а, его отец оставил свой приход
на острове Статен, так как получил приглашение в  Первую  пресвитерианскую
церковь в Пассейике, штат Нью-Джерси, на углу Гроув-стрит и Пассейик-авеню
- это величественное здание из желтого мрамора стоит и поныне, в  недавнем
прошлом перестроенное и расширенное.  Здесь  в  течение  двух  десятилетий
Джону Колдуэллу было суждено проливать свет своих знаний,  своего  острого
ума и непоколебимой веры на обращенные к нему лица  паствы.  Здесь  же,  в
Пассейике, который некогда назывался Акваканонк, тихом городке  на  берегу
реки, чьи сельские красоты в те времена еще не затмила бурно развивающаяся
промышленность, и провел свое отрочество Джордж Колдуэлл.
   Многие  в  этом  городке   и   посейчас   помнят   веселого   мальчика,
превосходного спортсмена, который умел не только приобретать друзей, но  и
сохранять их. Его прозвали Палочкой, по всей вероятности,  за  необычайную
худобу. Идя по стопам отца, он рано проявил интерес к отвлеченным знаниям,
хотя впоследствии с шутливой скромностью, столь присущей  этому  человеку,
говорил, что пределом его мечтаний было стать  аптекарем.  К  счастью  для
целого поколения олинджерского юношества, судьба его сложилась иначе.
   Юность мистера Колдуэлла была омрачена  безвременной  кончиной  отца  и
вступлением Америки в первую  мировую  войну.  Врожденный  и  естественный
патриотизм побудил его  в  конце  1917  года  поступить  в  штабной  отряд
семьдесят восьмого дивизиона, и он едва не погиб  в  Форт-Диксе  во  время
эпидемии инфлюэнцы, свирепствовавшей  в  армейских  лагерях.  Под  номером
2.414.792 он готовился  отплыть  для  несения  службы  в  Европу,  но  тем
временем было заключено перемирие;  это  был  единственный  случай,  когда
Джордж Колдуэлл едва не покинул  родную  страну,  которую  ему  предстояло
обогатить в качестве скромного труженика, учителя, примерного прихожанина,
передового гражданина, сына, мужа и отца.
   После демобилизации Джордж Колдуэлл стал единственной опорой  матери  -
сестра его вышла замуж - и сменил много специальностей:  торговал  вразнос
энциклопедиями, был водителем  экскурсионного  автобуса  в  Атлантик-Сити,
тренером в Пэтерсонском спортклубе АМХ,  кочегаром  на  линии  Нью-Йорк  -
Саскуиханна и на Западной линии, даже коридорным в  гостинице  и  мойщиком
посуды в ресторане. В 1920 году  он  поступил  в  колледж  в  Лейке,  близ
Филадельфии, и самостоятельно, без всякой материальной поддержки,  окончил
его с отличием в 1924 году, специализируясь по химии. Превосходно  успевая
по всем дисциплинам, он совмещал учебу с работой и, кроме того, удостоился
стипендии спортивного общества,  которая  наполовину  покрывала  плату  за
обучение.  Три  года  бессменно  защищая  ворота  студенческой  футбольной
команды, он в общей сложности семнадцать раз  покидал  поле  со  сломанным
носом, дважды с серьезным повреждением колена и по одному разу с трещинами
берцовой кости и ключицы. Там, в живописном  студенческом  городке,  среди
дубовых рощ, на берегу сверкающего  озера,  которое  лени-ленапе  [местное
название индейского племени делаваров] ("первые люди",  как  они  называли
себя) почитали некогда священным, он встретил и полюбил мисс Хэсси Крамер,
родом из  Файртауна,  Олтонский  округ.  В  1926  году  они  поженились  в
Хейджерстауне, штат Мэриленд, и в последующие пять лет побывали во  многих
восточных штатах, а также в Огайо и  Западной  Виргинии,  так  как  Джордж
получил должность линейного монтера в телефонной  и  телеграфной  компании
"Белл".
   Как говорится, нет худа без добра. В  1931  году  судьба  родины  снова
повлияла на личную судьбу Колдуэлла: вследствие экономических  потрясений,
обрушившихся  на  Соединенные  Штаты,  Джордж  Колдуэлл  был  исключен  из
платежных ведомостей индустриального гиганта, каковому  он  служил  не  за
страх, а за совесть. Он с женой, которая готовилась вскоре увеличить бремя
его ответственности, дав жизнь новому человеческому существу, поселились у
ее родителей в Олинджере, где мистер Крамер за  несколько  лет  перед  тем
купил красивый белый домик на Бьюкенен-роуд,  ныне  принадлежащий  доктору
Поттеру. Осенью 1933 года  мистер  Колдуэлл  принял  на  себя  обязанности
учителя в олинджерской средней школе, обязанности, которые ему  предстояло
нести до конца своих дней.
   Как обрисовать его профессиональный облик? Совершенное знание предмета,
неиссякаемая любовь к своим не столь  одаренным  коллегам,  необыкновенная
способность находить яркие сравнения и  преподносить  учебный  материал  в
свежей,   неожиданной   форме,   оживляя   его    жизненными    примерами,
непринужденное остроумие,  актерские  способности,  о  которых  нельзя  не
упомянуть, беспокойный и пытливый  характер,  заставлявший  его  постоянно
совершенствовать свое педагогическое мастерство, - вот  далеко  не  полный
перечень его достоинств. И, пожалуй, особенно живо запечатлелось в  памяти
его бывших учеников (к числу которых принадлежит и автор этих  строк)  его
редкостное бескорыстие, непрестанная забота о  человечестве,  заставлявшая
его  всю  жизнь  пренебрегать  собственным  благополучием  и   заслуженным
отдыхом. Учиться у мистера Колдуэлла - значило устремляться ввысь. И  хотя
порой терялось ощущение дистанции между учителем и классом - столь  полным
и безраздельным было их взаимное слияние, - никогда не  терялось  чувство,
что "он человек был в полном смысле слова" [слова Гамлета].
   Наряду с серьезной нагрузкой сверх учебной  программы  -  обязанностями
тренера нашей славной  команды  пловцов,  распределением  билетов  на  все
футбольные, баскетбольные, легкоатлетические и бейсбольные  состязания,  а
также руководством  кружком  связистов  -  мистер  Колдуэлл  нес  на  себе
гигантское   бремя   общественной   деятельности.   Он   был    секретарем
олинджерского   клуба   "Толкачей",   консультантом   двенадцатой   группы
бойскаутов,  членом  комитета  по  реализации   предложения   о   создании
городского парка, вице-президентом клуба "Львов" и  председателем  клубной
комиссии по ежегодной распродаже электрических лампочек  в  пользу  слепых
детей. Во время последней войны он был начальником самообороны квартала  и
внес немалый вклад  в  дело  Победы.  Республиканец  и  просвитерианин  но
рождению, он стал демократом и лютеранином и многое сделал как  для  своей
партии, так и для лютеранской церкви. Он  долгое  время  был  старостой  и
членом церковного совета  лютеранского  храма  Спасителя  в  Олинджере,  а
переехав в живописный сельский дом близ Файртауна, "родовое гнездо"  жены,
вскоре  стал   старостой   и   членом   церковного   совета   файртаунской
евангелическо-лютеранской  церкви.  Мы  не  можем  здесь,  в  силу  самого
характера  данной  статьи,   упомянуть   о   бесчисленных   и   безвестных
благотворительных деяниях и проявлениях доброй воли,  посредством  которых
он, вначале  чужой  в  Олинджере,  прочно  связал  себя  о  городом  узами
гражданства и братства.
   Он оставил  сестру  Альму  Террио,  проживающую  в  городе  Троя,  штат
Нью-Йорк, а также тестя, жену и сына, проживающих в Файртауне.



6

   Я лежал, прикованный к скале, и ко мне приходили многие. Первым  пришел
мистер Филиппс, коллега и друг отца, тот  самый,  у  которого  на  волосах
сохранился след от бейсбольного шлема. Он поднял руку, требуя внимания,  и
заставил  меня  играть  в  игру,  которая,  по   его   мнению,   развивает
сообразительность.
   - К четырем прибавить два, - сказал он  быстро,  -  помножить  на  три,
вычесть шесть, разделить на два, прибавить четыре, сколько получится?
   - Пять? - ляпнул я, потому  что  сбился  со  счета,  заглядевшись,  как
проворно шевелятся его губы.
   - Нет, десять,  -  сказал  он,  укоризненно  качая  гладко  причесанной
головой.  Он  был  необычайно  аккуратен  во  всем  и  не  терпел  никакой
неточности.
   - Шесть разделить на три, - сказал он, - прибавить десять, помножить на
три, прибавить четыре, разделить на четыре, сколько получится?
   - Не знаю, - сказал я жалобно. Рубашка как огонь палила мне кожу.
   - Десять, - сказал он, огорченно поджимая растягивающиеся, как  резина,
губы. - Но к делу. - Он преподавал общественные науки. - Перечисли  членов
кабинета Трумэна. Вспомни, как я учил вас запоминать по первым буквам.
   - А - Дин Ачесон, государственный секретарь, - сказал я и больше никого
не мог вспомнить. - Но послушайте,  мистер  Филиппс,  ведь  вы  его  друг,
скажите мне, - взмолился я, - разве это может быть? Куда же деваются души?
   - Т, - ответил он, -  Танатос,  демон  смерти  уносит  мертвых.  Ну-ка,
дружок, два плюс три, веселей, веселей!
   Он ловко отпрыгнул в  сторону,  нагнулся  и  быстро  подхватил  что-то.
Прижал к себе, медленно повернулся и подбросил высоко в  воздух.  Это  был
волейбольный мяч, и вершины гор у меня за спиной взвыли. Я рванулся, хотел
отбить мяч через сетку, но запястья мои были скованы льдом и медной цепью.
У мяча появились глаза и  волосы,  похожие  на  кукурузную  метелку.  Лицо
Дейфендорфа придвинулось вплотную, я чувствовал его смрадное  дыхание.  Он
сложил руки  так,  что  между  ладонями  оставался  маленький  ромбовидный
просвет.
   - Понимаешь, им нужно, чтобы ты был вот здесь, - сказал он. -  Все  они
такие, им только этого и надо, взад-вперед.
   - Но ведь это скотство, - сказал я.
   - Конечно,  гадость,  -  согласился  он.  -  Но  ничего  не  поделаешь.
Взад-вперед, взад-вперед, и больше ничего. Питер, а целовать, обнимать их,
говорить всякие красивые слова - все без толку, с них это как с гуся вода.
Приходится делать так.
   Он зажал во рту карандаш и показал, как это делается,  опуская  лицо  к
ладоням, - карандаш торчал резинкой наружу из его  дикарских  зубов.  И  в
этот миг, когда я глядел на него во все глаза, для меня ничего в  мире  не
существовало, кроме этого лица. Он выпрямился, разнял руки и погладил  две
пухлые подушечки на левой ладони.
   - А если у нее  ноги  слишком  толстые,  -  сказал  он,  -  туда  и  не
прорвешься, понял?
   - Кажется, да, - сказал я. Мне мучительно хотелось почесать  руку  там,
где расползлась красная рубашка.
   - Так что не очень-то презирай тощих, - предостерег меня Дейфендорф,  и
мне было противно видеть, как его лицо стало серьезным и  сосредоточенным,
потому что я знал -  это  нравилось  в  нем  отцу.  -  Взять,  к  примеру,
худенькую, вроде Глории Дэвис, или длинную, поджарую, вроде миссис Гаммел,
- понимаешь, с такой чувствуешь себя спокойней... Слышь, Питер?
   - Ну чего? Чего тебе еще?
   - Хочешь, научу, как узнать, страстные они или нет?
   - Хочу. Конечно, хочу.
   Он ласково погладил ладонь около большого пальца.
   - Гляди сюда. Бугорок Венеры. Чем он больше, тем  больше  у  них  этого
самого.
   - Тем больше чего?
   - Не будь дураком. - Он так ткнул меня в бок, что я охнул. -  И  потом,
скажи-ка, почему у тебя на ширинке всегда желтое пятно?
   Он захохотал, и я услышал, как у меня за спиной этот  хохот  подхватили
горы Кавказа, шлепая друг друга полотенцами и встряхивая своей  серебряной
плотью.
   А потом ко мне пришел наш  город,  весь  раскрашенный,  как  индеец,  с
лицом, помутневшим от напрасно пролитых слез.
   - Ну, уж ты-то нас помнишь, - сказал я. - Мы  ходили  вдоль  трамвайных
путей, и я всегда торопился, чтоб не отстать.
   - Помню? - Он растерянно провел рукой по щеке и выпачкал  пальцы  сырой
глиной. - Столько людей...
   - Колдуэллы, - сказал я. - Джордж и Питер. Он был учителем в  школе,  а
когда война кончилась, изображал дядю Сэма и шел впереди  на  параде  мимо
пожарной каланчи, там, где раньше трамвай ходил.
   - Был тут один, - сказал он, силясь вспомнить, и веки у него задрожали,
как у лунатика, - толстый такой...
   - Да нет же, _худой_ и высокий.
   - Все вы, - сказал он с неожиданной досадой, - воображаете,  что,  если
прожили здесь несколько лет, я должен...  должен...  Вас  тысячи.  Были  и
будут тысячи... Сначала "первые люди". Потом валлийцы, квакеры,  немцы  из
Талпехокен Вэлли... И все хотят, чтоб я их помнил. А у меня слабая память.
- И после этого признания лицо его вдруг сморщилось в улыбке, которая  так
просветлила землистые пятна на его щеках, что в этот  миг  я  полюбил  его
даже в его слабости. - И чем больше я старею, чем больше  меня  расширяют,
строят улицы на Шейл-хилл, новый квартал со стороны Олтона, тем  меньше...
я помню. Многое становится безразличным.
   - Он состоял в клубе "Львов", - напомнил я, - но президентом его так  и
не выбрали. И еще - в комитете по устройству городского парка.  Он  всегда
делал добрые дела. Любил бродить по улицам и часто бывал в гараже Гаммела,
вон там на углу.
   Он закрыл глаза, и лицо стало такое же, как веки, растянутое  и  словно
пленкой подернутое, все в прожилках, безучастное, как у покойника. Кое-где
поблескивали непросохшие мазки краски.
   - Когда же это выпрямили переулок Гаммела? - пробормотал он про себя. -
Там была столярная мастерская и лачуга, где жил слепой, он ослеп на войне,
во время газовой атаки. Но вот я вижу, по улице идет человек. Из кармана у
него торчат испорченные ручки...
   - Это мой отец! - воскликнул я.
   Он сердито покачал головой и медленно поднял веки.
   - Нет, - сказал он. - Никого там нет. Это  просто  тень  дерева.  -  Он
усмехнулся, вынул из кармана крылатое кленовое семя,  ловко  расщепил  его
ногтем большого пальца и налепил на  нос,  как  делали  мы  в  детстве,  -
получился маленький зеленый рог. На лице,  разрисованном  желтой  краской,
это выглядело зловеще, и он в первый раз посмотрел прямо на меня. Глаза  у
него были черные,  как  нефть  или  перегной.  -  Понимаешь,  -  явственно
произнес он, - вы уехали. Не надо было уезжать.
   - Я не виноват, это все мама...
   Прозвенел звонок. Было время завтрака, но мне  не  принесли  поесть.  Я
сидел напротив Джонни Дедмена, и с  нами  были  еще  двое.  Джонни  раздал
карты. И так как я не мог их поднять, он  быстро  поднес  каждую  к  моему
лицу, и я увидел, что это не простые  карты.  Вместо  обычных  картинок  и
очков на них были тусклые фотографии.
   Туз бубен: Белая  женщина,  уже  немолодая,  сидит  на  стуле  голая  и
улыбается.
   Валет червей: Белая женщина и негр, совершающие акт взаимной любви.
   Десятка треф: Четверо лежат квадратом, женщины попеременно с  мужчинами
- один негр, остальные белые.
   Карты  были  дешевые,   плохо   напечатанные,   и   поэтому   некоторые
подробности, которые мне нестерпимо хотелось увидеть, были едва различимы.
   Чтобы скрыть смущение, я равнодушно спросил:
   - Где ты их достал?
   - В Олтоне, в табачной лавке, - сказал Джонни. - Но надо знать, у  кого
спросить.
   - Неужели и впрямь все пятьдесят две штуки такие? Вот чудеса.
   - Все, кроме вот этой, - сказал он и показал  мне  туза  пик.  Это  был
самый обыкновенный туз пик.
   - Вот досада.
   - Другое дело, если перевернуть его вверх ногами, - сказал  он;  теперь
туз был похож на яблоко с толстым "черным черенком.
   Я недоумевал.
   - Покажи остальные, - попросил я его.
   Джонни взглянул на меня своими хитрыми глазами,  и  его  пушистые  щеки
порозовели.
   - Обожди, учительский сынок, - сказал он. - За это надо  платить.  Я-то
заплатил.
   - Но у меня денег нет. Сегодня мы ночевали в гостинице, и отцу пришлось
дать портье чек.
   - Врешь, у тебя есть доллар. Ты припрятал его от старого дурака. У тебя
есть доллар в бумажнике в заднем кармане.
   - Но я не могу туда дотянуться, у меня руки скованы.
   - Что ж, -  сказал  он.  -  Тогда  сам  купи  себе  карты,  нечего  зря
трепаться.
   И он сунул колоду в карман зеленой,  как  трава,  рубашки  из  красивой
грубошерстной ткани. Поднятый воротник терся на затылке о его  прилизанные
волосы.
   Я попытался достать бумажник; онемевшие плечи ныли; спина  была  словно
приварена к скале. Пенни - она была рядом со мной, и от нес  исходил  едва
уловимый запах невинности - прижалась лицом к моей шее,  стараясь  достать
бумажник.
   - Брось, Пенни, - сказал я ей. -  Не  стоит.  Эти  деньги  понадобятся,
потому что мы должны поесть сегодня в городе перед баскетбольным матчем.
   - И зачем вы переехали на ферму? - сказала она. - Из-за  этого  столько
неудобств.
   - Правда, - сказал я. - Зато теперь нам легче быть вместе.
   - Но ты никогда этим не пользовался, - сказала она.
   - Один раз воспользовался, - сказал я в свое оправдание и покраснел.
   - Хрен с тобой, Питер, на, гляди, - со вздохом сказал Джонни.  -  И  не
говори потом, что я жадный.
   Он перебрал колоду и опять показал  мне  валета  червей.  Картинка  мне
нравилась - полная завершенность и симметрия, бурный водоворот плоти, лица
скрыты белыми пышными бедрами и длинными распущенными волосами женщины. Но
подобно тому, как  на  листе  бумаги,  заштрихованном  черным  карандашом,
проступают стершиеся, давным-давно закрашенные на крышке парты инициалы  и
надписи, эта картинка снова оживила во мне тоску и страх за отца.
   - Как думаешь, что покажет рентген? - спросил я как бы невзначай.
   Он пожал плечами, помычал, что-то прикидывая, и сказал:
   - Шансы равные. Может и так и этак обернуться.
   - О господи! - воскликнула Пенни и прижала пальцы к губам. -  Я  забыла
помолиться за него.
   - Это ничего, - сказал я. - Не думай про  это.  Забудь,  что  я  просил
тебя. Только дай мне кусочек от твоего бифштекса. Маленький кусочек.
   Весь сигаретный дым летел мне прямо в лицо; с каждым  вдохом  я  словно
глотал серу.
   - Полегче, - сказала Пенни. - Этак ты весь мой завтрак съешь.
   - Ты так хорошо ко мне относишься, - сказал я. - Почему? - Я задал этот
вопрос, чтобы выманить у нее признание.
   - Какой у вас теперь урок? - спросил Кеджерайз своим  противным  пустым
голосом. Он тоже был с нами.
   - Латынь. А я и не открывал этот вонючий учебник.  Где  там!  Всю  ночь
шлялся с отцом взад-вперед по Олтону.
   - То-то мисс Апплтон порадуется, - сказал Кеджерайз. Он завидовал  моим
способностям.
   - Ну, Колдуэллу она, небось, все простит, - сказала Пенни. Ей  хотелось
острить, а я этого не любил; не такая уж она была умная, и это ей не шло.
   - Странный разговор, - сказал я. - Что это значит?
   - А ты не замечал разве? - Ее зеленые глаза стали  Совсем  круглыми.  -
Твой отец и Эстер вечно любезничают в коридоре. Она от него без ума.
   - Да ты рехнулась, - сказал  я.  -  У  тебя  просто  помешательство  на
сексуальной почве.
   Я хотел пошутить, но, странное дело, она рассердилась:
   - А ты, значит, ничего не видишь, да, Питер? Спрятался в свою кожу, как
в броню, и никого на свете не замечаешь?
   "Кожа"... От этого слова я вздрогнул; но я был уверен, что  она  ничего
не знает про мою кожу. Лицо и руки у меня были чистые, а больше она ничего
не видела. Я терзался и боялся ее любви; ведь если она меня любит, значит,
в конце концов мы сблизимся и придет мучительный миг, когда я должен  буду
обнажить перед ней свое тело... "Прости меня, - вдруг застучало у  меня  в
мозгу, - прости, прости".
   Джонни Дедмен, уязвленный тем, что на него не  обращают  внимания  -  в
конце концов должны же младшие ценить, что он,  старшеклассник,  снисходит
до них, - стасовал свою похабную колоду и притворно хихикнул.
   - А вот картинка, умрешь, - сказал он. - Четверка стерв. То бишь  черв.
Женщина с быком.
   Майнор бросился к нашему столу. Его лысина сверкала яростью,  и  ярость
струилась из раздувавшихся ноздрей.
   - Пр-р-о-чь! - зарычал он. - Убери! И не смей больше с этой дрянью сюда
показываться.
   Дедмен поднял голову, взглянул на него, помаргивая  длинными  загнутыми
ресницами невинно и выжидающе. Потом процедил сквозь зубы:
   - Шел бы лучше конину свою рубить.
   Мисс Апплтон  едва  переводила  дух  -  видно,  ей  нелегко  было  сюда
взобраться.
   - Питер, переведи, - сказала  она  и  прочитала,  безупречно  произнося
долгие и краткие гласные:

   Dixit, et avertens rosea cervice rsfulsit,
   am