с  ним  один  из  его  "приступов"  и
необъяснимое поведение  машины  на  деле  было  лишь  отражением  какой-то
поломки в нем самом. Я уже хотел коснуться его - хотя вообще-то никогда  к
нему не прикасался, - но  тут  он  поднял  голову,  и  на  его  бугристом,
морщинистом и все же мальчишеском лице появилось подобие улыбки.
   - Вот так всю жизнь мне достается, - сказал он. - Жаль, что  я  и  тебя
впутал. Ума не приложу, почему эта проклятая машина ни с места.  Наверное,
по той же причине, отчего наша команда пловцов не может выиграть.
   Он опять прибавил обороты и, глядя  вниз,  между  коленями,  на  педаль
сцепления, стал нажимать и отпускать ее.
   - Слышишь, как там сзади скрежещет? - спросил я.
   Отец поднял голову и засмеялся.
   - Бедняга, - сказал он.  -  Тебе  бы  в  отцы  победителя,  а  достался
неудачник. Идем. И если я никогда больше не  увижу  эту  кучу  хлама,  тем
лучше.
   Он вылез и с такой силой захлопнул дверцу, что чуть стекло не  высадил.
Черный кузов покачался на неподвижных колесах, а потом, отбрасывая тонкую,
как бумага, тень, самодовольно замер,  словно  одержал  победу.  Мы  пошли
прочь.
   - Потому-то я и не хотел переезжать на эту  ферму,  -  сказал  отец.  -
Сразу становишься рабом автомобиля. Единственное, чего мне хотелось, - это
иметь возможность всюду добраться на  своих  двоих,  мой  идеал  -  прийти
пешком на собственные похороны. Продать ноги - значит продать жизнь.
   Мы прошли через привокзальную стоянку и повернули налево к бензоколонке
"Эссо" на Бун-стрит. У насосов  было  темно,  но  в  тесной  будке  мерцал
тусклый золотистый спет; отец заглянул в окно и постучал. Внутри все  было
загромождено покрышками и занумерованными ящиками с запасными  частями,  в
беспорядке взваленными на зеленую металлическую подставку. Большой высокий
автомат для продажи кока-колы громко застучал, затрясся  и  снова  притих,
как будто кто-то внутри него сделал последнее отчаянное  усилие  вырваться
на волю. Фирменные электрические часы на стене показывали 9:06;  секундная
стрелка прошла полный круг, а мы все ждали. Отец снова постучал,  и  опять
ответа но было. Одна только секундная стрелка двигалась там, внутри.
   Я сказал:
   - Кажется, на Седьмой улице всю ночь открыто.
   Отец спросил:
   - Ты как, мальчик? Вот адское положение. Надо позвонить маме.
   И мы пошли дальше по Бун-стрит, через железнодорожные пути, вдоль  ряда
кирпичных домов, а потом по Седьмой  улице,  через  Уайзер-стрит,  уже  не
такую  оживленную  в  этот  поздний  час,  к  большому   гаражу,   который
действительно был открыт.  Его  разверстая  белая  пасть,  казалось,  пила
ночную  темноту.  Внутри  двое  в  серых  комбинезонах  и  в  перчатках  с
Обрезанными пальцами мыли автомобиль, поливая его из ведер мыльной горячей
водой. Они работали быстро, потому что вода грозила заледенеть на металле.
Одним концом гараж выходил на улицу, а другой, словно в  пещерах,  терялся
среди стоящих машин. Будка вроде телефонной, только  побольше,  или  вроде
павильончика для пассажиров на  трамвайной  остановке  -  один  такой  еще
остался в Эли - была как бы  сердцем  гаража.  У  ее  двери,  на  бетонной
площадке с трафаретной надписью: "Осторожно, ступенька", стоял  человек  в
смокинге и белом шарфе, ежесекундно поглядывая на платиновые часы, надетые
на руку черным циферблатом внутрь. Его  движения  были  так  прерывисты  и
однообразны, что когда я в первый  раз  случайно  посмотрел  на  него,  то
принял его за механическую рекламу в человеческий  рост.  Машина,  которую
мыли, жемчужно-серый "линкольн", была, наверное, его. Отец  приостановился
перед ним, и я заметил, что жемчужно-серые глаза  этого  человека  смотрят
куда-то сквозь него.
   Отец подошел к будке и  открыл  дверь.  Я  поневоле  должен  был  войти
следом. Там коренастый человек деловито рылся  в  бумагах.  Делал  он  это
стоя; кресло рядом с ним было по  самые  подлокотники  завалено  бумагами,
брошюрами и каталогами. Одной рукой он держал разом сигарету и  сшиватель,
а другой, причмокивая губами, перебирал бумаги.
   Отец сказал:
   - Прошу прощения, друг мой.
   Управляющий ответил:
   - Одну минутку, дайте мне кончить, ладно?
   И, сердито сжав в руке какую-то синюю бумажку, проскользнул мимо нас  в
дверь. Прошло гораздо больше минуты, прежде чем он вернулся.
   Чтобы скоротать время и скрыть смущение, я бросил монетку в  автомат  с
жевательной резинкой, установленный олтонским отделением клуба "Кивани". Я
получил редчайший приз - черный шарик. Я любил лакрицу. Отец  тоже.  Когда
мы были в Нью-Йорке, тетка Альма  сказала  мне,  что  соседские  ребята  в
Пассейике дразнили отца Палочкой, потому  что  он  вечно  сосал  лакричную
палочку.
   - Хочешь? - предложил я ему.
   - Боже упаси, - сказал он, как будто я предлагал  ему  яд.  -  Спасибо.
Питер, не надо. Этак я совсем без зубов останусь.
   И он начал метаться по тесной будке так, что я в рассказать не могу,  -
то поворачивался к пачке дорожных карт, то к таблице номеров запчастей, то
к календарю с девицей, на которой были только  лыжная  шапочка  с  острыми
розовыми ушами, варежки, ботинки из белого меха  да  пушистый  хвостик  на
заду. Зад ее был кокетливо повернут к нам.  Отец  застонал  и  прижался  к
стеклу; человек в смокинге вздрогнул  и  обернулся.  Двое  в  комбинезонах
залезли в "линкольн" и деловито протирали окна кругами, как роятся  пчелы.
Бородавчатые руки отца бесцельно шарили по заваленному газетами  столу,  а
глаза искали  управляющего.  Боясь,  что  он  нарушит  на  столе  какой-то
неведомый порядок, я сказал резко:
   - Папа. Держи себя в руках.
   - Нервы пошаливают, сынок, - сказал он  громко.  -  Хочется  что-нибудь
разнести. Р-раз - и готово. Время-то не ждет. Поневоле вспомнишь о смерти.
   - Успокойся, - сказал я. - И сними эту шапчонку. Он, наверно,  тебя  за
нищего принял.
   Отец словно меня не слышал; он весь ушел в себя.  Глаза  у  него  стали
желтые, мама, бывало, вскрикивала, когда в  них  появлялся  этот  янтарный
блеск. Он смотрел на меня как на утопающего, и глаза его призрачно  сияли.
Запекшиеся губы шевельнулись.
   - Мне-то все нипочем, - сказал он. - Но ведь у меня ты на руках.
   - За меня не волнуйся, - резко отозвался я, хотя,  по  правде  сказать,
цементный пол был ужасно холодный, и  я  это  чувствовал  сквозь  подметки
тесных ботинок.
   Я глазам своим не поверил, но управляющий в  конце  концов  вернулся  и
вежливо выслушал отца. Он был низкий, коренастый, с тремя не  то  четырьмя
параллельными морщинами на каждой щеке - чувствовалось,  по  тому  как  он
держал голову и плечи, что этот человек когда-то был неплохим спортсменом.
Теперь он ослабел, работа его извела. На  лысеющей  голове  был  седоватый
хохол, который он немилосердно приглаживал, как будто хотел таким  образом
заставить себя сосредоточиться. Его фамилия - Роудс - была вышита крупными
оранжевыми  буквами  на  кармане  коричневого   комбинезона.   Он   сказал
отрывисто, отдуваясь:
   - Не нравится мне это. Если мотор работает, а машина не  идет,  значит,
что-то с трансмиссией или с карданным валом. Будь это только движок, -  он
произнес "твишок", и мне  показалось,  будто  это  слово  означает  что-то
совсем другое, трепетное, живое и милое, - я послал бы туда "джип", а  так
не знаю, что и делать. Буксирный грузовик  ушел  по  вызову  -  авария  на
девятом шоссе. Есть у вас постоянный  гараж?  -  Он  произнес  "караш",  с
ударением на первом слоге.
   - Нас обслуживают у Эла Гаммела в Олинджере, - сказал отец.
   - Если хотите, с утра я займусь вашей машиной, - сказал мистер Роудс. -
Но до тех пор ничего не могу сделать; эти двое,  -  он  указал  на  людей,
которые теперь  протирали  замшевыми  подушечками  блестящую  серую  шкуру
"линкольна", в то время как человек в смокинге  ритмически  похлопывал  по
ладони бумажником  из  крокодиловой  кожи,  -  в  десять  кончают  работу,
остаемся только я и те двое, что уехали по вызову на  девятое  шоссе.  Так
что вы, пожалуй, успеете позвонить в свой  олинджерский  гараж,  и  они  с
самого утра ею займутся.
   Отец сказал:
   - Значит, ваше авторитетное мнение, что сегодня ничего поделать нельзя?
   - Да, если все, как вы говорите, хорошего  мало,  -  подтвердил  мистер
Роудс.
   - Там сзади что-то скрежещет, - сказал я, - будто два  зубчатых  колеса
друг за друга цепляются.
   Мистер Роудс, моргая, поглядел на меня и пригладил свой хохол.
   - Вероятно, что-нибудь с карданным валом. Тогда придется ставить машину
на яму и разбирать весь задний мост. Вы далеко живете?
   - У черта на куличках, за Файртауном, - ответил отец.
   Мистер Роудс вздохнул:
   - Что ж. Очень жаль, но ничем не могу помочь.
   Длинный  ярко-красный  "бьюик",  в  сверкающей   поверхности   которого
вихрился целый космос отражений, всунулся в гараж с улицы и загудел,  звук
заполнил всю низкую бетонную пещеру, и мистер  Роудс  уже  больше  нас  не
слушал.
   Отец сказал торопливо:
   - Не извиняйтесь,  мистер.  Вы  высказались  откровенно,  а  это  самое
большое одолжение, какое человек может сделать человеку.
   Но когда мы снова вышли на темную улицу, он сказал мне:
   - Этот бедняга болтал бог весть что, Питер. Я сам всю  жизнь  блефовал,
меня не проведешь. Он, что называется, нес околесицу. Удивляюсь,  как  это
он дослужился до управляющего таким большим гаражом, ему и с  самим  собой
не управиться. Поступил так, как и я бы часто поступал, дай мне волю.
   - Куда же мы теперь?
   - Назад, к машине.
   - Да ведь она сломана! Ты же знаешь.
   - Знаю, но как-то не верится. У меня  такое  чувство,  что  теперь  она
пойдет. Ей надо было только дать отдохнуть.
   - Но у нее же не просто мотор  застыл,  испортилось  что-то  в  ходовой
части.
   - Это он мне и втолковывал, да только я, по тупости,  никак  понять  не
могу.
   - Но уже скоро десять. Может, позвоним маме?
   - А  чем  она  нам  поможет?  Самим  надо  выкручиваться,  сынок.  Горе
неудачнику.
   - Ну, я одно знаю - раз машина час  назад  не  шла,  она  и  теперь  не
пойдет. И к тому же мне холодно.
   Как я ни старался, но не мог нагнать отца - он все  время  шел  на  шаг
впереди. На Седьмой улице из темного подъезда,  шатаясь,  вышел  пьяный  и
увязался за нами. Я подумал было, что это наш утренний пассажир, но пьяный
был пониже ростом и еще более опустившийся. Волосы у  него,  взъерошенные,
как грива у грязного льва, стояли торчком, окружая голову подобием  нимба.
Весь он был в каких-то лохмотьях, а поверх накинул видавшее виды пальто, и
пустые рукава болтались и трепыхались  вокруг  него,  когда  он  выписывал
вензеля. Он спросил отца:
   - Куда мальчишку ведете?
   Отец предупредительно замедлил шаг, чтобы пьяный, который споткнулся  и
чуть не упал, мог нас нагнать.
   - Простите, мистер. Что вы сказали? - спросил он.
   Пьяный четко и  не  без  удовольствия  выговаривал  слова,  как  актер,
который сам любуется собой на сцене.
   - Ха-ха-ха, - засмеялся он тихо, по раскатисто. - Грязный  вы  человек,
вот что.
   Он погрозил пальцем перед самым носом отца, и его  палец  качался,  как
автомобильный стеклоочиститель, а сам он плутовато поглядывал на нас. Весь
оборванным, он, несмотря на мороз,  был  веселехонек;  лицо  у  него  было
плоское, твердое и блестящее, мелкие зубы засевали усмешку, как зернышки.
   Он обратился ко мне:
   - А ты, мальчуган, беги домой, к маме.
   Пришлось остановиться, потому что он преградил нам путь.
   - Это мой сын, - сказал отец.
   Пьяный повернулся к нему так резко, что вся его  одежда  встопорщилась,
будто птичьи перья. Казалось, он и одет-то не был, а просто крыт  тряпками
- слой на слой ветхих разношерстных лохмотьев; и голос  у  него  был  тоже
чудной - хриплый, надтреснутый, едва слышный.
   - Как вам не стыдно врать? - сказал он печально отцу. - Как  не  стыдно
врать в таком серьезном деле? Отпустите мальчика домой, к маме.
   - Именно туда я и стараюсь  его  отвезти,  -  сказал  отец.  -  Да  вот
проклятая машина ни с места.
   - Это мой отец, - сказал я, надеясь, что пьяный отвяжется.
   Но он подошел совсем вплотную. Его лицо в  голубоватом  свете  уличного
фонаря, казалось, все было в алых брызгах.
   - Ты его не выгораживай, - сказал он с  наигранной  ласковостью.  -  Он
этого не стоит. Сколько он тебе  платит?  Но  все  равно,  сколько  бы  ни
платил, этого мало. Вот он найдет себе нового мальчика, а  тебя  вышвырнет
на улицу, как старый троянец.
   - Папа, пойдем, - сказал я, мне  стало  страшно,  да  и  промерз  я  до
костей. Ночной ветер свободно пронизывал меня насквозь.
   Отец хотел обойти пьяного, но тот замахнулся, и тогда  отец  замахнулся
тоже. Пьяный попятился и чуть не упал.
   - Бей, - сказал он, улыбаясь до ушей, так что  щеки  сверкнули.  -  Бей
человека, который хочет спасти твою душу. А готов ли ты к смерти?
   Отец  замер,  и  это  было  похоже  на  неподвижный  кинокадр.  Пьяный,
торжествуя, повторил:
   - _Готов ли ты к смерти_?
   Тут он бочком подобрался ко мне, обхватил меня вокруг  пояса  и  крепко
сжал. Изо рта у него пахло, как из сто седьмого класса после урока химии у
старшеклассников, когда мы приходили туда для самостоятельных  занятий,  -
смешанное сернисто-сладкое зловоние.
   - Ах, - сказал он мне, - какой ты хорошенький, тепленький.  Вот  только
тощий - кожа до кости. Неужто этот ублюдок тебя не кормит? Эй, - обратился
он к отцу, - что  ж  ты,  старый  развратник,  берешь  мальчишку  с  улицы
голодного и даже не накормишь?
   - Я думал, что готов к смерти, - сказал отец. - Но теперь я не  уверен,
есть ли такой человек на свете, который к этому готов. Не уверен, что даже
девяностодевятилетний китаец с туберкулезом, триппером, сифилисом и зубной
болью готов к смерти.
   Пальцы пьяного давили мне под ребра, и я вырвался.
   - Папа, _пойдем_!
   - Нет, Питер, - сказал отец. - Этот джентльмен  дело  говорит.  А  _вы_
сами готовы к смерти? - спросил он пьяного. - Вы-то как думаете?..
   Прищурившись, выпятив грудь, надувшись, как голубь, пьяный наступил  на
длинную тень отца и, подняв голову, сказал отчетливо:
   - Я буду готов к смерти, когда тебя и всех  тебе  подобных  посадят  за
решетку, а ключ от камеры забросят подальше. Бедным мальчуганам нет от вас
покоя даже в такую ночь. - Он посмотрел на меня из-под нахмуренных  бровей
и сказал: - Позвать полицию, мальчик? Или, может,  просто  прихлопнем  эту
старую бабу, а? - И спросил у  отца:  -  Ну,  что  скажете,  шеф?  Сколько
дадите, чтобы полиция не накрыла вас с этим цветочком?
   Он набрал воздуха, как будто хотел закричать, но на улице, уходившей  к
северу, в бесконечность, не было ни души -  только  оштукатуренные  фасады
кирпичных  домов,  крылечки  с  перилами,  обычные  для  Олтона,  каменные
ступеньки,  кое-где  с  цементными  вазами  для  цветов,  да  деревья   на
тротуарах, которые чередовались, а вдали и вовсе сливались  с  телефонными
столбами. У тротуаров стояли машины, но ездили здесь редко, потому  что  в
двух кварталах отсюда улицу перегораживала стена фабрики Эссика. Мы стояли
возле длинного блочного склада пивоваренного завода; его рифленые  зеленые
двери были закрыты наглухо, захлопнуты со стуком, и отголосок этого стука,
казалось, еще сковывал  воздух.  Пьяный  стал  дергать  отца  за  отвороты
пальто,  всякий  раз  шевеля  пальцами  так,  словно  стряхивал  вошь  или
приставшую нитку.
   - Десять долларов, - сказал он. - Десять долларов, и я - молчок!  -  Он
прижал три посинелых пальца к распухшим фиолетовым  губам  и  не  отнимал,
словно пробовал, долго ли он сумеет удерживать дыхание. Наконец  он  убрал
пальцы, выдохнул пушистый клуб морозного пара, улыбнулся и сказал:  -  Так
вот, значит. За десять долларов я ваш со всеми потрохами. -  Он  подмигнул
мне: - Ну как, мальчуган, договорились? Сколько он тебе платит?
   - Он мой _оте-ец_, - с возмущением  настаивал  я.  Отец  растирал  свои
бородавчатые руки под фонарем, он был такой прямой, что  казался  неживым,
как будто его мгновение назад зарубили насмерть  и  сейчас  он  рухнет  на
землю.
   - Пять долларов, - сразу спустил цену пьянчуга. - Паршивую  пятерку.  -
И, не дожидаясь ответа,  сбавил  еще:  -  Ну  ладно,  один.  Разнесчастную
долларовую бумажку мне на выпивку, чтоб я не  замерз  как  собака.  Давай,
шеф, раскошеливайся. А я  укажу  вам  гостиницу,  где  не  задают  никаких
вопросов.
   - Гостиницы для меня дело знакомое, - сказал отец. - Во время кризиса я
работал ночным портье в этой старой развалине  "Осирисе",  покуда  она  не
закрылась. Клопы там стали такие же толстые, как проститутки, клиенту и не
разобрать было. Вы, наверное, "Осирис" не помните?
   Пьянчуга перестал усмехаться.
   - Сам-то я из Истона, - сказал он.
   И я с удивлением заметил, что он гораздо моложе отца; по сути дела,  он
был просто мальчишка, как я.
   Отец порылся в кармане, наскреб мелочи и отдал ее молодому человеку.
   - Я дал бы вам больше, друг мой, но у меня, право, нет.  Это  последние
мои тридцать пять центов. Я школьный учитель, а нам платят  поменьше,  чем
на фабриках. Но мне было очень  приятно  с  вами  побеседовать.  Позвольте
пожать вашу руку. - И пожал.  -  Вы  прояснили  мои  мысли,  -  сказал  он
пьянчуге.
   Потом он повернулся и пошел назад, туда, откуда мы пришли, и я поспешил
за ним следом. От света звезд и всего этого сумасшествия  мне  показалось,
что кожа у меня стала прозрачной и ее распирает все то, чего мы  хотели  и