не смогли достичь: черная машина; наш дом, моя мама, которая  там,  далеко
от нас, наверное, уже места себе не находит. Мы шли теперь против ветра, и
прозрачная маска холода сковывала мое лицо. Сзади без умолку, как  орел  в
бурю, кричал пьянчуга:
   - Ну молодец! Ну молодец!
   - Куда мы? - спросил я.
   - В гостиницу, - ответил отец. - Этот человек меня образумил. Тебе надо
согреться. Ты моя гордость и радость, сынок. Надо беречь  сокровища.  Тебе
необходимо выспаться.
   - Нужно позвонить маме, - сказал я.
   - Ты прав, - согласился он. - Ты прав.
   И когда он повторил это дважды, я почему-то подумал, что  он  этого  не
сделает.
   Мы свернули  налево,  на  Уайзер-стрит.  Здесь  море  неонового  свети,
казалось, согревало воздух. В одном окне видно было,  как  жарят  сосиски.
Свет расплавлял фигуры прохожих, они текли, сгорбив плечи,  спрятав  лица.
Но все же это были люди, и уже одно то, что они существуют, ободряло меня,
казалось благом, сулило  жизнь  и  мне.  Отец  свернул  в  узкий  подъезд,
которого я никогда  раньше  не  замечал.  Шесть  ступеней  наверх,  глухая
двойная дверь, а за ней, на  неожиданно  высокой  площадке,  стол,  клетка
лифта,  массивная  лестница,  несколько  потертых  стульев  со  смятыми  и
продавленными сиденьями. Слева было что-то вроде перегородки из горшков  с
цветами, за которой слышались голоса и мерное звяканье  стекла  о  стекло,
как будто звенел колокольчик на входной двери. И запах  там  стоял  такой,
какой я нюхал только в детстве, когда меня по воскресеньям посылали купить
бумажное ведерко устриц в полуресторане-полуунивермаге у Монни. Монни  был
рослый  флегматичный  немец  в  глухом  черном  свитере,   заведение   его
помещалось в оштукатуренном каменном доме, неподалеку от трамвайных путей,
а город в  то  время  назывался  Тилден.  Когда  открывали  дверь,  звякал
колокольчик, и когда закрывали  -  тоже.  Темные  прилавки  с  диковинными
сластями и табаком тянулись вдоль одной стены, и тут же квадратные  столы,
накрытые прозрачными скатертями, ждали посетителей  к  ужину.  На  стульях
сидели старики, и я воображал, что это они приносили с  собой  запах.  Там
пахло жевательным табаком, лежалой ботиночной кожей, пропыленным деревом и
главное - устрицами; неся домой скользкое бумажное ведерко,  верхние  края
которого были искусно сложены, как салфетка на воскресном обеде, я  словно
прихватывал частицу воздуха от Монни; мне казалось, что за мной в  голубых
вечерних сумерках легким темным шлейфом стелется запах устриц и в  нем  за
поворотом тонут деревья и дома. И вот теперь этот запах воскрес.
   Горбун портье, с тонкой, как папиросная  бумага,  кожей  и  распухшими,
искривленными артритом суставами пальцев, положил  "Кольерс",  который  он
читал, и, подняв сморщенное лицо, выслушал объяснения отца, который  вынул
бумажник, показал свое удостоверение и объяснил, что он Джордж У.Колдуэлл,
учитель олинджерской школы, а я его сын Питер, что наша  машина  сломалась
возле фабрики Эссика, а живем  мы  далеко,  за  Файртауном,  и  нам  нужна
комната, но денег у нас нет.  Высокая  красная  стена  выросла  у  меня  в
голове, я готов был лечь около нее и заплакать.
   Горбун отмахнулся от удостоверения и сказал:
   - Да я вас знаю. У вас моя племянница учится, Глория Дэвис. Она  всегда
о уважением говорит о мистере Колдуэлле.
   - Глория хорошая девочка, - сказал отец неловко.
   - А мать говорит - шалунья.
   - Я этого не замечал.
   - И мальчишек слишком любил.
   - При мне она всегда держалась как настоящая леди.
   Горбун повернулся и взял ключ о деревянным номерком.
   - Я отведу вам комнату на третьем этаже, чтоб не мешал шум из бара.
   - Большое спасибо, - сказал отец. - Написать чек?
   - Успеете и утром, - сказал горбун с улыбкой, и сухая кожа на его  лице
заблестела. - Надеюсь, мы не последний день живем.
   Он повел нас по узкой лестнице, и блестящие  перила  плавно  круглились
под моей рукой, как спина исступленной кошки, когда ее  гладишь.  Лестница
огибала  зарешеченную  шахту  лифта,  и  с  каждой  площадки  перед   нами
открывались коридоры, кое-где устланные коврами. Потом мы пошли по  одному
из коридоров, и наши шаги громко раздавались  на  дощатом  полу  там,  где
ковров  не  было.  В  конце  коридора,  за  батареей  отопления,  у  окна,
выходившего на Уайзер-сквер, горбун  сунул  ключ  в  замочную  скважину  и
открыл дверь. Вот она, наша цель: весь вечер мы в неведении приближались к
этой комнате с двумя кроватями, окном, двумя тумбочками и  висячей  лампой
без абажура. Горбун зажег свет. Отец пожал ему руку и сказал:
   - Вы джентльмен и мудрец. Мы жаждали, и вы утолили нашу жажду.
   Горбун махнул искривленной рукой.
   - Ванная вон за той дверью, - сказал  он.  -  Там  должен  быть  чистый
стакан.
   - Я хотел сказать, что вы  добрый  самаритянин,  -  продолжал  отец.  -
Бедный мальчик совсем с ног падает.
   - Ничего я не падаю, - возразил я.
   И когда портье вышел, я, все еще раздраженный, спросил отца:
   - Как называется эта дыра?
   - "Нью-йоркец", - ответил он. - Настоящий старый клоповник, правда?
   Это показалось мне черной неблагодарностью, и я сразу  переметнулся  на
другую сторону.
   - Скажи спасибо, что добрый старик пустил нас, ведь у нас нет за  душой
ни цента.
   - Никогда не знаешь, кто тебе настоящий друг, - сказал отец.  -  Голову
даю на отсечение, знай эта дрянь Дэвис, что сослужила мне службу,  ее  всю
ночь душили бы кошмары.
   - А _почему_ у нас нет денег? - спросил я.
   - Этот вопрос я задаю себе вот уже пятьдесят лет. Хуже  всего  то,  что
завтра придется подписать чек, а это будет обманом, потому что в банке  на
счете у меня двадцать два цента.
   - А получка? Ведь уже середина месяца!
   - Дело к тому идет, что мне вообще ее не видать, - сказал отец. - Когда
в школьном совете прочтут отзыв Зиммермана, они еще с меня деньги взыщут.
   - Да кто эти отзывы читает? - буркнул я, злясь,  потому  что  не  знал,
раздеваться мне или нет. Я не хотел показывать ему свои пятна, так как это
всегда его огорчало. Но ведь он все-таки был  моим  отцом,  и  я,  повесив
куртку на шаткий, скрепленный проволокой стул, начал расстегивать  красную
рубашку. Он повернулся и взялся за ручку двери.
   - Ну, надо двигать, - сказал он.
   - Куда еще? Передохнул бы наконец.
   - Нужно позвонить маме и машину запереть.  А  ты  ложись,  Питер.  Тебя
сегодня чуть свет подняли. Мне всегда тяжело тебя будить,  сам  с  четырех
лет недосыпаю. Ты заснешь? Или принести тебе из  машины  учебники,  будешь
учить уроки?
   - Не надо.
   Он посмотрел на меня так, словно хотел  попросить  прощения,  покаяться
или что-то предложить. Были такие слова - я их не знал, но верил, что отец
знает, - которые нам давно надо было сказать друг другу...  Но  он  сказал
только:
   - Надеюсь, ты уснешь. У тебя ведь нервы в порядке, не то что у  меня  в
твоем возрасте.
   Нетерпеливо дернув дверь, так что защелка царапнула дерево, он вышел.
   Стены пустой комнаты -  это  зеркала,  которые  бесконечное  число  раз
отражают человека таким, каким он сам себя представляет. И когда я остался
один,  меня  вдруг  охватило  волнение,  как  будто  я  попал  в  общество
блестящих, знаменитых и красивых людей. Я подошел к единственному  окну  и
посмотрел на сверкающий хаос Уайзер-сквер. Это был лабиринт, шлюз,  озеро,
куда со всего города стекался свет автомобильных фар. На  протяжении  двух
кварталов Уайзер-стрит была самой широкой улицей в восточных  штатах;  сам
Конрад Уайзер ставил здесь столбы, планируя в  восемнадцатом  веке  город,
просторный, светлый и свободный. Теперь здесь струились огни  фар,  словно
воды пурпурного озера, поднимавшиеся до самого моего подоконника.  Вывески
магазинов и баров зеленой и красной травой стлались по его берегам. У Фоя,
в олтонском универмаге, витрины сверкали, как квадратные звезды,  в  шесть
рядов, а еще они были похожи на печенье из двух сортов  муки:  снизу,  где
ярко горели лампочки, - из пшеничной, а сверху, где тон становился темнее,
- из ячменной или ржаной. Напротив, высоко  над  крышами  домов,  сверкала
большая неоновая сова с электрическим приспособлением, которая подмигивала
и равномерно, в три последовательные вспышки,  подносила  Крылом  к  клюву
светящийся  бисквит.  Разноцветные  буквы  у  нее  под  лапами   возвещали
попеременно:

   БИСКВИТЫ "СОВА"
   лучшие в мире
   БИСКВИТЫ "СОВА"
   лучшие в мире

   Эта реклама и другие, поменьше - стрела, труба, земляной орех, тюльпан,
- казалось, отражались в самом воздухе, мерцали на  прозрачной  плоскости,
простиравшейся над площадью на уровне моего окна.  Автомобили,  светофоры,
дрожащие силуэты людей сливались для меня в чудесный  напиток,  который  я
поглощал глазами, и в его парах  мне  виделось  будущее.  Город.  Вот  он,
город: на стенах комнаты, где  я  стоял  в  одиночестве,  дрожали  отсветы
реклам. Отойдя от окна, зрячий, но незримый, я  продолжал  раздеваться,  и
струпья, которых  я  касался,  были  как  грубые,  крапчатые  листья,  под
которыми прячется нежный, тонкий, серебристый плод. Я стоял в одних трусах
на краю омута; следы моих босых ног отпечатались в  иле,  меж  тростников;
сам Олтон уже купался в озере ночи. Влажные огни преломлялись  в  неровном
оконном стекле. Чувство неизведанного и запретного захлестнуло  меня,  как
ветер, и я вдруг почувствовал себя единорогом.
   Олтон ширился. Его руки - белые уличные огни - тянулись к реке. Сияющие
волосы раскинулись по поверхности озера. Я чувствовал,  что  мое  существо
разрастается, пока, любящий и любимый, видящий и видимый, я  не  вобрал  в
себя несколькими могучими охватами самого себя, город и будущее, и  в  эти
мгновения  действительно  оказался  в  центре  всего,  победил  время.   Я
торжествовал. Но город жил и  мерцал  за  окном,  непоколебимый,  свободно
пройдя сквозь меня, и я, опустошенный, стал ничтожно маленьким. Торопливо,
словно мое крошечное тело было горсткой тающих кристаллов,  которые,  если
их не подобрать, исчезнут совсем, я снова натянул на себя белье  и  лег  в
постель, к самой стенке; холодные  простыни  раздвинулись,  как  мраморные
листья, и я ощутил  себя  сухим  семенем,  затерянным  в  складках  земли.
_Господи, помилуй, помилуй меня, храни отца, маму, дедушку и ниспошли  мне
сон_.
   Когда простыни согрелись, я вырос до человеческого роста и,  постепенно
погружаясь в дрему, снова ощутил, как чувство огромности разом, и живое  и
бездыханное, пронизало все мои клетки, и теперь я казался себе гигантом, у
которого в мизинце заключены все галактики, какие есть во  Вселенной.  Это
чувство подчинило себе не только пространство, но и время; так же  просто,
как говорят: "Прошла минута", для меня прошла вечность с тех  пор,  как  я
встал с  постели,  надел  ярко-красную  рубашку,  топнул  ногой  на  мать,
погладил  собаку  через  мерзлую  металлическую  сетку  и   выпил   стакан
апельсинового сока. Эти картины  проходили  передо  мной  как  фотографии,
отпечатанные на тумане в звездной дали; а потом среди  них  всплыли  Лорен
Бэкелл и Дорис Дэй, и их лица  помогли  мне  вернуться  на  твердую  почву
повседневности. Я стал воспринимать детали: далекий гул  голосов,  спираль
проволоки, которой была обмотана ножка стула, в нескольких футах от  моего
лица, раздражающие блики света на стенах. Я встал с постели, опустил штору
и снова лег.  Как  тепло  было  здесь  по  сравнению  с  моей  комнатой  в
Файртауне! Я вспомнил маму и в первый раз почувствовал, что скучаю по ней;
мне хотелось вдохнуть знакомый запах  каши  и  забыться,  глядя,  как  она
хлопочет на кухне. Когда увижу ее,  непременно  скажу  ей,  что  теперь  я
понял, почему она так рвалась на ферму, и  не  виню  ее.  И  дедушку  надо
больше уважать, выслушивать его, потому что... потому что... ведь дни  его
сочтены.
   Мне показалось, что именно в этот миг отец вошел  в  комнату  -  должно
быть, я заснул. Я чувствовал, что губы у меня распухли, босые  ноги  стали
длинными и мягкими, будто без костей. Его большой  темный  силуэт  пересек
розовую полосу, которая сквозь опущенную штору ложилась на стену в углу. Я
слышал, как он положил на стол мои учебники.
   - Ты спишь, Питер?
   - Нет. Где ты был?
   - Звонил маме и Элу Гаммелу. Мама велела сказать тебе, чтобы  ты  ни  о
чем не беспокоился, а Эл с утра пришлет  грузовик  за  нашей  машиной.  Он
полагает, что карданный  вал  сломался,  обещал  достать  подержанный  для
замены.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Прекрасно. Я тут разговорился в вестибюле с  милейшим  человеком:  он
разъезжает по всем восточным  штатам,  консультирует  крупные  магазины  и
компании,  как  наладить  рекламные  радиопередачи,  зарабатывает  чистыми
двадцать тысяч в год и при этом два месяца отдыхает. Я объяснил  ему,  что
как раз такая творческая работа тебя интересует, и он сказал, что охотно с
тобой познакомится. Я хотел подняться позвать тебя, да побоялся, думал, ты
сладко спишь.
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   Его силуэт двигался взад-вперед, застилая полосу света, пока он  снимал
пиджак, галстук, рубашку.
   Он засмеялся.
   - Значит, послать его подальше, а? Пожалуй, это будет самое правильное.
Такой человек за цент горло готов перегрызть. Мне всю жизнь с этими людьми
приходилось дело иметь. Очень уж они умничают.
   Наконец он улегся, перестал шелестеть простынями, и стало тихо, а потом
он сказал:
   - Ты, Питер, о своем старике не беспокойся. Будем уповать на бога.
   - Я и не беспокоюсь, - отозвался я. - Спокойной ночи.
   Снова тишина, а потом темнота сказала:
   - Приятного сна, как говорит наш дед.
   И от этого упоминания о дедушке  я  вдруг  почувствовал  себя  в  чужой
комнате как дома и заснул, хотя в коридоре хохотала какая-то женщина и  на
всех этажах хлопали двери.
   Спал я спокойно, крепко, сны  шли  урывками.  Проснувшись,  я  вспомнил
только  бесконечную  химическую  лабораторию,  где,  словно  отраженные  в
зеркалах, множились колбы, пробирки и бунзеновские горелки из сто седьмого
класса нашей школы. На столе стоял маленький стеклянный  кувшин,  в  каких
моя бабушка хранила яблочное повидло. Стекло было мутное. Я  взял  кувшин,
приложил к нему ухо и  услышал  тихий  голос,  отчетливый,  как  у  врача,
который, проверяя слух, называет цифры, и этот голос повторял едва слышно,
но явственно: "Я хочу умереть. Я хочу умереть".
   Отец уже встал и оделся. Он поднял штору  и  стоял  у  окна,  глядя  на
город, вползавший в серое утро. Небо было пасмурное, облака, как  огромные
булки, повисли над кирпичным городским горизонтом. Отец открыл окно, чтобы
ощутить дух Олтона, и воздух был уже не такой, как вчера: он  стал  мягче,
тревожней, настороженней. Что-то надвигалось на нас.
   Внизу на месте вчерашнего портье был  другой,  помоложе,  этот  уже  не
улыбался и, выпрямившись, стоял у своего стола.
   - А что, пожилой джентльмен уже сменился? - спросил отец.
   - Смешная вышла история, - сказал новый портье без тени улыбки. - Чарли
ночью приказал долго жить.
   - Как? Что с ним случилось?
   - Не знаю. Говорят, дело было около двух часов. А мне заступать  только
с восьми. Он встал, пошел в уборную, упал и умер. Наверное,  что-нибудь  с
сердцем. Скорая помощь приезжала, вы не слышали?
   - Значит, это по  моему  другу  выла  сирена?  Просто  не  верится.  Он
поступил с нами как истинный христианин.
   - Я-то его мало знал.
   Только  после  долгих  объяснений  портье   с   недоверчивой   гримасой
согласился взять чек.
   Мы с отцом вывернули карманы и наскребли  мелочи,  которой  хватило  на
завтрак в передвижном ресторанчике. У меня был еще доллар в бумажнике,  но
я промолчал, решил приберечь его  на  крайний  случай.  В  ресторанчике  у
стойки толпились рабочие, хмурые, невыспавшиеся. Я с  облегчением  увидел,
что на кухне орудует  не  наш  вчерашний  пассажир.  Я  заказал  оладьи  с
ветчиной и впервые за много месяцев позавтракал в свое удовольствие.  Отец
взял пшеничные хлопья с молоком, проглотил  несколько  ложек  и  отодвинул
тарелку. Он посмотрел на часы. Они показывали 7:25.  Он  подавил  отрыжку;
его лицо побелело, глаза ввалились. Он  заметил,  что  я  с  беспокойством
смотрю на него, и сказал:
   - Сам знаю. Я на черта похож. Побреюсь в школе в кубовой.  Геллер  даст
мне бритву.
   Щетина, отросшая за сутки, как  утренняя  изморозь,  сероватым  налетом
покрывала его щеки и подбородок.
   Мы вышли из ресторанчика и пошли на юг, туда, где в  вышине  погасла  и
замерла сова из неоновых трубок. Потеплело, прозрачный зимний туман  лизал
сырой асфальт. Мы сели на трамвай на углу Пятой улицы  и  Уайзер-стрит.  В
вагоне весело, блестели соломенные сиденья, было тепло и почти пусто. Мало
кто ехал в эту сторону - город всех  притягивал  к  себе.  Олтон  поредел;
сплошные ряды домов взламывались, как река ао время ледохода; дальний холм
был сверху покрыт унылой зеленью, а внизу лепились новые, словно  пастелью
нарисованные  домики;  мы   проехали   длинный   спуск,   мелькнул   киоск
мороженщика, на котором красовался большой гипсовый стаканчик, а там пошли
уже олинджерские дома из цветного  кирпича.  Слева  показалась  территория
школы, а потом и само оранжево-красное  здание;  высокая  труба  котельной
пронзала небо, как шпиль. Мы вышли у гаража Гаммела. Нашего  "бьюика"  там
еще не было. Сегодня мы не опоздали; машины только  вползали  на  стоянку.
Оранжевый автобус на всем ходу свернул  к  обочине  и  резко  остановился;
ученики,  издали  казавшиеся  не  больше  птичек,   яркие,   разноцветные,
выпархивали из его дверей парами.
   Когда мы с отцом шли по улице, отделявшей пришкольную лужайку от гаража
Гаммела, на мостовой взметнулся маленький вихрь  и  понесся  впереди  нас.
Давно  увядшие  листья,  ломкие,  как  крылья  мертвой  бабочки,   голубые
конфетные обертки, мусор, пыль, травинки из канавы с шелестом  завертелись
перед нашими глазами; и в этом кружении  угадывались  очертания  какого-то
невидимого существа. Оно прыгало от обочины к обочине, и в его  шелестящих
вздохах  мне  слышались  бессмысленные  слова;  я  почувствовал  невольное
желание остановиться, но отец все шел.  Брюки  его  трепал  ветер,  что-то
холодное лизало мои щиколотки, и я зажмурился. А когда я оглянулся,  вихрь
уже исчез.
   У школы мы расстались. Я вместе  с  другими  учениками  должен  был  по
правилам ждать у стеклянной  двери.  Отец  вошел  и  зашагал  по  длинному
коридору, высоко неся голову с гривой волос, которые он  растрепал,  когда
сдернул синюю вязаную шапочку, и каблуки его громко стучали  по  блестящим
доскам. Он становился все меньше в их перспективе и у дальней  двери  стал
тенью, мотыльком, едва видимым на фоне  света,  в-который  он  погрузился.
Дверь отворилась; он исчез. Я весь покрылся испариной, и страх больно сжал
мне сердце.



5

   Джордж У.Колдуэлл, учитель, пятьдесят лет.
   Мистер Колдуэлл  родился  21  декабря  1896  года  на  Острове  Статен,
Нью-Йорк.  Его  отец,  преподобный  Джон  Уэсли  Колдуэлл,  был   питомцем
Принстонского университета и Нью-Йоркской богословской семинарии. Выйдя из
стен семинарии, он избрал стезю пресвитерианского  священника  и  в  пятом
поколении служил, как и его предки, тому же вероисповеданию. Его  жена,  в
девичестве Филлис Харторн, была родом с  Юга,  из  окрестностей  Нэшвилла,
штат Теннесси. Она подарила супругу не только свою красоту и обаяние, но и
пылкое благочестие, столь свойственное женщинам  из  лучших  южных  семей.
Бесчисленное множество  прихожан  обязано  ей  примером  истинной  веры  и
христианской стойкости; когда ее муж, трагически рано, в  возрасте  сорока
девяти лет, был призван к высшему служению пред иным алтарем, она в тяжкий
год его продолжительной болезни заменяла его в церкви  и  по  воскресеньям
сама всходила на кафедру.
   Бог благословил супругов двумя детьми, из которых Джордж был младшим. В
марте 1900 года, когда Джорджу было три год