и  раз,
два - хлестнул, _хлестнул_ этого вонючего скота по голой  спине.  _Это  ты
мне решетку сломал_. Два белых рубца вздулись  у  Дейфендорфа  на  плечах.
Колдуэлл помертвел, глядя, как эти белые полосы  медленно  заалели.  Будут
шрамы. Парочка распалась,  как  сломанный  цветок.  Дейфендорф  поднял  на
учителя  маленькие  карие  глаза,  полные  слез;   девушка   с   нарочитым
равнодушием  поправляла  волосы.  Колдуэлл  видел,  как  Зиммерман  что-то
лихорадочно чиркает на своем листке.
   Учитель, подавленный, вернулся к доске. Господи, он  не  хотел  ударить
мальчишку так сильно. Он положил стальной прут в желобок для  мела.  Снова
повернулся к классу, зажмурил глаза, и боль сразу распустила свои  влажные
крылья в багровой тьме. Он открыл рот; всем своим существом  он  ненавидел
то, что ему предстояло сказать:
   - Минуту назад, с отточенным кремнем, с тлеющим трутом, с  предвидением
смерти появилось новое  животное  с  трагической  судьбой,  животное...  -
Зазвенел звонок, по коридорам огромного здания прокатился грохот;  дурнота
захлестнула Колдуэлла,  но  он  совладал  с  собой,  потому  что  поклялся
кончить: - ...имя которому человек.



2

   Мои родители о  чем-то  разговаривали.  Теперь  я  часто  просыпаюсь  в
тишине, рядом с тобой, и весь дрожу  от  страха,  потому  что  меня  душат
кошмары, оставляя во мне горькую накипь  неверия  (вчера  мне  приснилось,
будто Гитлера, седого полоумного старика с  высунутым  языком,  поймали  в
Аргентине). Но в то время меня всегда будили голоса родителей,  звучавшие,
даже когда в доме был мир, возбужденно и приподнято. Мне снилось дерево, и
эти голоса снова превратили меня из стройного ствола в мальчика,  лежащего
в постели. Тогда, в сорок седьмом году, мне было пятнадцать лет. В то утро
разговор у них шел о чем-то необычном; я не мог понять, о чем  именно,  но
испытывал такое чувство, как будто во сне  я  проглотил  что-то  живое,  и
теперь оно шевельнулось во мне тревожным комком страха.
   - Ничего, Хэсси, ты не огорчайся, -  говорил  отец.  Его  голос  звучал
робко, и он, наверное, повернулся к маме спиной. - Мне и то повезло, что я
столько прожил.
   - Джордж, если ты просто пугаешь меня,  это  не  остроумно,  -  сказала
мама. Она так часто выражала мои мысли, что, бывало, когда я о  чем-нибудь
думал, ее голос звучал у меня в ушах; и сейчас, став старше,  я  иной  раз
говорю, а чаще восклицаю, что-нибудь ее голосом.
   Кажется, теперь я понял, о чем у них речь - отец думает, что он болен.
   - Хэсси, - сказал он, - ты не бойся. Не надо бояться. Я не боюсь.
   Он твердил это, и голос его падал.
   - Нет, ты боишься, - сказала она. - Теперь я знаю, почему ты ночью то и
дело вставал с постели.
   Ее голос тоже упал.
   - Я чувствую эту дрянь, - сказал он. - Она как ядовитый комок. Не  могу
его вытолкнуть.
   Такая подробность, должно быть, показалась ей неправдоподобной.
   -  Этого  нельзя  чувствовать,  -  сказала  она  неожиданно  тихо,  как
маленькая девочка, получившая нагоняй.
   А он повысил голос:
   - Будто ядовитая змея свернулась у меня в кишках. _Бр-р-р_!
   Лежа в постели, я представил себе, как отец издает этот звук  -  голова
трясется, так что щеки дрожат, губы вибрируют, сливаясь в дрожащее  пятно.
До того живо представил, что даже улыбнулся. Они словно почувствовали, что
я  не  сплю,  и  заговорили  о  другом;  голоса  стали  ровнее.   Бледный,
трогательный, крошечный, как снежинка, клочок их совместной жизни, который
на миг приоткрылся мне, все еще чувствовавшему  себя  наполовину  деревом,
снова исчез под привычной оболочкой нелепых пререканий. Я повернул  голову
и, стряхнув сон, посмотрел  в  окно.  Морозные  узоры  стлались  низом  по
закраинам верхних стекол. Утреннее солнце расцветило красноватыми  бликами
стерню большого поля за немощеной дорогой. Дорога была розовая. Обнаженные
деревья  с  солнечной  стороны  отсвечивали  белым;  ветви   их   отливали
удивительным красноватым тоном. Все кругом сковал  мороз;  сдвоенные  нити
телефонных проводов словно вмерзли в льдистую  синеву  неба.  Был  январь.
Понедельник. Я начал понимать. В начале  каждой  недели  отцу  приходилось
собираться с  духом  перед  возвращением  в  школу.  А  за  рождественские
каникулы он совсем развинтился и теперь яростно закручивал гайки. "Большой
перегон" - так он называл время от  рождества  до  пасхи.  К  тому  же  на
прошлой неделе, первой неделе нового года, произошел случай,  который  его
напугал. Он ударил ученика в присутствии Зиммермана; больше он нам  ничего
не рассказал.
   - Не разыгрывай трагедию, Джордж, - сказала мама. - Объясни толком, что
с тобой?
   - Я знаю, где оно сидит. - Казалось, он не просто говорит  с  мамой,  а
играет на сцене, как будто передним невидимая публика. - А все из-за  этих
проклятых детей. Мерзавцы меня ненавидят, их ненависть, как паук, засела у
меня в кишках.
   - Это не ненависть, Джордж, - сказала она. - Это любовь.
   - Ненависть, Хэсси. Я ее каждый день на себе испытываю.
   - Нет, любовь, - настаивала она. - Они хотят любить друг друга,  ты  им
мешаешь. Тебя нельзя ненавидеть. Ты идеальный человек.
   - Они меня ненавидят всеми печенками. Рады в гроб вогнать,  и  вгоняют.
Р-раз - и готово. Моя песенка спета. Кому нужна старая развалина?
   - Джордж, если ты это всерьез, - сказала  мама,  -  тогда  надо  скорей
посоветоваться с доком Апплтоном.
   Когда отцу удавалось  добиться  сочувствия,  он  начинал  упрямиться  и
капризничать.
   - Не пойду я к этому проходимцу. Он, чего доброго, мне правду скажет.
   Мама, должно быть, отвернулась, и в разговор вмешался дед.
   - Бог правду лю-у-бит, - сказал он. - А ложью только дьявол тешится.
   Его голос по  сравнению  с  голосами  родителей  был  внушительным,  но
слабым, словно великан вещал откуда-то издалека.
   - Нет, Папаша, не только дьявол, - сказал отец. - Я тоже.  Я  только  и
делаю, что лгу. За это мне деньги платят.
   На кухне по голым доскам кухонного пола застучали шаги. Это мама прошла
внизу к лестнице, наискось от того угла дома, где стояла моя кровать.
   - Питер! - крикнула она. - Ты встаешь?
   Я закрыл глаза и погрузился в  уютную  теплынь.  Согретые  одеяла,  как
мягкие цепи, приковывали меня к кровати; рот наполнял  сладостный,  густой
нектар, от которого снова клонило в сон. Лимонно-желтые обои с  маленькими
темными кружочками, похожими на  злые  кошачьи  морды,  красным  негативом
отпечатались у меня в зажмуренных глазах. И снова вернулся тот же сон.  Мы
с Пенни стояли под деревом. Ворот ее блузки  был  расстегнут,  расстегнуты
перламутровые пуговки, как тогда, еще до рождественских каникул, когда  мы
сидели в темном "бьюике" возле школы и у наших ног  жужжала  электрическая
печка. Но теперь мы в лесу, меж  стройных  деревьев,  среди  бела  дня.  В
воздухе, недвижно, как колибри, висит сойка с яркими  цветными  перышками,
только крылья сложены и не шевелятся, а глаз, похожий  на  черную  бусину,
настороженно блестит. А когда она  полетела,  то  показалась  мне  птичьим
чучелом, которое кто-то потянул за веревочку; но, конечно, она была живая.
   - Питер, пора встава-а-ать!
   Она касалась рукой моего колена, а я гладил ее руку.  Гладил  долго,  и
терпение мое иссякало. Шелковый рукав закинулся, обнажив кожу  с  голубыми
прожилками. Казалось, весь наш класс собрался там, в лесу, и  все  глядели
на нас, но лиц различить было нельзя. Она наклонилась вперед,  моя  Пенни,
моя  маленькая,  глупая,  испуганная  Пенни.  Любовь  нахлынула  на  меня,
сладкая, густая. Чудесный мед скопился в паху. Ее зеленые, искристые глаза
стали совсем круглыми от  страха;  дрожащая  нижняя  губа,  оттопырившись,
влажно поблескивала;  я  чувствовал  то  же,  что  месяц  назад  в  темном
автомобиле. Моя рука  очутилась  на  ее  теплых,  плотно  сжатых  коленях;
казалось, она не сразу это почувствовала, потому что только  через  минуту
тихо сказала: "Не надо", а когда я убрал руку, посмотрела на меня так  же,
как тогда. Но в тот раз мы были в темноте, а теперь нас заливал свет. Ясно
были видны все поры у нее на носу. Она  была  странно  неподвижна;  с  ней
творилось что-то неладное.
   - Хэсси, скажи мальчику, что уже семнадцать минут восьмого. А  мне  еще
нужно проверить кучу контрольных работ, я должен быть  в  школе  не  позже
восьми. Иначе Зиммерман с меня голову снимет.
   Да, вот оно: во сне это даже не казалось странным. Она  превратилась  в
дерево. Я прижался лицом к стволу, зная, что это  она.  Последнее,  что  я
увидел во сне, была кора дерева - корявая, с черными трещинами,  и  в  них
крошечные зеленые точки лишайника. Она.  Господи,  это  она,  помоги  мне.
Верни мне ее.
   - _Питер_! Ты что, издеваешься над отцом?
   - Да я же встаю, понимаешь - встаю!
   - Так _вставай_. Живо. Я не шучу, молодой человек. Ну!
   Я потянулся, и мое тело коснулось холодных краев кровати. Сладкий  сок,
наполнявший тело, отхлынул. Самое трогательное в этом сне было то, что она
знала о происходящем, чувствовала, как ее пальцы превращаются в листья,  и
хотела сказать мне (глаза у  нее  были  такие  круглые),  но  не  сказала,
пощадила меня,  превратилась  в  дерево  без  единого  слова.  Едва  ли  я
сознавал, что Пенни способна  на  это,  и  только  во  сне  мне  открылась
самоотверженность ее  любви:  хотя  она  так  юна,  хотя  мы  так  недавно
коснулись друг друга, хотя я ничего ей  не  дал,  все  же  она  готова  на
самопожертвование. И я радовался всем существом, сам не зная чему.  Словно
мазок яркой краски был брошен на полотно моей жизни.
   - Вставай, солнышко, вставай, радость моя!
   Мамин голос  снова  стал  ласковым.  Блестящий  серый  подоконник  был,
конечно, холодный как лед - я знал это, как будто уже коснулся его. Солнце
поднялось чуть выше. Дорога расстелилась сверкающей  розовой,  как  семга,
лентой; а лужайка перед нашим домом была похожа на кусок старой  наждачной
бумаги, которым счищали зеленую краску. В ту зиму снег еще не  выпадал.  Я
подумал - может, зима так и будет бесснежная?  Интересно,  бывало  ли  это
когда-нибудь?
   - _Питер_!
   Теперь в мамином голосе звучало нешуточное  раздражение,  и  я  кубарем
скатился с кровати. Оберегая свою кожу от прикосновения ко всему твердому,
я кончиками пальцев вытащил ящики тумбочки за стеклянные шишки, похожие на
граненые кристаллы замерзшего аммиака, и стал одеваться. Мы жили в обычном
фермерском доме,  только  чуть  более  благоустроенном.  Верхний  этаж  не
отапливался. Я стянул пижаму и постоял немного, чувствуя  себя  мучеником;
это был как бы горький упрек в том, что мы переехали в такую дыру.  А  все
из-за мамы. Она любила природу. Я стоял голый, как будто  хотел  выставить
ее глупость напоказ перед всем миром.
   Если бы мир смотрел на меня, он  подивился  бы,  почему  живот  у  меня
словно исклеван большой птицей, весь в красных кружках величиной с  мелкую
монету. Псориаз. Само название этой аллергии,  какое-то  чуждое,  нелепое,
язык сломаешь, делало ее еще  унизительней.  "Унижение",  "аллергия"  -  я
никогда не знал, как это назвать, ведь это была даже не болезнь,  а  часть
меня самого. Из-за  нее  мне  почти  все  было  вредно:  шоколад,  жареная
картошка, крахмал, сахар, сало,  нервное  возбуждение,  сухость,  темнота,
высокое  давление,  духота,  холод  -  честное  слово,  сама  жизнь   была
аллергенной. Мама, от которой  я  это  унаследовал,  иногда  называла  это
"недостатком". Меня коробило. В конце концов  виновата  она,  ведь  только
женщины передают это детям. Будь моей матерью отец, чье крупное оплывающее
тело сияло безупречной  белизной,  моя  кожа  была  бы  чиста.  Недостаток
означает потерю чего-то, а тут мне навязали что-то лишнее, ненужное. В  то
время у меня было на редкость наивное понятие о страдании:  я  верил,  что
оно необходимо человеку. Все вокруг страдали, а я нет, и в этом исключении
мне чудилось что-то зловещее. Я никогда не ломал  костей,  был  способным,
родители души во мне не чаяли. Вот я и возомнил себя  счастливцем,  а  это
казалось опасным. Поэтому я решил, что мой псориаз - это проклятье.  Чтобы
сделать меня мужчиной, бог благословил меня  периодическим  проклятьем  по
своему календарю. Летнее солнце растапливало струпья; к сентябрю  грудь  и
ноги у меня были чисты, не считая едва  видных  зернышек,  бледных,  почти
незаметных, которые под холодным, суровым  дыханием  осени  и  зимы  снова
давали всходы. К весне они бывали в пышном цвету,  но  солнце,  пригревая,
уже сулило избавление. А в январе  надеяться  было  не  на  что.  Локти  и
колени, где кожа  больше  всего  раздражалась,  покрывались  коростой;  на
лодыжках,  где  носки,  обтягивая   ноги,   тоже   вызывали   раздражение,
остервеневшая сыпь сбилась в плотную розовую корку. Руки были в пятнах,  и
я не мог щегольски закатывать рукава  рубашки,  как  другие  мальчики.  Но
одетый я выглядел вполне нормальным. На лице, бог миловал, не было ничего,
только краснота у самых корней  волос,  которую  я  прикрывал  челкой.  На
кистях рук - тоже, кроме нескольких незаметных точечек на ногтях. А вот  у
мамы ногти на некоторых пальцах были сплошь усеяны желтой сыпью.
   Меня всего обжигало холодом; скромный признак  моего  пола  съежился  в
тугую гроздь. Все, что было во мае  от  здорового  зверя,  прибавляло  мне
уверенности;  мне  нравились  появившиеся  наконец  волосы.   Темно-рыжие,
упругие, как  пружинки,  слишком  редкие,  чтобы  образовать  кустик,  они
курчавились в лимонно-желтом холоде. Пока их не было, меня грызла  досада:
я чувствовал себя беззащитным в раздевалке, когда, спеша скрыть свою сыпь,
видел, что мои одноклассники уже надели мохнатые доспехи.
   Руки у меня покрылись гусиной  кожей;  я  крепко  растер  их,  а  потом
любовно, как скупец,  перебирающий  свои  богатства,  провел  ладонями  по
животу. Потому что самая сокровенная моя тайна,  последняя  глубина  моего
стыда была в том, что чувствовать  на  ощупь  приметы  псориаза  -  нежные
выпуклые  островки,  разделенные   гладкими   серебристыми   промежутками,
шершавые созвездия, разбросанные по моему телу в живом  ритме  движения  и
покоя, - в душе было приятно. Понять и простить меня может лишь  тот,  кто
сам испытал это удовольствие - поддеть ногтем целый  пласт  и  отковырнуть
его.
   На меня смотрели только темные кружочки с обоев. Я подошел  к  шкафу  и
отыскал пару трусов,  в  которых  резинка  еще  подавала  признаки  жизни.
Фуфайку я надел задом наперед.
   - Вы еще меня переживете, Папаша, - раздался внизу громкий голос  отца.
- У меня в животе смерть сидит.
   От этих слов внутри меня зашевелилось что-то противное и скользкое.
   - Питер не спит, Джордж,  -  сказала  мама.  -  Ты  бы  прекратил  этот
спектакль.
   Ее голос прозвучал уже далеко от лестницы.
   - А? Ты думаешь, мальчик расстроится?
   Отцу под самое рождество исполнилось пятьдесят, а  он  всегда  говорил,
что не доживет до пятидесяти. И теперь, взяв  этот  барьер,  он  дал  волю
языку, словно считал, что, раз уж в цифровом выражении он мертв, ему можно
говорить что угодно. Иногда эта жуткая воля, которую он давал языку, не на
шутку меня пугала.
   Я стоял перед шкафом в нерешимости. Как будто знал, что мне  теперь  не
скоро придется переодеться.  Как  будто  потому  медлил,  что  уже  ощущал
тяжесть предстоящего испытания. Из-за этой медлительности в  носу  у  меня
свербило, хотелось чихать. Внизу живота сладко  ныло.  Я  снял  с  вешалки
серые фланелевые брюки, хотя они были плохо отутюжены. Брюк  у  меня  было
три пары: коричневые отданы в чистку, а синие  я  стеснялся  носить  из-за
светлого пятна внизу, у клапана. Я не мог понять, откуда  оно  взялось,  и
проглатывал незаслуженную обиду, когда эти брюки возвращались из чистки  с
оскорбительным печатным  ярлыком:  "За  невыводимые  пятна  мастерская  не
отвечает".
   Рубашку я выбрал красную. Вообще-то я ее носил  редко,  потому  что  на
ярко-красных плечах были особенно заметны белые хлопья, сыпавшиеся у  меня
из головы, как перхоть. И мне хотелось сказать всем, что это  не  перхоть,
как будто это могло меня оправдать. Но ничего, надо  только  помнить,  что
нельзя чесать голову, и благородный порыв взял верх. В этот суровый день я
принесу  своим  товарищам  алый  дар,  огромную  искру,  украшенную  двумя
карманами, эмблему тепла. Шерстяные рукава благодарно скользнули  по  моим
рукам. Рубашка стоила восемь долларов, и мама не понимала, почему я ее  не
ношу. Она редко вспоминала про мой "недостаток", но уж если вспоминала, то
не скрывала беспокойства, как будто это касалось ее  самой.  А  у  нее-то,
кроме следов на ногтях и на голове, можно сказать, ничего и не было, не то
что у меня. Но я не завидовал: ей и без того приходилось несладко.
   Отец говорил:
   - Нет, Хэсси, Папаша непременно переживет меня, непременно.  Он  всегда
жил как праведник. Папаша Крамер заслужил бессмертие.
   Я не стал прислушиваться, и так знал: она это примет как упрек, что  ее
отец зажился и сидит столько лет у него на шее. Она думала, что  мой  отец
нарочно старался  свести  старика  в  могилу.  Так  ли  это?  Хотя  многое
подтверждало ее правоту, я никогда этому не верил. Слишком уж все выходило
просто и страшно.
   По шуму внизу, у раковины, я понял, что она промолчала и отвернулась. Я
живо представил ее себе -  шея  от  негодования  пошла  красными  пятнами,
ноздри побелели, щеки дрожат. Волны чувств, бушевавшие подо  мной,  словно
подбрасывали меня. Когда я присел на край кровати и стал  надевать  носки,
старый деревянный пол вздымался у меня под ногами.
   Дедушка сказал:
   - Нам не дано знать, когда бог призовет нас к себе. Здесь, на земле, ни
один человек не знает, кто нужен на небе.
   - Ну, я-то наверняка знаю, что я там не нужен, - сказал отец.  -  Очень
интересно богу смотреть на мою уродливую рожу.
   - Он знает, как ты нужен _нам_, Джордж.
   - И вовсе я вам не нужен, Хэсси. Для вас было бы  лучше,  если  б  меня
вышвырнули на свалку. Мой отец умер в сорок девять лет, и это  было  самое
лучшее, что он мог для нас сделать.
   - Твой отец отчаялся, - сказала мама. - А тебе из-за чего  отчаиваться?
У тебя замечательный сын, прекрасная ферма, любящая жена...
   - Когда мой старик отдал богу душу, - продолжал отец,  -  мать  наконец
вздохнула свободно. Это были самые счастливые годы  в  ее  жизни.  Знаете,
Папаша, она была необыкновенная женщина.
   - Какая жалость, что мужчинам  нельзя  жениться  на  своих  матерях,  -
сказала мама.
   - Ты не так меня поняла, Хэсси. Мать превратила  жизнь  отца  в  ад  на
земле. Она его поедом ела.
   Один носок был рваный,  и  я  заправил  его  поглубже  в  ботинок.  Был
понедельник, и у меня  в  ящике  остались  только  разрозненные  носки  да
толстая пара из английской шерсти,  которую  тетя  Альма  прислала  мне  к
рождеству из Трои, штат Нью-Йорк. Она там работала в универмаге, в  отделе
детской одежды. Я понимал, что носки дорогие, но они были ужасно  толстые,
и, когда я их надел, мне показалось, что ногти у меня на ногах врезаются в
мясо, и я не стал их носить. Ботинки я всегда покупал тесные, размер  10,5
вместо 11, который был бы впору. Мне не нравились большие ноги;  я  хотел,
чтобы у меня были легкие и изящные копытца плясуна.
   Пританцовывая,  я  вышел  из  своей  комнаты  и  прошел  через  спальню
родителей. Белье у них на постели было сбито в  кучу,  открывая  матрас  с
двумя  вмятинами.  На   покоробившемся   комоде   валялась   целая   груда
пластмассовых гребешков всех цветов и размеров,  которые  отец  принес  из
школьного стола  находок.  Он  всегда  тащил  домой  всякий  хлам,  словно
пародировал свою роль кормильца семьи.
   Лестница,  зажатая  между  оштукатуренной  наружной  стеной  и   тонкой
деревянной перегородкой, была узкая и крутая.  Нижние  ступени  спускались
тонкими, шаткими клиньями; там должны бы быть перила. Отец всегда говорил,
что подслеповатый дедушка когда-нибудь упад