их  ненависть  засела  у  меня  в
кишках.
   - Вот так он шуршит целыми днями, и мне начинает казаться, что у  меня,
в голове крысы, - сказала сердито мама, и на лбу у нее,  у  корней  волос,
появилась ярко-красная полоса. Протиснувшись мимо  деда,  она  сунула  мне
холодный тост и банан. Чтобы взять их, мне пришлось  зажать  учебники  под
мышкой. - Бедный  мой  недокормыш,  -  сказала  она.  -  Единственное  мое
сокровище.
   - Поехали на фабрику ненависти! - крикнул мне отец.
   Чтобы доставить маме удовольствие, я помедлил и откусил кусочек тоста.
   - А я если кого ненавижу, - сказала мама, обращаясь не то ко мне, не то
к потолку, когда отец наклонился и коснулся ее щеки губами - поцелуями  он
ее не баловал, - так это людей, которые ненавидят секс.
   Дед, притиснутый к холодильнику, воздел руки и с набитым ртом произнес:
   - Благослови господь.
   Он не упускал случая сказать это, подобно тому как  вечером,  забираясь
на "деревянную гору", всегда желал нам  "приятного  сна".  Его  руки  были
красиво воздеты в благословении, и  в  то  же  время  казалось,  будто  он
сдается в плен и выпускает на волю крохотных ангелов. Лучше всего  я  знал
его руки, потому что у меня, единственного в семье, были молодые глаза и я
должен был вытаскивать  маминым  пинцетом  маленькие  коричневые  колючки,
которые   после   прополки   сорняков   застревали   в   сухой,    нежной,
прозрачно-крапчатой коже его ладоней.
   - Спасибо, Папаша, нам это пригодится, - сказал отец, распахивая дверь,
которая отрывисто и угрожающе затрещала. Он никогда не  поворачивал  ручку
до конца, и защелка всякий раз цеплялась за косяк. - Конечно, пропала  моя
голова, - сказал он, глядя на свои часы.
   Когда я выходил следом за ним, мама прижалась щекой к моей щеке.
   - А если я что _ненавижу_ в  своем  _доме_,  так  это  красные  _часы_,
купленные по дешевке, - бросила она вслед отцу.
   Отец уже завернул за угол дома, я же, выйдя на  крыльцо,  оглянулся,  а
лучше бы мне не оглядываться. Кусок тоста у  меня  во  рту  стал  соленым.
Мама, крикнув эти слова вслед отцу, уже не могла удержаться,  двинулась  к
стене, бесшумная за стеклом окна, сорвала  часы  с  гвоздя,  размахнулась,
будто хотела швырнуть их на пол, и вдруг прижала их, как ребенка, к груди,
волоча шнур по полу, и щеки ее влажно заблестели. Когда она встретилась со
мной взглядом, ее глаза  беспомощно  округлились.  В  молодости  она  была
красива, и глаза у нее ничуть не состарились. Казалось,  она  каждый  день
снова и снова удивлялась своей нелегкой жизни. А за спиной у нее ее  отец,
смиренно склонив  голову,  жевал  растягивающимся,  как  резина,  ртом  и,
шаркая, плелся на свое место в столовой. Мне хотелось подмигнуть ей, чтобы
утешить ее или рассмешить, но лицо мое застыло от страха. Страха за нее  и
перед ней.
   И все же, дорогая моя, хотя мы так мучили друг друга, не думай, что нам
плохо жилось всем вместе. Нет, нам жилось хорошо. У нас  под  ногами  была
твердая почва звонких метафор. Помню, еще в Олинджере, совсем маленьким, я
слышал, как бабушка, умирая, проговорила слабым голосом: "Неужто я  попаду
к чертенятам?" И она выпила глоток вина  и  к  утру  умерла.  Да.  Бог  не
оставлял нас.


   Отец шел через лужайку, похожую на кусок наждачной  бумаги.  Я  зашагал
следом. Лужайка, изрытая летом кротами,  была  кое-где  усеяна  холмиками.
Стена  сарая,  вся   освещенная   солнцем,   торчала   пятнистым   высоким
пятиугольником.
   - Мама чуть часы не грохнула, - сказал я, нагнав отца. Мне хотелось его
пристыдить.
   - И какая муха ее укусила сегодня? - сказал он. - Твоя мать  -  женщина
до мозга костей, Питер. Будь я деловым человеком,  я  бы  ее  в  молодости
устроил на сцену, в водевилях играть.
   - Она думает, что ты дразнишь деда.
   - А? Да что ты? Я в восторге от Папаши Крамера.  В  жизни  не  встречал
лучшего человека. Обожаю старика.
   Синий ледяной воздух, обжигавший нам щеки, словно остругивал слова. Наш
черный "бьюик" выпуска тридцать шестого года, с четырьмя дверцами, стоял у
сарая, на склоне холма. Раньше у него спереди  была  красивая,  щегольская
решетка, и отец неожиданно - вообще-то  для  него  вещи  ровно  ничего  не
значили - по-детски  гордился  ее  тонкими  хромированными  полосками,  но
прошлой  осенью  возле  школы  застрял  облезлый  старый   "шевроле"   Рэя
Дейфендорфа, и отец, со  своей  обычной  христианской  самоотверженностью,
вызвался  подтолкнуть  его,  а  когда  они  развили  порядочную  скорость,
Дейфендорф сдуру возьми да  тормозни,  и  решетка  наша  разбилась  о  его
бампер.  Меня  при  этом  не  было.  Дейфендорф   потом   рассказал   мне,
захлебываясь от смеха, как  отец  выскочил  из  кабины  и  стал  подбирать
обломки металла, бормоча: "Может, ее удастся  сварить,  может,  Гаммел  ее
сварит". Это решетку-то, вдребезги разбитую.  Дейфендорф  рассказывал  так
уморительно, что я и сам не мог удержаться от смеха.
   Блестящие обломки до сих пор валялись в  багажнике,  а  наш  автомобиль
стал щербатым. Он был длинный, тяжелый. Мотор пора было ремонтировать.  И,
кроме того, сменить аккумулятор. Мы  с  отцом  сели,  он  вытянул  подсос,
включил зажигание  и,  склонив  голову  набок,  стал  прислушиваться,  как
стартер вертит застывший мотор. Переднее стекло  заиндевело,  и  в  машине
было темно. Казалось, мотор умер и уже не оживет.  Мы  прислушивались  так
напряженно,  что,  наверное,  оба  живо  представили  себе,  как  там,   в
таинственной черной глубине, черный вал надрывается изо всех сил, вертится
вхолостую и, обессилев, замирает. Даже намека на искру не было.  Я  закрыл
глаза, быстро прочел молитву и услышал, как отец сказал:
   - Да, мальчик, дело дрянь.
   Он вылез из машины  и,  яростно  соскабливая  ногтями  иней,  расчистил
кусочек стекла. Я тоже вылез, и мы, навалившись с  двух  сторон,  толкнули
машину. Раз... два... И, наконец, три - последнее отчаянное усилие.
   С легким шорохом шины оторвались  от  мерзлой  земли.  Машина  подалась
вперед и медленно заскользила вниз. Мы  оба  вскочили  внутрь,  захлопнули
дверцы, и машина, набирая скорость, покатилась по дороге, которая обогнула
сарай и круто пошла под гору.  Гравий  потрескивал  под  колесами,  словно
ломающиеся ледышки. Машина прошла самую крутую часть спуска, взяла разгон,
отец  отпустил  сцепление,  кузов  дернулся,  мотор   закашлял,   завелся,
_завелся_, и мы покатили по розовой  дороге  напрямик  меж  бледно-зеленой
лужайкой и ровным, вспаханным под пар полем. Здесь ездили так  редко,  что
посередине дорога заросла травой. Сурово сжатые губы отца чуть смягчились.
Он все прибавлял газу, чтобы насытить жадный мотор. Теперь уж никак нельзя
было дать мотору заглохнуть - на ровном месте  его  не  завести.  Отец  до
половины задвинул подсос. Мотор загудел  на  более  высокой  ноте.  Сквозь
прозрачные края  наледи,  покрывавшей  переднее  стекло,  мне  была  видна
дорога; мы пересекли границу своей земли. В конце лужайки был подъем.  Наш
черный автомобиль отважно кинулся на короткий крутой склон, проглотил  его
и выплюнул вместе с камнями далеко назад. Справа промелькнул почтовый ящик
Сайласа Шелкопфа, салютуя нам  неподвижным  красным  флажком.  Наша  земля
осталась  позади.  Я  оглянулся:  наш  дом  -  кучка  маленьких  построек,
лепившихся на склоне по ту сторону долины, - быстро таял  вдали.  Сарай  и
курятник были нежно-розовые. Оштукатуренный  куб  нашего  жилья  испустил,
словно просыпаясь, последний сонный вздох - клуб дыма,  голубого  на  алом
фоне леса. Дорога снова пошла под уклон, наша ферма скрылась  из  виду,  и
мне уже не казалось, что она смотрит нам вслед. У Шелкопфа был пруд, и  по
льду шли утки, цветом совсем как  клавиши  старого  рояля.  Слева  высокий
белый коровник Джесса Флэглера,  казалось,  швырнул  в  нас  охапку  сена.
Мелькнул круглый коричневый глаз на мерно дышащей коровьей морде.
   Там, где наша дорога выходила на сто двадцать второе  шоссе,  начинался
коварный подъем, на котором ничего не стоило застрять.  Здесь  выстроились
почтовые ящики, словно улица скворечников, а за ними торчал  знак  "стоп",
весь изрешеченный  ржавыми  дырами  от  пуль,  и  суковатая  яблоня.  Отец
убедился, что машин на шоссе нет, и с разгону, не притормаживая, проскочил
изъезженную земляную обочину. Теперь на твердом  шоссе  бояться  было  уже
нечего. Отец включил вторую скорость, прибавил обороты, перешел на третью,
и наш "бьюик" резво помчался вперед. До Олинджера было  одиннадцать  миль.
Дальше дорога все время шла под уклон. Я сжевал половину  тоста.  Холодные
крошки просыпались на учебники и мне на колени. Я очистил банан и съел его
без особой охоты, просто чтобы маму не огорчать, а потом приспустил стекло
и выбросил кожуру вместе с остатком тоста на убегающую дорогу.
   Круглые, квадратные и восьмиугольные рекламы кричали с обочины каждая о
своем.  На  одном  старом  сарае  надпись  во  всю  стену   провозглашала:
"ЖЕВАТЕЛЬНЫЙ ТАБАК ПОНИ". Поля, на которых  летом  наемные  рабочие  Эмиша
целыми семьями в капорах и черных шляпах собирали  помидоры,  а  плечистые
здоровяки на остроносых красных тракторах плыли по  морю  ячменя,  теперь,
оголенные,   молили   небо   прикрыть   снегом   их   тоскливую    наготу.
Бензозаправочная станция с двумя насосами,  закутанная  в  рваные  рекламы
прохладительных  напитков,  заковыляла  нам  навстречу   из-за   поворота,
попятилась и отразилась в  зеркальце,  забавно  съежившаяся,  с  пятнистым
крылатым конем на вывеске. От толчка звякнула крышка  перчаточного  ящика.
Мы проехали через Файртаун. В этом  поселке  было  когда-то  всего  четыре
дома, сложенных из плитняка; раньше здесь  жила  местная  аристократия.  В
одном из домов целых полвека помещалась  гостиница  "Десятая  миля",  и  у
крыльца  еще  сохранилась  коновязь.  Окна  были  заколочены.  Дальше  шли
постройки поновей: лавка из шлакоблоков, где продавалось пиво ящиками; два
новых дома на высоких фундаментах, но без единого крыльца, хотя  и  жилые;
на отшибе - охотничья хижина, куда по  субботам  и  воскресеньям  наезжали
гурьбой мужчины, иногда с женщинами, и в окнах загорался  свет;  несколько
высоких домов городского  типа  с  шиферными  крышами,  построенных  перед
войной, - мой дедушка уверял, что они битком набиты незаконными детишками,
которые пухнут с голоду. Мы разминулись с  оранжевым  школьным  автобусом,
который полз нам навстречу, к файртаунской школе. Я  по  месту  жительства
должен был учиться там, но был избавлен от  этого,  потому  что  мой  отец
преподавал в олинджерской школе. Ребята из нашей округи нагоняли  на  меня
страх. Однажды мама заставила меня вступить  в  Клуб  любителей  сельского
хозяйства. У моих одноклубников были косящие узкие глаза и гладкая смуглая
кожа. Одни из них были тупые и наивные,  другие  -  стреляные  и  видавшие
виды, но мне, мечтавшему о высшей культуре,  все  они  казались  одинаково
дикими. Мы собирались в подвале  церкви,  где  торчали  битый  час,  и  я,
насмотревшись  диапозитивов  о  болезнях  скота  и  вредителях   кукурузы,
чувствовал, что задыхаюсь в этой тесноте, нырял в морозный воздух  и,  еле
доплыв до дому, приникал к  альбому  репродукций  Вермеера,  как  человек,
который чуть не утонул, приникает к спасительному берегу.
   Справа показалось кладбище; могильные плиты, похожие на тонкие дощечки,
торчали над холмиками вкривь и вкось. Потом над деревьями выросла  крепкая
каменная колокольня файртаунской лютеранской церкви, на  миг  окунув  свой
новенький крест в солнечный свет. Мой дед когда-то строил  эту  церковь  -
возил  на  тачке  огромные  камни  по  узкому  дощатому  настилу,  который
прогибался под ним. Он часто показывал нам, красиво шевеля  пальцами,  как
прогибались доски.
   Мы начали спускаться с Файр-хилл,  первого  из  двух  холмов,  с  более
пологим и длинным склоном, по дороге на Олинджер и на Олтон.  Примерно  на
полпути вниз деревья расступились и открылся чудесный  вид.  Передо  мной,
словно задний план на картине Дюрера, лежала маленькая долина. Господствуя
над ней, на кочковатом, в увалах, взгорье, заштрихованном серыми каменными
оградами, меж которыми бурыми  овцами  рассыпались  валуны,  стоял  домик,
будто сам собой из земли вырос, а над домиком бутылкой поднималась  труба,
сложенная из необтесанных камней в один ряд и свежевыбеленная. И над  этой
ослепительно белой  трубой,  массивной  и  выпуклой,  вписанной  вместе  с
плоской стеной в холмистую местность, тоненькой  струйкой  курился  дымок,
показывавший, что дом обитаем. Именно такой представлялась мне вся  округа
в те времена, когда дед строил тут церковь.
   Отец совсем  задвинул  подсос.  Стрелка  указателя  температуры  словно
приросла к крайней левой черте; печка не подавала никаких признаков жизни.
Руки отца, управляя  машиной,  с  судорожной  быстротой  отдергивались  от
металла и твердой резины.
   - Где твои перчатки? - спросил я.
   - На заднем сиденье, кажется.
   Я обернулся: перчатки, мой рождественский подарок, лежали  морщинистыми
кожаными ладонями кверху между измятой картой округа и спутанным буксирным
тросом. Я заплатил за них без малого девять  долларов,  выложил  все,  что
успел скопить на обучение  в  художественной  школе,  когда  по  программе
сельскохозяйственного клуба вырастил грядку клубники и продал ягоды. Я так
истратился на эти перчатки, что едва наскреб маме на книгу, а  деду  -  на
носовой платок; мне очень хотелось, чтобы отец хорошо одевался и следил за
собой, как отцы моих школьных товарищей. Перчатки пришлись  ему  впору.  В
первый день он их надел, потом возил рядом с собой на переднем сиденье,  а
однажды, когда мы втроем сели впереди, кинул на заднее.
   - Почему ты их не носишь? - спросил я его.
   Я почти всегда разговаривал с ним тоном обвинителя.
   - Они слишком хороши, - сказал он. - Чудесные перчатки, Питер.  Я  знаю
толк в коже. Ты, наверное, отдал за них целое состояние.
   - Положим, не так уж много. Но неужели у тебя руки не мерзнут?
   - Да, здорово холодно. Крепко принялся за нас дед-мороз.
   - Так почему ж тебе не надеть перчатки?
   Профиль отца вырисовывался на фоне пятнистой дороги,  убегавшей  назад.
Думая о своем, он сказал:
   - Подари мне кто-нибудь  такие  перчатки  в  детстве,  я  заплакал  бы,
честное слово.
   Эти слова камнем легли мне на сердце, а  я  и  без  того  был  подавлен
разговором, который подслушал спросонок. Я тогда понял только одно: что  у
него внутри какая-то хворь, а теперь  почему-то  вообразил,  будто  именно
поэтому он не носит мои перчатки, и хотел  непременно  допытаться,  в  чем
дело; но все же  я  понимал,  что  он  слишком  большой  и  старый,  чтобы
совершенно  измениться  и  очиститься  от  скверны,  даже  ради  мамы.   Я
придвинулся к нему поближе и увидел, как побелела по  краям  кожа  на  его
руках, сжимавших руль. Руки у него были  морщинистые,  будто  в  трещинах,
волосы на них чернели, как прихваченная морозом трава. С  тыльной  стороны
их усеивали тусклые коричневые бородавки.
   - Руль, наверное, холодный как лед? - спросил я. И  голос  у  меня  был
точь-в-точь как у мамы, когда она сказала: "Этого нельзя чувствовать".
   - По правде говоря, Питер, у меня так зуб болит, что мне не до того.
   Это меня удивило и обрадовало: раньше он на  зуб  не  жаловался,  может
быть, в этом все дело. Я спросил:
   - Какой зуб?
   - Коренной.
   Он причмокнул; щека, порезанная во время бритья, сморщилась. Запекшаяся
кровь была совсем черной.
   - Надо его вылечить, только и всего.
   - Я не знаю, который именно болит.  Может,  все  сразу.  Их,  все  надо
повыдергать и вставить искусственные. Пойти к  этим  олтонским  живодерам,
которые вырывают зубы и в тот же день вставляют протезы. Прямо в десны.
   - Ты это серьезно?
   - Еще бы. Ведь это садисты, Питер. Тупоумные садисты.
   - Быть не может, - сказал я.
   Пока мы спускались с холма, печка оттаяла и теперь заработала;  грязный
воздух, подогретый в ржавых  трубах,  обдувал  мне  ноги.  Каждое  утро  я
радовался этому, как спасению. Предвкушая близкий уют,  я  включил  радио.
Узкая, как у термометра, шкала засветилась неярким оранжевым светом. Когда
лампы нагрелись, хриплые и  надтреснутые  ночные  голоса  запели  в  ясном
голубом утре. Волосы у меня на голове зашевелились,  мурашки  забегали  по
затылку; так поют негры  и  батраки  на  юге  -  голоса  словно  с  трудом
пробирались по мелодии, срываясь, падая, взбираясь на крутизну; и  в  этом
холмистом просторе мне виделась моя родина.  В  песне  была  вся  Америка:
сосны  до  неба,  океаны  хлопка,  бурные,   безбрежные   прерии   Запада,
пронизанные призрачными голосами, надрывными от любви,  наполнили  затхлую
кабину "бьюика". Рекламная передача насмешливо и вкрадчиво  баюкала  меня,
нашептывала про города, где я мечтал побывать, а  потом  песня  зазвучала,
будто перестук колес, неотвратимо увлекая певца, как бродягу, все  вперед,
она захватила и нас с отцом, и мы,  неотвратимые,  подобно  ей,  понеслись
через горы и равнины нашей многострадальной  страны,  и  нам  было  тепло,
несмотря на лютый мороз. В те времена радио уносило меня в  будущее,  и  я
становился всемогущим: в шкафах у меня полным-полно красивой одежды,  кожа
- гладкая и белая, как молоко, и я,  в  ореоле  богатства  и  славы,  пишу
картины, божественно спокойные, как у Вермеера. Я знал, что  этот  Вермеер
был безвестен и беден, но утешался тем, что он жил в отсталые  времена.  А
мое время не отсталое, про  это  я  читал  в  журналах.  Правда,  во  всем
Олтонском округе только мы с мамой, наверное, и знали про Вермеера;  но  в
больших городах, конечно, тысячи людей его знают, и все они  богачи.  Меня
окружают вазы и полированная мебель. На тугой скатерти лежит хлеб, залитый
светом, весь в сахарных блестках, как на полотне пуантилиста. За  решеткой
балкона высится город вечного солнца, Нью-Йорк, мерцая миллионами окон. По
комнате с белыми стенами гуляет ветерок, он пахнет гипсом и  гвоздикой.  В
дверях стоит женщина, отражаясь, как  в  зеркале,  в  гладких  панелях,  и
смотрит на меня; нижняя губка у нее полная и чуть припухшая, как у девушки
в синем тюрбане на картине из Гаагской галереи. Среди всех  этих  видений,
которые песня быстрой кистью  набрасывала  передо  мной,  было  лишь  одно
пустое место - картина, которую я так прекрасно,  свободно  и  неповторимо
писал. Я не мог увидеть свое произведение; но его бесформенное сияние было
в центре всего, словно ядро кометы, в хвосте которой  я  увлекал  отца  за
собой сквозь наполненное ожиданием пространство нашей поющей страны.
   За  Галилеей,  городком  не  больше   Файртауна,   теснившимся   вокруг
закусочной "Седьмая миля" и шлакоблочного  магазина  Поттейджера,  дорога,
как кошка, прижавшая уши, ринулась по прямой  -  здесь  отец  всегда  гнал
машину. За молочной фермой "Трилистник" с ее образцовым коровником, откуда
навоз вывозил  конвейер,  дорога  врезалась  меж  двумя  высокими  стенами
осыпающегося краснозема. Здесь, около кучи камней,  ждал  попутной  машины
какой-то человек. Его  силуэт  был  отчетливо  виден  на  фоне  глинистого
обрыва, и, когда мы, беря подъем, приблизились  к  нему,  я  заметил,  что
башмаки на нем непомерно большие со странно выступающими задниками.
   Отец  затормозил  так  резко,  как  будто  увидел   знакомого.   Шлепая
башмаками, тот подбежал к машине. На нем был потертый коричневый костюм  в
вертикальную белую  полоску,  которая  выглядела  нелепо  франтоватой.  Он
прижимал к груди газетный сверток, туго перевязанный шпагатом,  как  будто
это могло его согреть.
   Отец, перегнувшись через меня, опустил стекло и крикнул:
   - В Олтон мы не едем, можем подвезти только до Пилюли.
   Человек пригнулся к  окну.  Он  часто  мигал  красными  веками.  Поверх
поднятого воротника у него был повязан грязный зеленый шарф. Худощавый, он
издали показался мне  моложе.  Невзгоды  или  морозы  так  выскоблили  его
бледно