аком. Служащие Эссика использовали этот широкий левый
откос насыпи, принадлежавший железной дороге, как  стоянку  для  машин,  и
отец тоже остановился там. Мы вышли. Хлопнули  дверцы,  и  эхо  подхватило
стук. Машина распласталась на своей тени, как лягушка на зеркале. Она была
одна на стоянке. Синий светофор парил над головой, как бесстрастный ангел.
   Мы с отцом расстались у вокзала. Он пошел налево, к  больнице.  А  я  -
прямо, на Уайзер-стрит, где сверкали рекламы пяти кинотеатров.  В  деловой
части города люди растекались по домам. Дневные сеансы кончились; на двери
магазинов, в витринах которых рекламировалась "Белая январская распродажа"
и высились груды ваты, накладывали засовы, вешали замки; в ресторанах было
еще  малолюдно,  там  накрывали  столы  к  вечеру;  старики,   продававшие
бисквиты, накидывали на свои лотки брезент и уносили их.  Я  больше  всего
любил город в этот час, когда отец отпускал меня  и  я,  идя  один  против
течения, наперекор  этому  всеобщему  исходу,  бездомный,  свободный,  мог
глазеть на витрины ювелиров,  подслушивать  разговоры  у  дверей  табачных
лавок, вдыхать запах кондитерских, где толстухи в пенсне и в белых халатах
томились  над  блестящими  подносами  с  марципанами,  сдобными   булками,
ореховыми трубочками и медовыми коржиками.  В  этот  час,  когда  рабочие,
служащие и хозяйки пешком, на машинах, в автобусах и  трамваях  добирались
домой, где их ждали дела, я на время был свободен от всех дел, и  отец  не
только разрешил, но велел мне пойти в кино, которое на два часа  перенесет
меня в другой мир. Действительный мир, мой мир, со всеми его  горестями  и
удручающей путаницей, оставался позади; я бродил среди  сокровищ,  которые
когда-нибудь должны были стать моими.  В  такие  минуты,  роскошествуя  на
свободе, я часто с виноватым  чувством  вспоминал  о  маме,  которая  была
далеко и не могла ни остановить, ни защитить меня, о маме с ее  фермой,  с
ее старым отцом, о маме,  вечно  неудовлетворенной,  то  безрассудной,  то
благоразумной,  то  проницательной,  то  бестолковой,   то   простой,   то
непонятной, маме с ее широким озабоченным лицом и странным,  целомудренным
запахом земли и каши, о маме, чью  кровь  я  осквернял  в  липком  дурмане
олтонского центра. И тогда я задыхался среди гнилого великолепия, на  меня
нападал страх. Но я не мог искупить свою вину, не мог вернуться к ней, так
как по ее собственной воле нас разделяло десять миль; и  оттого,  что  она
своими руками оттолкнула меня, я стал мстительным, гордым и равнодушным  -
бродягой в душе.
   Пять  олтонских  кинотеатров   на   Уайзер-стрит   назывались   "Лоуи",
"Эмбесси", "Уорнер", "Астор" и "Риц". Я  пошел  в  "Уорнер"  на  "Молодого
трубача" с участием Кэрка Дугласа, Дорис Дэй и Лорен Бэкелл.  Отец  сказал
правду: там было тепло. И потом - самая большая удача за  этот  день  -  я
вошел, когда крутили мультфильм. Было тринадцатое число, и  я  не  ожидал,
что мне так повезет. Мульт, конечно, был про кролика. В "Лоуи" шел "Том  и
Джерри", в "Эмбесси" - "Лупоглазый моряк", а в "Асторе" либо фильм  Диснея
- в лучшем случае, либо "Пол Терри" - в худшем. Я  купил  пакетик  жареной
кукурузы и пакетик миндаля, хотя то и другое было вредно  для  моей  кожи.
Над запасными выходами мягко светились  желтые  огоньки,  и  время  словно
растворилось. Только в конце, когда главный герой,  трубач,  игравший  под
Бикса Бейдербеке, наконец вырвался из объятий богатой женщины с вкрадчивой
порочной улыбкой (Лорен Бэкелл), которая втаптывала в грязь его искусство,
и  добродетельная  талантливая   женщина   (Дорис   Дэй),   вновь   обретя
возлюбленного, заливалась  звонким  голосом,  своим  собственным,  а  Кэрк
Дуглас делал вид, будто играет на трубе, хотя на самом деле за него  играл
Гарри Джеймс, и "Песнь моего сердца" возносилась все выше, как серебристая
струя фонтана, только когда замирали последние ноты, я, перешагнув  высшую
ступень экстаза, вспомнил про отца. Во мне шевельнулось тревожное чувство,
что я _опаздываю_.
   Огни над дверями ярко вспыхнули. Я сорвался  с  места.  Пробегая  через
залитый светом вестибюль, я увидел себя во весь рост в огромных,  от  пола
до потолка, зеркалах - лицо горит, глаза покраснели,  на  плечах  огненной
рубашки белые хлопья, которые я наскреб с головы в темноте.  У  меня  была
привычка чесать голову, когда никто этого не видел. Я  досадливо  обмахнул
плечи и, выбежав на холодную улицу, с  удивлением  увидел  лица  прохожих,
казавшиеся изможденными и призрачными  после  огромных,  сияющих  звездных
видений, которые только что у меня на глазах медленно  наплывали  друг  на
друга, сливались, разлучались и соединялись снова. Я побежал к спортклубу.
Это было в двух кварталах по Уайзер-стрит у магазина Перкиомена и Бича.  Я
бежал вдоль железнодорожных  путей.  На  узкой  улочке  было  полным-полно
всяких забегаловок  и  парикмахерских.  Небо  над  высокими  крышами  было
мутно-желтым, и даже в зените звезды блекли, выпитые его бледностью. Запах
пилюль от кашля доносился издали,  как  бы  издеваясь  над  моим  страхом.
Идеальный город, город будущего отодвинулся  далеко,  казался  неуместной,
жестокой выдумкой.
   В спортклубе пахло резиновыми подметками и пол  был  весь  исшарканный,
серый. Под доской, увешанной старыми объявлениями и давнишними  турнирными
таблицами, сидел за столом мальчишка-негр и перелистывал комикс. Издали по
коридору, такому зеленому, словно лампы  там  светили  сквозь  виноградные
листья,  доносился  усердный  стук  бильярдных  шаров.  С  другой  стороны
непрерывно неслось: "Цок-цок-цок", там  играли  в  пинг-понг.  Мальчик  за
столом поднял голову от книжки, и я вздрогнул; в Олинджере не было негров,
и я испытывал перед ними суеверный  страх.  Они  казались  мне  колдунами,
владеющими темными тайнами любви и музыки. Но  у  этого  лицо  было  самое
безобидное, цвета молока с солодом. "Привет", - сказал я и затаив  дыхание
быстро прошел по коридору к бетонной лестнице,  которая  через  раздевалку
вела в бассейн. Когда я спустился туда, в нос мне ударил запах воды, хлора
и еще чего-то, наверное обнаженных тел.
   В большом, выложенном  кафелем  логове  бассейна  раскатистый  резонанс
вдребезги разбивал все звуки. На низкой деревянной  скамье  у  самой  воды
сидел отец, а рядом с ним  мокрый  и  голый  мальчишка  -  Дейфендорф.  На
Дейфендорфе были только черные форменные плавки, обтягивавшие бедра, между
которыми обрисовывался маленький, поникший бугорок. По его груди,  плечам,
ногам растекались густые волосы, а на деревянный под вокруг босых  ступней
капала вода. Хотя он слегка сутулился, гармонию его  белого  тела  портили
лишь грубые красные руки. Он  и  отец  встретили  меня  почти  одинаковыми
улыбками:  деланными,  бессмысленными,  заговорщическими.  Чтобы   позлить
Дейфендорфа, я ехидно спросил:
   - Ну как, выиграл заплыв брассом и вольным стилем?
   - Выиграл побольше твоего, - огрызнулся он.
   - Да, он выиграл заплыв, - бросил отец. - Я горжусь  тобой,  Дейфи.  Ты
сдержал слово, сделал все что мог. Ты настоящий человек.
   - К чертям собачьим, если б  я  не  прозевал  того  малого  на  дальней
дорожке, то выиграл бы и в вольном стиле. Он, гад, подкрался тихонечко,  а
я уж думал, что пришел первым, и не спешил.
   - Тот мальчик хорошо плыл, - сказал отец. - И победил честно.  Он  взял
правильный темп. Фоли отличный тренер. Если б я  не  был  таким  бездарным
тренером, Дейфи, ты стал бы королем всего округа. Ты же самородок. Если  б
только я не был такой бездарностью, а ты бросил бы курить.
   - На хрен это надо, я и так запросто могу полторы минуты не  дышать,  -
сказал Дейфендорф.
   Чувствовалось,  что  они  хотят  польстить  друг  другу,  и  это   меня
раздражало. Я тоже встал рядом с отцом и принялся смотреть на бассейн:  он
был здесь главным  героем.  Он  наполнял  свою  большую  подземную  клетку
дробным блеском  и  режущим  глаза  запахом  хлора.  Трибуна,  где  сидели
соревнующиеся команды и судьи, отражалась в возмущенной воде, и  отражение
порой приобретало на какой-то миг сходство с бородатым лицом.  Разбиваемая
снова и снова, вода, блестя и сверкая,  всякий  раз  мгновенно  смыкалась.
Крики и всплески, перекрываемые эхом  и  новыми  всплесками,  сталкиваясь,
рождали необычные слова, каких не было ни в  одном  известном  мне  языке,
какой-то нелепый лай, словно в ответ на вопрос, который я дал, сам того не
зная. КЕКРОП! ИНАХ! ДИЙ! Нет, это не я задал вопрос, а отец рядом со мной.
   - Что чувствует победитель? - спросил  он  громко,  глядя  прямо  перед
собой и потому обращаясь в равной мере к Дейфендорфу и ко мне. - Ах  черт,
мне никогда этого не узнать.
   Блики и  пузыри  мельтешили  по  дрожащей  шкуре  воды.  Линии  на  дне
бассейна, разделявшие водные дорожки, свивались и змеились, преломляясь  в
воде; бородатое лицо, казалось, вот-вот обретет  окончательную  форму,  но
тут прыгал новый спортсмен. Все состязания были кончены, оставались только
прыжки в воду. Один из наших старшеклассников, Дэнни Хорст, низкорослый, с
длинными черными волосами, которые он перед прыжком  повязал  лентой,  как
гречанка, вышел на трамплин, играя мускулами, и сделал переднее  сальто  -
колени подобрал, носки вытянул, а потом вонзился в воду с мягким  плеском,
красиво изогнувшись, словно ручка греческой вазы, так что  один  из  судей
сразу включил на доске десятку.
   - За пятнадцать лет, - сказал отец, - я ни разу не видел, чтобы  десять
очков  засчитали.  Это  как  второе  пришествие.   Ведь   на   свете   нет
совершенства"
   - Дэнни, друг, во дает! - завопил Дейфендорф, и обе команды  захлопали,
приветствуя прыгуна, когда он вынырнул, гордым взмахом руки отбросил назад
растрепавшиеся волосы и в несколько гребков подплыл к  краю  бассейна.  Но
при следующем прыжке Дэнни, чувствуя, что  мы  снова  ждем  чуда,  слишком
напрягся, потерял ритм, вышел из полуторного сальто на миг раньше  времени
и ударился о воду спиной. Один судья засчитал ему три очка. Двое других  -
по четыре.
   - Что ж, - сказал отец, - бедный мальчик сделал все что мог.
   И когда Дэнни вынырнул, отец, единственный из всех, захлопал.
   Соревнования кончились со счетом: Западный Олтон - 37,5; Олинджер - 18.
Отец встал у края бассейна и сказал своей команде:
   - Я горжусь вами.  Вы  молодцы,  хотя  бы  уже  потому,  что  вышли  на
соревнование - ведь это не приносит вам ни славы, ни денег. У нас в городе
даже пруда нет, и просто уму непостижимо, как вы достигли  таких  успехов.
Будь у школы свой бассейн, как в Западном Олтоне, - хотя я вовсе  не  хочу
умалить их достижения, - каждый из вас был бы  Джонни  Вейсмюллером.  И  в
моем журнале вы уже получили оценку не ниже, чем  он.  Дэнни,  ты  прыгнул
великолепно. Едва ли мне еще доведется в жизни увидеть такой прыжок.
   Странно  выглядел  отец,  когда  произносил  эту  речь,  -   он   стоял
выпрямившись, в костюме и при галстуке, среди голых ребят; с  трибуны  его
темная, исполненная серьезности  голова  рисовалась  на  фоне  волнующейся
бирюзовой воды и белого кафеля, усеянного зелеными бусинками. По плечам  и
грудям слушавших его ребят то и дело проходила возбужденная дрожь, быстро,
как рябь по воде или трепет по лошадиной шкуре. Несмотря на поражение, они
были  шумливы  и  горды  собой;  мы  оставили  их  в  душевой,  где   они,
намыливаясь, резвились, как табунок жеребят под дождем.
   - Тренировка в среду, как обычно, - сказал им отец на  прощание.  -  Не
пейте в этот день молочных коктейлей и не ешьте больше четырех бифштексов.
   Все засмеялись, и даже я улыбнулся, хотя отец меня тяготил.  Тяжесть  и
инерция ощущались в нем всю эту полную  событий  ночь  и  на  каждом  шагу
мешали мне исполнить мое простое желание -  добраться  с  ним  до  дому  и
сбросить обузу с плеч.
   Когда мы, поднявшись по бетонной лестнице, вышли в коридор, нас  нагнал
тренер олтонской команды,  Фоли,  и  они  с  отцом  проговорили,  как  мне
казалось, битый час. От сырого воздуха бассейна костюмы у них измялись,  и
в зеленом полумраке коридора они были похожи на двух пастухов,  мокрых  от
росы.
   - Вы проделали нечеловеческую работу с этими мальчиками, - сказал  отец
мистеру Фоли. - Будь во мне хоть десятая доля ваших  способностей,  мы  бы
вам показали, где раки зимуют. У меня  в  этом  году  несколько  настоящих
самородков.
   - Ах оставьте, Джордж,  -  сказал  Фоли,  толстый,  рыжеватый  человек,
подвижный и обходительный. - Вы не  хуже  моего  знаете,  что  тренер  тут
вообще ни к чему; единственное, что можно сделать, - это пустить лягушек в
пруд. В каждом из нас сидит рыба, надо только броситься в воду, чтобы дать
ей волю.
   - Прекрасно сказано, друг! - подхватил отец. - Никогда  еще  не  слышал
таких мудрых слов. Ну, а как вам понравился мой чемпион в заплыве брассом?
   - Он должен был выиграть и в вольном стиле.  Надеюсь,  вы  ему  всыпали
хорошенько за то, что он зевал?
   - Он глуп, друг, понимаете, глуп. У бедняги не  больше  мозгов,  чем  у
меня, и мне жалко его ругать.
   Я чуть не лопался от нетерпения.
   - Вы ведь знаете моего  сына?  Питер,  иди  сюда  и  пожми  руку  этому
замечательному человеку. Вот какого отца тебе бы иметь!
   - Еще бы, как не знать Питера, - сказал мистер Фоли, и его рукопожатие,
крепкое, теплое и непринужденное, показалось мне  необычайно  приятным.  -
Весь округ знает сына Колдуэлла.
   В их тоскливом  мире  молодежного  спортклуба,  состязаний,  спортивных
торжеств эта дикая лесть сходила за разговор; в мистере Фоли меня  это  не
так раздражало, как в отце, чье пристрастие  к  такой  болтовне,  как  мне
всегда казалось, шло от застенчивости.
   Отец, при всей своей общительности, в душе был человек молчаливый. И  в
тот вечер настроение у него было такое, что память моя сохранила лишь  его
молчание. Когда мы шли по улице, губы у него были  плотно  сжаты,  а  ноги
меряли тротуар с какой-то невольной жадностью. Не знаю, найдется ли еще на
свете  человек,  который  так  любил  бы  ходить  по  уродливым  восточным
городкам, как мой отец. Трентон, Бриджпорт, Бингемтон, Джонстаун, Элмайра,
Аллентаун - во все эти города его  забрасывала  жизнь,  когда  он  работал
монтером телефонной компании, еще до  того,  как  он  женился  на  маме  и
родился я, а он остался на бобах из-за  гуверовского  кризиса.  Он  боялся
Файртауна,  чувствовал  себя  неприютно  в  Олинджере,  но  обожал  Олтон:
асфальт, уличные фонари,  прямые  фасады  домов  говорили  ему  о  великой
среднеатлантической цивилизации, от Нью-Хейвена на севере до Хейджерстауна
на  юге  и  Уилинга  на  востоке,  она  была  для  него  домом  в  мировом
пространстве. Идя вслед за отцом по  Шестой  улице,  я  слышал,  как  поет
асфальт.
   Я спросил у него про рентген, а он вместо ответа  спросил,  хочу  ли  я
есть. И я почувствовал, что в  самом  деле  голоден;  кукуруза  и  миндаль
оставили только кислый привкус во  рту.  Мы  остановились  у  передвижного
ресторанчика, похожего на трамвай, возле магазина "Акме". Отец держался  в
городе с успокаивающей простотой. Мама  -  та  все  усложняла,  как  будто
пыталась объясниться на иностранном  языке.  И  наоборот,  на  ферме  отец
становился робким и нерешительным. Но здесь, в Олтоне, в четверть девятого
вечера, он чувствовал себя свободно и уверенно, а ведь больше,  собственно
говоря, ничего и  не  требовалось  от  любого  отца;  дверь  распахивается
настежь, пристальные взгляды  посетителей  встречаются  без  робости,  два
стула поставлены рядом,  меню  привычно  берется  со  своего  места  между
ящичком с салфетками и  бутылкой  кетчупа,  несколько  слов  бармену,  без
притворства и пустой болтовни, и мы молча,  как  подобает  мужчинам,  едим
бутерброды, он - с омлетом, а я - с жареной ветчиной.  Отец  без  смущения
облизнул три средних пальца правой руки и провел по нижней  губе  бумажной
салфеткой.
   - В первый раз, не упомню уж с  каких  пор,  поел  с  удовольствием,  -
сказал он.
   На сладкое мы заказали яблочный пирог мне  и  кофе  ему;  счет  был  на
плотной  зеленой  бумажке,  непонятно  для   чего   пробитой   треугольным
компостером.  Отец  расплатился,  отдав  один  из   двух   долларов,   еще
остававшихся в его  потертом  бумажнике,  который  он  неизменно  носил  в
брючном кармане, так что бумажник изогнулся  по  его  бедру.  Вставая,  он
привычным движением бородавчатой руки  незаметно  сунул  под  свою  пустую
чашку два десятицентовика. Потом, подумав  немного,  купил  за  шестьдесят
пять центов бутерброд по-итальянски. Решил сделать маме  сюрприз.  В  этом
отношении у мамы был  низменный  вкус,  она  любила  эти  остро  пахнущие,
скользкие бутерброды, а я с ревнивым  чувством  замечал,  что  здесь  отец
лучше понимал ее, чем я.  Он  уплатил  за  бутерброд,  разменяв  последний
доллар, и сказал:
   - Больше у меня ничего  нет,  сынок.  Теперь  мы  с  тобой  как  бедные
сиротки.
   Помахивая коричневым пакетом, он пошел впереди меня к машине.
   Наш "бьюик" по-прежнему сиротливо стоял один на своей тени. Нос его был
задран вверх, к невидимым снизу  рельсам.  Запах  ментола,  словно  лунные
испарения, пронизывал ледяной воздух. Фабричная стена  была  как  утес  из
кирпича и черного стекла. Кое-где, странным  образом  оживляя  ее,  вместо
стекол в окна были вставлены квадраты картона или жести. Кирпич таил  свой
истинный цвет от уличного фонаря; освещавшего площадку, и на  месте  стены
словно  была   та   же   темнота,   только   поредевшая,   разжиженная   и
мертвенно-серая. А земля в свете этого  же  фонаря  странно  поблескивала.
Усыпанная осколками угля и шлака, она была здесь беспокойной и гулкой, все
время потрескивала и  шевелилась  под  ногами,  как  будто  ее  непрерывно
разгребали граблями. Вокруг стояла тишина. В окнах, смотревших на нас,  не
было ни огонька, хотя где-то в глубине фабрики маячило  бессонное  голубое
мерцание. Нас с отцом могли бы убить, и до утра ни одна душа не узнала  бы
об этом. Наши тела лежали бы в канаве у фабричной  стены,  руки  и  волосы
вмерзли бы в лед.
   Мотор на морозе никак не заводился.  "Тр-тр-тр",  -  тарахтел  стартер,
сначала бодро, потом все медленней, неуверенней.
   - Господи, не оставь меня, - выдохнул отец  вместе  с  дрожащей  струси
пара. - Хоть бы еще раз завелась, а уж завтра  мы  непременно  аккумулятор
зарядим.
   "Тр-тр, трр, тррр".
   Отец выключил зажигание, и мы молча сидели  в  темноте.  Он  подышал  в
кулак.
   - Вот видишь, - сказал я. - Носил бы перчатки, не  пришлось  бы  сейчас
мерзнуть.
   - Ты, наверное, продрог до костей, - отозвался он. - Ну, еще  разок.  -
Он снова включил зажигание и нажал большим пальцем кнопку стартера. За это
время аккумулятор отдохнул, стартер начал обнадеживающе:
   "Др-др, др-др, тр-тр, трр, трр".
   Аккумулятор совсем сел.
   Отец туже подтянул ручной тормоз и сказал мне:
   - Попали мы в переплет. Придется прибегнуть к крайнему средству. Садись
за руль, Питер, а я вылезу и толкну машину. Тут есть небольшой  уклон,  но
она стоит ладом. Включи заднюю передачу. Как крикну, бросай сцепление.  Да
смотри же, резко, сразу.
   - Может, лучше сходить за механиком, покуда гараж не закрылся? - сказал
я, боясь, что не справлюсь.
   - Ничего, давай попробуем, - сказал он. - Ты не робей.
   Он вылез из машины, а я подвинулся, со страху сев на  свои  учебники  и
пакет с маминым бутербродом. Отец встал перед  капотом,  пригнулся,  чтобы
всей тяжестью навалиться на машину, и зубы его блеснули при желтом  свете,
как у гнома. Фары так били ему в лицо, что лоб, казалось,  сплошь  состоял
из шишек, и было заметно, что  он  не  раз  ломал  нос,  когда  студентом,
тридцать лет назад, играл в футбол. Похолодев, я проверил положение рычага
скоростей, ключа зажигания и подсоса. Отец кивнул,  и  я  отпустил  ручной
тормоз. Только его дурацкая круглая шапчонка синела над капотом, когда  он
навалился на машину. Она подалась назад. Шины верещали все  про