ет с этой лестницы, и все время
клялся поставить перила. Он даже купил как-то перила за доллар в Олтоне на
складе утиля. Но они, позабытые, валялись в сарае. Такова была судьба всех
отцовских планов, связанных с фермой. Виртуозно отбивая чечетку, как  Фред
Астер, я спустился вниз, мимоходом поглаживая штукатурку справа  от  себя.
Гладкая стена была чуть выпуклой, словно бок огромного смирного животного,
и холод пробирался сквозь нее со двора. Стены дома были сложены из толстых
плит песчаника какими-то сказочными силачами каменщиками лет сто назад.
   - Закрывай дверь на лестницу! - сказала мама.
   Мы берегли тепло в нижнем этаже.
   Как сейчас все это вижу. Нижний этаж состоял из  двух  длинных  комнат,
кухни и столовой. Обе двери были рядом. Пол в кухне был из широких  старых
сосновых досок, недавно наново оструганных  и  навощенных.  В  полу  возле
лестницы - отдушина отопления, и мне на  ноги  пахнуло  теплом.  Олтонская
газета "Сан", валявшаяся на полу, все время трепыхалась под током  теплого
воздуха, словно просила, чтобы ее прочли. У нас в доме  было  полным-полно
газет и журналов; они загромождали подоконники и валились с  дивана.  Отец
приносил  их  домой  кипами;  бойскауты  собирали  их  вместе  со   всякой
макулатурой, но они, как видно, никогда не попадали по назначению.  Вместо
этого они валялись у нас, дожидаясь, пока их прочтут, и в те вечера, когда
отец сидел дома, не зная, куда деваться, он с тоски перепахивал всю  кучу.
Читал он поразительно быстро и уверял, что никогда ничего не понимает и не
помнит.
   - Жаль было тебя будить, Питер, - сказал он мне.  -  Мальчику  в  твоем
возрасте важнее всего выспаться.
   Мне его не было видно: он  сидел  в  столовой.  Через  первую  дверь  я
мельком заметил, что в камине горят три вишневых поленца, хотя новый котел
в подвале хорошо топился. На кухне, в узком простенке между двумя дверьми,
висел мой рисунок, изображавший  задний  двор  нашего  дома  в  Олинджере.
Мамино плечо заслоняло его. Здесь, на  ферме,  она  стала  носить  толстый
мужской свитер, хотя в молодости, да и  потом,  в  Олинджере,  когда  была
стройнее и моложе, такой, какой я впервые ее узнал и  запомнил,  она,  как
говорили у нас в округе, "модничала". Она  поставила  возле  моей  тарелки
стакан  апельсинового  сока,  и  звяканье  стекла  прозвучало   молчаливым
упреком. Она стояла в узком промежутке между столом и стеной, не давая мне
пройти. Я топнул ногой. Она посторонилась. Я прошел мимо нее и мимо второй
двери, через которую увидел деда, привалившегося  к  спинке  дивана  подле
кипы журналов, - он склонил голову на грудь, будто спал или  молился.  Его
морщинистые руки с чуткими пальцами были красиво сложены на животе  поверх
мягкого серого свитера. Я прошел мимо  высокого  камина,  где  двое  часов
показывали 7:30 и 7:23. Те, которые ушли вперед,  были  электрические,  из
красной пластмассы, отец купил  их  со  скидкой.  А  другие  были  темные,
резного дерева, они заводились ключом и  достались  нам  в  наследство  от
прадеда, который умер задолго до моего рождения. Старинные часы стояли  на
камине; электрические висели ниже  на  гвозде.  Пройдя  мимо  белой  глыбы
нового холодильника, я вышел  во  двор.  За  первой  дверью  была  вторая,
которую закрывали в непогоду, а  между  ними  -  широкий  каменный  порог.
Притворяя за собой первую дверь, я услышал, как отец сказал:
   - Ей-богу, Папаша, в детстве мне ни разу не удалось выспаться. Оттого я
теперь и мучаюсь.
   У цементного крылечка стоял насос. Хотя электричество у нас было,  воду
в дом еще не провели. Земля вокруг насоса, летом никогда  не  просыхавшая,
теперь замерзла; под наледью, покрывавшей траву, была  пустота,  и  лед  с
треском ломался у меня под ногами. Иней, словно застывший  туман,  кругами
выбелил высокую траву по склону холма, на котором был разбит сад. Я  зашел
за куст у самого дома. Мама часто сетовала на вонь - деревня была для  нее
воплощением чистоты, но я не принимал это всерьез. По моему разумению, вся
земля состояла из гнили и отбросов.
   У меня возникло нелепое видение - будто моя струйка замерзла на лету  и
повисла. В действительности она обрызгала  прелые  листья  под  спутанными
нижними юбками оголенного куста, и от них шел пар. Леди вылезла  из  своей
конуры,  разбрасывая  солому,  просунула  черный  нос  сквозь  проволочную
загородку и глядела на меня.
   - Доброе утро, - вежливо поздоровался я с ней. Она высоко  подпрыгнула,
когда я подошел к загородке, и я, просунув руку сквозь холодную проволоку,
погладил ее, а она вся извивалась и норовила подпрыгнуть снова.  Ее  шкура
была пушистая от  мороза,  кое-где  к  ней  пристали  клочья  соломы.  Шея
взъерошилась, а голова была гладкая, как воск.  Под  шкурой  прощупывались
теплые, упругие мышцы и кости. Она так рьяно вертела мордой,  ловя  каждое
мое прикосновение, что я боялся, как бы не попасть ей  пальцами  в  глаза,
они казались такими беззащитными - две темные студенистые капли.
   - Ну, как дела? - спросил я. - Хорошо ли спала? Видела во сне кроликов?
Слышишь - _кроликов_!
   Было так приятно, когда,  заслышав  мой  голос,  она  стала  вертеться,
юлить, вилять хвостом и визжать.
   Пока я сидел на корточках, холод  заполз  под  рубашку  и  пробежал  по
спине. Когда я встал, проволочные квадраты в тех местах, где я  прикасался
к ним, были черные, мое тепло растопило  морозную  патину.  Леди  взвилась
вверх, как отпущенная пружина. Опустившись на землю, она угодила  лапой  в
свою миску, и я думал, что вода прольется. Но в миске  был  лед.  На  миг,
пока я не сообразил, в чем дело, мне показалось, будто я вижу чудо.
   Недвижный, безветренный воздух теперь обжигал меня,  и  я  заторопился.
Моя зубная щетка  смерзлась  и  словно  приросла  к  алюминиевой  полочке,
которая была привинчена к столбу у крыльца. Я оторвал щетку. Потом  четыре
раза качнул насос, но воды не было. На пятый раз вода, поднявшись из глуби
скованной морозом земли и  клубясь  паром,  потекла  по  бороздкам  бурого
ледника, выросшего в желобе. Ржавая струя смыла со щетки  твердую  одежку,
но  все  равно,  когда  я  сунул  ее  в  рот,  она  была  как   безвкусный
прямоугольный леденец на  палочке.  Коренные  зубы  заныли  под  пломбами.
Паста, оставшаяся в щетине, растаяла, и во рту  разлился  мятный  привкус.
Леди смотрела на эту сцену с бурным  восторгом,  извиваясь  и  дрожа  всем
телом, и, когда я сплевывал, она лаяла, как будто  аплодировала,  выпуская
клубы пара. Я  положил  щетку  на  место,  поклонился  и  с  удовольствием
услышал, что аплодисменты не смолкли, когда я скрылся за двойным занавесом
наших дверей.
   На часах теперь было 7:35 и 7:28. По кухне, меж стенами медового цвета,
гуляли волны тепла, и от этого я  двигался  лениво,  хотя  часы  подгоняли
меня.
   - Что это собака лает? - спросила мама.
   - Замерзла до смерти, вот и лает, - сказал  я.  -  На  дворе  холодина.
Почему вы ее в дом не пускаете?
   - Нет ничего вреднее для собаки, Питер, - сказал отец  из-за  стены.  -
Привыкнет быть в тепле, а потом схватит воспаление легких и  сдохнет,  как
та, что была у нас до нее. Нельзя отрывать животное от природы.  Послушай,
Хэсси, который час?
   - На каких часах?
   - На моих.
   - Чуть побольше половины восьмого. А на других еще и половины нет.
   - Нам пора, сынок. Надо ехать.
   Мама сказала мне:
   - Ешь, Питер. - И ему: - Эти часы, которые ты купил по дешевке, Джордж,
все время спешат. А по дедушкиным часам у вас еще пять минут в запасе.
   - Неважно,  что  по  дешевке.  В  магазине,  Хэсси,  такие  часы  стоят
тринадцать долларов. Фирма "Дженерал электрик". Когда на них без двадцати,
значит, я опоздал. Живо пей кофе, мальчик. Время не ждет.
   - Хоть у тебя и паук в животе, но ты удивительно бодр, - заметила  она.
И повернулась ко мне: - Питер, ты слышал, что сказал папа?
   Я любовался  узкой  лиловой  тенью  под  орешником  на  своем  рисунке,
изображавшем наш старый двор. Этот  орешник  я  любил:  во  времена  моего
детства там на суку висели качели, а на рисунке сук вышел едва заметным  и
почти черным. Глядя на тонкую черную полоску, я снова пережил мазок  кисти
и то мгновение своей жизни,  которое  мне  поразительным  образом  удалось
остановить.  Вероятно,  именно  эта   возможность   остановить,   удержать
улетающие мгновения и привлекла меня еще пятилетним  малышом  к  живописи.
Ведь как раз в этом возрасте мы впервые осознаем, что все живое, пока  оно
живо,  неизбежно  меняется,  движется,  отдаляется,  ускользает   и,   как
солнечные блики на мощенной  кирпичом  дорожке  возле  зеленой  беседки  в
ветреный июньский день, трепеща, непрестанно преображается.
   - _Питер_!
   По маминому голосу ясно было, что терпение ее лопнуло.
   Я в два глотка выпил апельсиновый сок и сказал, чтобы разжалобить ее:
   - Бедная собака и напиться не может, лижет лед в миске.
   Дедушка пошевелился за перегородкой и сказал:
   - Помню, как говорил Джейк Бим, тот, что был начальником станции  Берта
Фэрнес, теперь-то там пассажирские  поезда  не  останавливаются.  Время  и
Олтонская железная дорога, говаривал он важным таким  голосом,  никого  не
ждут.
   - Скажите, Папаша, - спросил отец, - вам никогда не приходило в голову:
а кто-нибудь ждет время?
   Дед ничего не ответил на этот нелепый вопрос, а мама, неся кастрюльку с
кипятком мне для кофе, поспешила к нему на выручку.
   - Джордж, - сказала она, - чем донимать всех своими глупостями, шел  бы
ты лучше машину заводить.
   - А? - сказал он. - Неужели я обидел Папашу? Папаша,  я  не  хотел  вас
обидеть. Я просто сказал, что думал. Всю жизнь слышу - время не ждет, и не
могу понять смысла. С какой  стати  оно  должно  кого-то  ждать?  Спросите
любого, ни один дьявол вам не объяснит толком. Но и по  совести  никто  не
признается. Не скажет честно, что не знает.
   - Да ведь это значит... - начала мама и замолчала, растерянная,  видимо
почувствовав то же, что и я: неугомонное любопытство отца лишило присловье
его простого смысла. - Это значит, что нельзя достичь невозможного.
   - Нет, погоди, -  сказал  отец,  все  так  же  возбужденно,  по  своему
обыкновению цепляясь за каждое слово.  -  Я  сын  священника,  меня  учили
верить, и я по сю пору верю, что бог создал человека как венец творения. А
если так, что это еще за время такое, почему оно превыше нас?
   Мама вернулась на кухню и, наклонившись, налила кипятку мне в чашку.  Я
хихикнул с заговорщическим видом: мы  часто  втихомолку  посмеивались  над
отцом. Но она на меня не смотрела и, держа  кастрюлю  пестрой  рукавичкой,
аккуратно налила кипяток в чашку, не пролив ни капли.  Коричневый  порошок
растворимого кофе Максуэлла  всплыл  крошечным  островком  на  поверхность
кипятка, а  потом  растаял,  и  вода  потемнела.  Мама  помешала  в  чашке
ложечкой, взвихрив спиралью коричневатую пену.
   - Ешь кукурузные хлопья, Питер.
   - Не буду, - сказал я. - Неохота. И живот болит.
   Я мстил ей за то, что она не захотела вместе  со  мной  посмеяться  над
отцом. Мне стало досадно, что мой отец, этот нелепый и печальный  человек,
которого я давно считал лишним  в  наших  с  ней  отношениях,  в  то  утро
завладел ее мыслями.
   А он тем временем говорил:
   - Ей-богу,  Папаша,  я  не  хотел  вас  обидеть.  Просто  эти  дурацкие
выражения меня до того раздражают, что я,  как  услышу  их,  взвиваюсь  до
потолка. Звучит черт знает до  чего  самоуверенно,  просто  злость  берет.
Пусть бы те крестьяне, или какие там еще дураки,  которые  в  старину  это
выдумали, попробовали мне объяснить, хотел бы я их послушать.
   - Джордж, да ведь _ты_ же сам первый это вспомнил, - сказала мама.
   Он оборвал разговор:
   - Слушай, а который час?
   Молоко было слишком холодное, а кофе - слишком горячий.  С  первого  же
глотка я обжегся; после  этого  холодное  крошево  из  кукурузных  хлопьев
показалось мне тошнотворным. И живот у меня в самом деле  разболелся,  как
будто в подтверждение моей лжи; от бега минут его сводило судорогой.
   - Я готов! - крикнул я. - Готов, готов!
   Теперь я, как отец, тоже играл перед  невидимой  публикой,  только  его
зрители были далеко, так что ему приходилось повышать голос  до  крика,  а
мои рядом, у самой рампы. _Мальчик, забавно  держась  за  живот,  проходит
через сцену слева_. Я пошел в столовую взять куртку и  книги.  Моя  верная
жесткая куртка висела за дверью. Отец сидел в качалке,  спиной  к  камину,
где гудел и плясал огонь. Он был в старом,  потертом  клетчатом  пальто  с
разноцветными  пуговицами,  которое  он   притащил   с   благотворительной
распродажи, хотя оно было ему мало и едва доходило до колен. На  голове  у
него была безобразная синяя вязаная шапочка, которую он нашел в  школе,  в
ящике "для утиля. Когда он натягивал ее  по  самые  уши,  то  смахивал  на
простака с журнальной карикатуры. Эту шапчонку он начал носить недавно,  и
я не мог взять в толк, на что она ему сдалась.  Волосы  у  него  были  еще
густые, едва тронутые сединой. Ты пойми,  для  меня  ведь  он  никогда  не
менялся. Да и в  самом  деле  он  выглядел  моложе  своих  лет.  Когда  он
повернулся ко мне, лицо у него было как у плутоватого  уличного  сорванца,
повзрослевшего прежде времени. Он вырос в глухом городишке Пассейике.  Его
лицо - все эти выпуклости, неглубокие, бесцветные складки -  казалось  мне
нежным и вместе с тем суровым, мудрым и простодушным; я до сих пор смотрел
на него снизу вверх, а раньше в моем представлении он был ростом  чуть  не
до неба. Когда я стоял у его ног, на дорожке, мощенной кирпичом, во  дворе
нашего олинджерского дома, у зеленой беседки, мне казалось, что голова его
вровень с верхушкой каштана, и я был уверен, что пока он рядом, мне  ничто
не страшно.
   - Твои учебники на подоконнике, - сказал он. - Ты поел?
   Я огрызнулся:
   - Ты же сам меня все погоняешь - _скорей, скорей_.
   Я собрал учебники. Латынь в синем, потертом, еле державшемся переплете.
Нарядная  красная  алгебра,  совсем  новехонькая;  когда  я  переворачивал
страницу, от бумаги исходил свежий девственный запах. И потрепанное пухлое
естествоведение в серой обложке - этот предмет вел у нас отец. На  обложке
треугольником  были  оттиснуты  динозавр,  атом,  похожий  на  звезду,   и
микроскоп. На корешке и по обрезам большими синими буквами было  выведено:
ФИДО. Эта крупная чернильная надпись выглядела трогательной и жалкой,  как
позабытый  древний  идол.  В  то  время  Фидо  Хорнбекер  был   знаменитым
футболистом. Я так и не  узнал,  которая  из  девушек,  чьи  фамилии  были
написаны на внутренней стороне обложки над моей, была в него влюблена.  За
пять лет этот учебник в первый раз достался мальчику. Кроме моего имени  и
фамилии, там стояло еще четыре:

   Мэри Хеффнер
   Ивлин Мэйз, Крошка
   Реа Фурствейблер
   Филлис Л.Герхарт.

   И все они слились в моем представлении в одну нимфу с  неустановившимся
почерком. Может, они все были влюблены в Фидо?
   - Ешь больше - проживешь дольше, - сказал дед.
   - Мальчик весь в меня, Папаша, - сказал отец. - У меня  тоже  вечно  не
хватало времени поесть. Я только и слышал:  "Ну-ка,  живо  убирайся  из-за
стола!" Бедность ужасная штука.
   Дед нервно сжимал и разжимал кулаки, ноги его  в  высоких  башмаках  на
кнопках взволнованно притоптывали. Он был прямой противоположностью отцу и
воображал, как все старики, что, если только его выслушают, он ответит  на
все вопросы и разрешит все трудности.
   - По-моему, надо пойти к доку Апплтону, - сказал он,  откашливаясь  так
осторожно, как будто его мокрота была тоньше папиросной бумаги. - Я знавал
его отца. Апплтоны в этом округе поселились чуть ли не первыми. - Он сидел
весь залитый белым зимним светом из окна, и рядом с  круглоголовым  отцом,
который темной массой высился у мерцающего камина, казался каким-то высшим
существом.
   Отец встал.
   - Когда я прихожу к нему, этот хвастун только о себе и говорит.
   В кухне поднялась суматоха. Дверь заскрипела и хлопнула; по деревянному
полу заскребли нетерпеливые когти. Собака ворвалась в  столовую.  На  краю
ковра она в нерешительности припала  к  самому  полу,  будто  придавленная
радостью. Она словно плыла на  месте,  царапая  лапами  выцветший  красный
ковер, из которого, какой он ни был вытертый, всегда  можно  было  выдрать
комки лилового пуха, "мышки", как называла их бабушка, когда была еще жива
и этот ковер лежал у нас в олинджерском доме. Счастливая, что ее пустили в
дом, Леди ворвалась, как добрая весть, пушистым вихрем восторга, и от  нее
пахло скунсом, которого она загрызла на прошлой неделе.  Она  искала  себе
бога и бросилась было к отцу, но у моих ног свернула, прыгнула на диван  и
в припадке благодарности лизнула деда в лицо.
   Он за свою долгую жизнь немало натерпелся от собак и боялся их.
   - Прочь, _пр-р-рочь_! - сердито крикнул он,  отворачиваясь  и  упираясь
красивыми сухими руками в белую грудь Леди. В его  гортанном  голосе  была
какая-то пугающая сила, словно голос этот исходил из дикой тьмы, неведомой
никому из нас.
   Собака неистово тыкалась мордой ему в  ухо  и  так  била  хвостом,  что
журналы посыпались на  пол.  Все  пришло  в  движение,  отец  бросился  на
подмогу, но прежде чем он подоспел к дивану, дед сам встал. И мы все трое,
вместе с собакой, которая вертелась у нас под ногами, ворвались в кухню.
   Мама, наверное, решила, что на нее идет карательный отряд, и крикнула:
   - Она так жалобно лаяла, вот я ее и впустила!
   Мне показалось, что она чуть не плачет, и я удивился. Сам-то  я  только
притворялся, будто жалею собаку. И даже лая ее уже не слышал. Шея  у  мамы
пошла красными пятнами, и я понял, что она сердится. Мне вдруг  захотелось
на воздух; она внесла в эту толчею такой ослепительный накал, что меня  со
всех сторон как будто пленкой  обволакивало.  Я  почти  никогда  не  знал,
отчего она сердится;  настроение  у  нее  менялось,  как  погода.  Неужели
действительно дурацкие пререкания отца с дедом задели ее за живое? Или это
я виноват, что так дерзко мешкал? Я не хотел, чтобы  она  рассердилась  на
меня, сел за стол в своей жесткой куртке и снова глотнул кофе. Он был  все
еще горячий. С первого же глотка я обжегся и уже не чувствовал вкуса.
   - Ах черт, - сказал отец, - уже без  десяти.  Если  мы  не  выедем  сию
минуту, меня уволят.
   - Это по _твоим_ часам, Джордж, - сказала мама. Ну,  раз  она  за  меня
вступилась, значит, я тут ни при чем. - А по нашим у тебя  еще  семнадцать
минут.
   - Ваши врут, - сказал он. - А Зиммерман только и выискивает, к чему  бы
прицепиться.
   - Поехали, поехали, - сказал я и встал.
   Первый звонок в школе давали  в  восемь  двадцать.  До  Олинджера  было
двадцать  минут  езды.  Я  чувствовал,  как  уходящее  время  все  сильнее
стискивает меня. Стенки пустого живота словно слиплись.
   Дед пробрался к холодильнику и взял с него буханку мейеровского хлеба в
красивой упаковке. Он так явно подчеркивал свое старание быть  незаметным,
что все мы поневоле взглянули на  него.  Он  развернул  целлофан,  отрезал
ломоть белого хлеба, сложил его вдвое и ловко запихнул целиком в рот.  Рот
у него растягивался просто  удивительно;  беззубая  бездна  открылась  под
пепельными усами и поглотила хлеб. Людоедское спокойствие, с каким он  это
проделывал, всегда раздражало маму.
   - Папа, - сказала она, - неужели нельзя удержаться и не  терзать  хлеб,
пока они не уедут?
   Я в последний раз глотнул горячего кофе и пробрался  к  двери.  Мы  все
топтались на  маленьком  квадрате  линолеума,  между  дверью,  стеной,  на
которой тикали часы, холодильником и раковиной.  Повернуться  было  негде.
Мама в это время протискивалась мимо деда к плите.  Он  весь  сжался,  его
темная фигура, казалось, была  пригвождена  к  дверце  холодильника.  Отец
стоял неподвижно, возвышаясь над нами, и через  наши  головы  декламировал
перед невидимой публикой:
   - Поехали на бойню. Проклятые  дети,