ебе  лучше  бы
заняться чем-нибудь другим.
   - А? Черт возьми, да ведь это единственное, на  что  я  гожусь,  Хэсси.
Единственный мой талант. Не могу я уйти из школы.
   - Мы оба так и знали, что ты это скажешь.
   - Как по-твоему, Хэсси, он что-нибудь смыслит в рентгеновских  снимках?
Знает ли этот старый обманщик, о чем говорит?
   Я закрыл глаза и поблагодарил бога. Холодная сухая рука  легла  мне  на
лоб. Мамин голос сказал:
   - Джордж! Что ты сделал с мальчиком? Он весь горит.
   Из-за деревянной перегородки донесся приглушенный голос деда:
   - Приятного сна.
   Отец прошел по шатким доскам пола на  кухню  и  крикнул  наверх,  вслед
деду:
   - Не сердитесь из-за газеты, Папаша! Завтра привезу. Верьте  слову,  до
тех пор ничто  не  изменится.  Русские  по-прежнему  в  Москве,  а  Трумэн
по-прежнему на троне.
   Мама спросила:
   - Давно это с тобой?
   - Не знаю, - ответил я. - С утра чувствую слабость и весь какой-то  сам
не свой.
   - Поешь супу?
   - Немножко, самую малость. Как  хорошо,  что  у  папы  все  в  порядке,
правда? Что у него не рак.
   - Да, - сказала она. - Теперь ему придется что-нибудь другое придумать,
чтоб его жалели.
   На ее удлиненном лице, которое всегда так меня  успокаивало,  мелькнула
горечь и тут же исчезла.
   Я сделал попытку вернуться в тот маленький тайный мирок, мой  и  мамин,
где мы всегда ласково подшучивали над отцом, и поддакнул ей:
   - На это он мастер. Может быть, это и есть его талант.
   Отец вернулся в комнату и объявил:
   - Черт возьми, ну и характер у старика!  Он  не  на  шутку  рассердился
из-за того, что я не привез газету. Знаешь, Хэсси, он просто  железный.  Я
на его месте уже лет двадцать лежал бы на кладбище.
   Хотя меня клонило в сон и голова слишком кружилась, чтобы соображать, я
все же заметил, что он увеличил срок своей жизни против обычного.
   Родители накормили меня, уложили в постель  и  накрыли  своим  одеялом,
чтобы я поскорее согрелся. Зубы у меня начали стучать, и я даже не пытался
унять странную дрожь, от которой по всему телу роились холодные мурашки, а
мама осыпала меня горячими, но беспомощными заботами. Отец стоял, растирая
руки.
   - Бедный мальчик слишком самолюбив, - сказал он стонущим голосом.
   - Солнышко мое, - это, кажется, сказала мама.
   Их голоса отдалились, затихли, и я уснул. Мне снились не они, не Пенни,
не Дейфендорф, не Майнор Крец, не мистер  Филиппс,  в  моем  сне  медленно
кружился мир тех времен, когда никого из них  еще  не  было,  и  только  в
отдалении мелькало удивленное и испуганное лицо бабушки, как в те  минуты,
когда она кричала мне, чтобы я слез с дерева,  это  лицо  вместе  со  мной
плыло в изменчивом, зыбком потоке неузнаваемого. И все время я слышал свой
громкий недовольный голос, а  когда  проснулся,  мне  нестерпимо  хотелось
облегчиться. Голоса родителей внизу казались  раздвоившимися  продолжением
моего собственного голоса. В окно лился лимонно-желтый  утренний  свет.  Я
вспомнил, как ночью, в забытьи,  среди  кошмаров,  почувствовал  вдруг  на
своем лице прикосновение руки и услышал голос отца из угла комнаты:
   - Бедный сынишка, если б я мог отдать ему свое железное здоровье.
   А теперь этот голос, высокий и напряженный, словно хлестал мать:
   - Говорю тебе, Хэсси, я решил твердо. С волками жить, по-волчьи выть  -
вот мой девиз. Эти негодяи не дают мне пощады, и я им не дам.
   - Не очень-то это педагогично так рассуждать. Оттого у тебя все  внутри
и переворачивается.
   - Иначе невозможно, Хэсси. Всякий другой путь равносилен  самоубийству.
Если я удержусь в школе еще десять лет, то получу пенсию за двадцатилетний
стаж, и вопрос будет решен. Конечно, если Зиммерман с этой  дрянью  Герцог
не выгонят меня в шею.
   - Только потому, что ты видел, как она выходила  из  кабинета?  Джордж,
зачем так преувеличивать - хочешь  нас  всех  с  ума  свести?  Какая  тебе
радость, если мы сойдем с ума?
   - Я не преувеличиваю, Хэсси. Она знает, что я знаю, и Зиммерман  знает,
что я знаю, что она знает.
   - Как это, должно быть, ужасно - знать столько сразу.
   Молчание.
   - Да, - сказал отец. - Это ад.
   Снова молчание.
   - По-моему, доктор прав, - сказала мама. - Тебе надо уйти из школы.
   - Ты рассуждаешь по-женски, Хэсси. А док Апплтон мелет вздор, должен же
он что-то сказать. На что еще я гожусь? Меня больше никуда не возьмут.
   - Если ты не найдешь другой работы, будем вместе вести хозяйство. -  Ее
голос стал робким и девически тонким; горло у меня сжалось от боли за нее.
- У нас хорошая ферма, -  сказала  она.  -  Мы  могли  бы  жить,  как  мои
родители, ведь они были счастливы здесь. Правда, папа?
   Дед не ответил. И тогда мама, чтобы заполнить молчание,  начала  нервно
шутить.
   - Подумай, Джордж, физический труд. Близость к  природе.  Да  ты  сразу
человеком себя почувствуешь.
   Теперь голос отца стал серьезным.
   - Хэсси, я хочу быть с тобой откровенным, ведь ты мне жена.  Я  терпеть
не могу природы. Она напоминает мне о  смерти.  Для  меня  природа  -  это
только мусор, хаос и вонь, как от скунса, бр-р!
   - Природа, -  произнес  дед  торжественно,  как  всегда,  и  решительно
откашлялся, - она, как мать, ласк-кает и нак-казывает той же рукой.
   Напряжение невидимой пленкой обволокло весь дом, и  я  знал,  что  мама
заплакала. Я плакал вместе с ней ее слезами и все же был рад ее неудаче  -
мне было страшно подумать, что отец  может  стать  фермером.  Это  и  меня
приковало бы к земле.
   У кровати стоял ночной горшок, и я смиренно преклонил перед ним колени.
Это видели только желтые  медальки  с  обоев.  Моя  красная  рубашка,  как
свежесодранная кожа,  скомканная,  валялась  на  полу  у  стены.  Встав  с
постели, я почувствовал себя совсем больным. Ноги дрожали, голова  болела,
в горле словно застряло стекло. Но у меня уже текло из носу, и я с  грехом
пополам прокашлялся. Я снова  лег  и  стал  предвкушать  знакомое  течение
болезни: кашель смягчится, заложенный нос  очистится,  температура  начнет
падать - верных три дня в постели. Когда я начинал выздоравливать, будущее
казалось мне особенно близким, я  с  волнением  думал  о  том,  как  стану
художником, предавался самым радужным мечтам. Лежа в кровати, я  повелевал
огромными призраками красок, и мир как будто существовал только для  того,
чтобы мои мечты могли сбыться.
   Отец услышал, как я вставал, и поднялся ко мне. Он был в своем кургузом
пальто и идиотской вязаной шапчонке. Он уже собрался, и в тот день  я  его
не задерживал, Лицо у него было веселое.
   - Ну как, сынок? Елки-палки, и досталось же тебе за эти три дня, а  все
я виноват.
   - Ты тут ни при чем. Я рад, что все обошлось.
   - А? Это ты про рентген? Да, видно, я в рубашке родился.  Надо  уповать
на бога, он не оставит.
   - Ты уверен, что сегодня будут занятия?
   - Да, по радио объявили, что все уже готовы. Зверюги готовы учиться.
   - Послушай, папа.
   - Да?
   - Если ты хочешь уйти из школы, или взять отпуск на год, или  еще  что,
ты из-за меня не отказывайся.
   - Не беспокойся об этом. Не беспокойся о своем старике, у  тебя  и  без
того забот хватает. Я всю жизнь поступал только как стопроцентный эгоист.
   Я отвернулся и стал смотреть в окно. Вскоре за окном  появился  отец  -
прямая фигура, темневшая на фоне снега. И хотя идти  было  трудно,  он  не
горбился; все такой же прямой, прошел он через наш  двор,  мимо  почтового
ящика и дальше, вверх по холму, пока не скрылся за деревьями сада. Деревья
с  солнечной  стороны  отсвечивали  белым.  Сдвоенные  телефонные  провода
наискось пересекали ясное синее небо. Голая  каменная  стена  была  словно
тронута коричневой краской; следы отца прочертили снег - белое на белом. Я
понимал, что вижу - глухой уголок Пенсильвании в 1947 году, - и  в  то  же
время не  понимал,  меня  слегка  лихорадило,  и  я  бездумно  покоился  в
прямоугольнике многоцветного сияния. Я страстно хотел запечатлеть  это  на
полотне, все как есть, в непостижимом величии; и мне пришло в голову,  что
к природе надо подходить безоружным, отбросив перспективу,  наложиться  на
нее, как широкое прозрачное полотно, в  надежде,  что  если  полностью  ей
подчиниться, получится отпечаток прекрасной и необходимой правды.
   А потом - словно я, пропустив через себя это изначальное  волнение,  на
совесть поработал - я почувствовал усталость  и  задремал,  и  когда  мама
принесла мне апельсиновый сок и пшеничные хлопья, я ел в полусне.



9

   Один шел он через белую ширь. Копыта  его  цокали,  а  одно  скрежетало
(кость о кость) по нагретому солнцем известняку плато. Какой же  он,  этот
свод - бронзовый или железный? Говорят, наковальня падала  бы  с  неба  на
землю девять дней и ночей; и с земли она тоже  падала  бы  девять  дней  и
ночей, а на десятый день достигла бы Тартара. В первое время,  когда  Уран
каждую ночь сочетался с Геей, это  расстояние,  наверно,  было  меньше.  А
теперь  оно,  пожалуй,  увеличилось,  пожалуй,  -  эта  мысль  еще  больше
разбередила его боль - наковальня вечно падала  бы  с  неба,  не  достигая
земли. В самом деле, разве матерь Гея,  которая  некогда  явила  из  своих
сырых недр Сторуких, властителя металлов Одноглазого, бурный  и  бездонный
Океан, Кея и Крия, Гипериона, Иапета, Тейю и Рею, Фемиду и Мнемозину, Фебу
в златом венце и прекрасную Тефшо, мать Филиры;  Гея,  которая,  когда  ее
оросили капли крови от увечья ее  супруга,  родила  мстительных  Эриний  и
более кротких  Мелиад,  нимф  стройного  ясеня,  воспитавших  Зевса;  Гея,
которая породила Пегаса из капель крови Горгоны и, сочетавшись с Тартаром,
произвела на свет своего младшего сына, ужасного Тифона, чья нижняя  часть
туловища - это две змеи, которые переплелись в схватке, а руки, простертые
от восхода до заката, швыряли целые  горы,  орошенные  его  же  кровью,  и
вырезали жилы у самого Зевса, принявшего обличье медведя, -  разве  матерь
Гея, которая так легко исторгла из своего темного чрева всех  этих  чудищ,
не пребывала теперь в странном покое? Белой, белой была  она,  цвет  самой
смерти, сумма спектра, всюду, куда ни обращал  кентавр  свой  взор.  И  он
подумал, не из-за того ли, что оскопили Небо, столь  чудовищно  бесплодной
стала Гея, хотя она громко взывала о спасительном соединении?
   У дороги, по которой он шел, растительность была унылой и однообразной.
Луговая трава, росчерк Деметры, сумах,  ядовитый  для  кожи,  кизил,  кора
которого слабит, тута, болотный дуб и дикая вишня, какой  всего  больше  в
живых изгородях. Голые ветки. В это время года они были лишены своей красы
и рисовались на снежном покрове четкими письменами.  Он  пытался  прочесть
их, но не мог. И неоткуда было ждать помощи. Он просил совета у каждого из
двенадцати, и никто не указал ему выхода. Неужели ему  вечно  бродить  под
пустым взглядом богов? Боль терзала его  тело,  воя,  как  запертая  свора
собак. Выпустите их. _Боже, выпусти их на  волю_.  И  словно  услышав  эту
молитву, в его мозг, как гнилое, омерзительное дыхание  Гекаты,  в  ярости
хлынула толпа безобразных и неистовых чудищ -  отбросы  творения,  отрыжка
безгубого зева Хаоса,  свирепого  прародителя  всего  сущего.  Б-р-р!  Его
мудрость беспомощно отступала перед этим натиском ужаса, и он молил теперь
только о блаженстве неведения, забытья. В своей прозорливости он давно уже
взял себе за правило просить богов только о том,  чего  они  не  могут  не
дать. И врата сузились: боги милостиво позволили ему кое-что забыть.
   Его беспокоило то, что он оставил позади. Его дитя в лихорадке.  Сердце
его  исполнилось  жалости  к  длинноволосой  Окирое,   единственному   его
отпрыску. Бедняжке нужно постричься. Ей многое  нужно.  Бедность.  Он  мог
передать своему ребенку лишь то, что сам  получил  в  наследство,  -  кучу
долгов и Библию. Бедность - вот истинно последнее  дитя  Геи.  Оскопленное
Небо метнулось прочь, обезумев от  боли,  и  оставило  своего  сына  средь
жгучей белой пустыни, чьи руки простерты от восхода до заката.
   Но  даже  в  зимнем  своем  окоченении  голые  ветви  таят   маленькие,
неприметные почки. Спаситель был рожден в лютую стужу. Листья опадают,  но
остается смолистый корень, легкий след, который, как  посылку,  откроют  в
будущем. И поэтому в черных ветвях у него над головой мерцали  красноватые
искры. Тусклый взгляд кентавра, как  лакмус,  отмечал  все  это;  медленно
текла его мысль. Просветы, мелькавшие в живой  изгороди,  были  похожи  на
двери, и он вспомнил, как шел с  отцом  по  каким-то  приходским  делам  в
Пассейике и улица на каждом шагу таила опасность; была суббота, и  рабочие
с серных копей пьянствовали. За двойными дверьми салуна плескался ядовитый
смех, в котором словно сосредоточилась вся жестокость и все  кощунство  на
свете, и он недоумевал, как такой шум может существовать в мире, созданном
богом его отца. В те времена он уже  привык  скрывать  свои  чувства,  но,
видимо, его беспокойство все же было заметно, потому что  он  помнил,  как
отец в своем белом воротнике повернулся, прислушался к смеху из  салуна  и
сказал сыну с улыбкой:
   - Всякая радость от бога.
   Он, конечно, шутил, но мальчик воспринял  его  слова  всерьез.  _Всякая
радость от бога_. Где бы ни радовалась живая душа - в грязи, в смятении, в
бедности, - всюду являлся бог и предъявлял свои права;  в  бары,  бордели,
школы и заплеванные переулки, какими бы темными, мерзкими и  далекими  они
ни были, - в Китае, в Африке или в Бразилии, всюду, где люди хоть  на  миг
испытывали радость, прокрадывался бог и приумножал свои вечные владения. А
все остальное, все, что не было радостью, исчезло, низвергнутое, ненужное,
несуществующее. Он вспомнил, как его жена радовалась ферме, Папаша  Крамер
- газете, а сын - будущему, и он сам был рад, благодарен за то, что сможет
еще некоторое время поддерживать в них эту радость.  Рентгеновский  снимок
чист. Белая ширь дней расстилалась впереди. Время  отдало  ему  во  власть
небесный простор, по которому он плыл, как истинный внук Океана; он понял,
что, отдав свою жизнь другим, он стал совершенно свободен. Гора Ида и гора
Дикта с двух сторон, из голубой дали, мчались к нему, как набегающие валы,
и в его стройном теле вновь сочетались между собой Небо  и  Земля.  Только
доброта бессмертна. И она пребудет вовек.
   Он дошел до поворота дороги. В сотне шагов впереди он  увидел  "бьюик",
словно черную пасть, которая должна его поглотить. Бывший катафалк. Черное
пятно на фоне сугробов - еще неизвестно, удастся ли  его  вытащить.  Слева
над покатым лбом поля торчала силосная башня Эмиша в островерхой шляпе  из
рифленого железа; заброшенная ветряная мельница стояла неподвижно; воронье
Кружило над погребенным жнивьем.
   Бездушный пейзаж.
   Незримый простор, который на миг переполнил  кентавра,  исчез,  пронзив
его болью; он посмотрел на автомобиль, и сердце его сжалось.  Боль  прошла
по животу, там, где человеческое соединялось с конским. В местах  перехода
чудища особенно уязвимы.
   Чернота.
   Да, они не жалели  шеллака  на  эти  довоенные  "бьюики".  Когда  Хирон
подошел  ближе,  зияющая  впадина  на  месте  разбитой  решетки  удивленно
ощерилась. И он понял, что это устье  тоннеля,  через  который  он  должен
проползти;  ученики,  вверенные  его  попечению,   предстали   перед   его
воспаленным внутренним взором как вертящиеся  ножи  мясорубки,  отливающие
всеми цветами радуги. Слишком долго ему везло. В последние дни он прощался
со всем, привел в порядок журналы, готовясь в  новый  путь.  Но  этого  не
будет. Атропа щелкнула ножницами, подумала, улыбнулась и позволила  прясть
нить его жизни дальше.
   Хирон подавил отрыжку и попытался сосредоточиться. Впереди, как  крутая
гора,  высилась  безнадежная  усталость.  От  мысли,  что  снова  придется
изворачиваться перед Зиммерманом, миссис  Герцог  и  всей  этой  огромной,
деспотичной олинджерской бандой, ему становилось тошно; как могло семя его
отца, таившее в себе беспредельные возможности, дать отпрыск, загнанный на
клочок бессильной, неблагодарной, враждебной земли, вынужденный жить среди
непроницаемых лиц, в четырех замкнутых стенах двести четвертого класса?
   Подойдя к машине ближе, так что  в  крыле  появилось  его  вытянутое  и
искаженное отражение, он понял. Это  колесница,  которую  прислал  за  ним
Зиммерман. Уроки. Он должен совладать с собой и подготовиться к урокам.
   _Почему мы чтим Зевса_? Потому что другого бога нет.
   _Назовите пять рек в царстве мертвых_. Стикс, Ахеронт, Флегетон,  Коцит
и Лета.
   _Кто были дочери Нерея_? Автоноя,  Агава,  Актея,  Амфитрита,  Галатея,
Галена, Галимеда, Галия, Гиппоноя, Гиппотоя, Главка, Главконома, Динамена,
Дорида, Дото, Кимо,  Кимодока,  Кимотоя,  Лаомедия,  Лиагора,  Лисианасса,
Мелита, Мениппа, Немерта, Несея, Несо, Панопея, Паситея,  Плото,  Полиноя,
Понтопория,  Проноя,  Проти,  Протомедия,  Псамата,  Сао,  Спио,  Фемисто,
Феруса, Фетида, Фоя, Эвагора, Эварна, Эвдора, Эвкранта, Эвлимена,  Эвника,
Эвпомпа, Эона, Эрата.
   _Кто такой герой_? Герой - это царь, принесенный в жертву Гере.
   Хирон подошел к краю плато; его  копыто  скребнуло  известняк.  Круглый
белый камешек со стуком  скатился  в  пропасть.  Кентавр  возвел  глаза  к
голубому своду в понял, что ему и в самом деле предстоит  сделать  великий
шаг. Да, поистине великий шаг, к которому он не подготовился за  всю  свою
полную скитаний жизнь. Нелегкий  шаг,  нелегкий  путь,  потребуется  целая
вечность, чтобы пройти его до конца,  как  вечно  падает  наковальня.  Его
истерзанные внутренности расслабли; раненая нога нестерпимо болела; голова
стала невесомой. Белизна известняка пронзала глаза. На краю обрыва  легкий
ветерок овеял  его  лицо.  Его  воля,  безупречный  алмаз,  под  давлением
абсолютного страха исторгла из себя последнее слово. Сейчас.
   "Страдая от неисцелимой раны в лодыжке, он удаляется  в  пещеру  и  там
хочет умереть, но не может, потому что он бессмертен. Тогда он  предлагает
Зевсу вместо Прометея себя, и, хотя его ожидало бессмертие, оканчивает так
свою жизнь" [Аполлодор, II, 85 (греч.)].
   Хирон принял смерть.



ЭПИЛОГ

   Зевс любил своего старого друга и вознес его  на  Небо,  где  он  сияет
среди, звезд, обращенный  в  созвездие  Стрельца.  Здесь,  в  Зодиаке,  то
восходя, то исчезая за горизонтом, он участвует в свершении  наших  судеб,
хотя в последнее время мало кто из живых  смертных  благоговейно  обращает
глаза к Небу и уж совсем немногие учатся у звезд.