Он
молчит, а у меня нет права голоса.  Две  жизни  в  одном  теле,  как  пара
рельсов, которые не разойдутся до первой стрелки. Когда же  будет  наконец
эта стрелка?
   С Кордоны сняли наручники и закрепили зажимы для  датчиков.  Кресло  на
колесиках  подвезли  к  аппарату,  похожему  на  спрута  с   разноцветными
проводами щупалец. Вместо глаз у него  рычаги  управления,  а  вместо  рта
прорез с валиком для бумажной ленты и с упором для  перьев  автоматических
самописцев. "Детектор лжи", - подумал Кордона  и  спросил,  сорвавшись  на
хрип:
   - Проверять будете?
   Парни, неизвестные Кордоне, переглянулись.  Один  -  лысый,  обрюзгший,
видимо любитель выпить; другой - подтянутый, кривоносый, хищный.
   - Сиди смирно, - предупредил он, - объяснять ничего не буду: некогда  и
незачем. Датчики реагируют на движение, давление, дыхание и пот. Соврешь -
что-нибудь да просигнализирует.
   - А потом? - спросил Кордона.
   Оба парня - теперь уже в белых халатах - переглянулись.
   - Узнаешь. Лучше не ври. Тебе же лучше, - сказал лысый.
   - Включаю, - перебил его напарник.
   Что-то загудело, как бормашина. Кордона ничего не  почувствовал,  кроме
стесненности в движениях.
   - Теперь отвечай кратенько на любой вопрос.
   - Только "да" или "нет"? - прохрипел Кордона.
   - У нас более совершенная аппаратура. Реагирует на любую реплику,  если
она лжива. Но не распространяйся. Лучше короче.
   - Где русские? - спросил кривоносый.
   - Какие?
   - Отвечай без вопросительных знаков. Где твои русские? В Гамильтоне?
   - Я не знаю, о ком вы говорите.
   Удар тока пронизал все тело Кордоны. Смайли  это  ощутил,  но  даже  не
дернулся. Дернулся Кордона.
   - Что они ищут на острове?
   - Не знаю.
   Аппарат не среагировал. Парни в белых халатах переглянулись. Но  так  и
должно было случиться: не зная русских, Кордона не  знал,  что  они  могут
искать, а Смайли тоже не знал, что могут искать русские, находящиеся,  как
и он, в состоянии прострации.
   - Они не откровенничают с тобой, Смайли?
   - Я не Смайли, - признался Кордона.
   И солгал. Новый удар тока потряс его тело. Он взвизгнул.
   - Не визжи. Не поможет. Лучше не ври. Имя?
   - Кордона. Фернандо Кордона.
   Опять  удар  тока.  Кордона  подпрыгнул  вместе  с  креслом,  опутанный
проводами.
   - Говорили: не ври, - сказал кривоносый. - Мы тебя пятый год знаем.
   Кордона заплакал.
   - Я не вру. Я  контрабандист.  Я  подпольный  торговец  наркотиками.  Я
провез  из  Штатов  сто  ампул...  Матерь  Божия!  Спросите  у  Чарли   из
"Майами-Бич".
   Аппарат не ответил. Кордона облегченно вздохнул. И опять  переглянулись
парни в халатах. Неужели Смайли связался с наркотиками?
   - Сменил бизнес, Смайли?
   - Да.
   Еще раз подпрыгнуло под током тело Кордоны.
   - Зачем же врешь?
   - Я не вру. Я ничего не менял. Я всегда провозил наркотики. На  Багамы,
на Ямайку, на Гаити. И сейчас провез. Ампулы у Элис из "Альгамбры"  или  у
Чарли. Я не Смайли, я только похож на Смайли.
   - Не Смайли? - переспросил лысый.
   - Нет.
   Тело Кордоны снова подпрыгнуло, но уже без сознания.
   - Может, свяжемся с Интерполом, Мак?  -  спросил  кривоносый,  выключив
аппарат.
   - Слабак, - сказал лысый.
   -  Если  заставить  себя  верить  в  то,  что  говоришь,   аппарат   не
подействует. Сила воли  нужна.  Я  знал  многих,  которые  обманывали  эту
штуковину. Значит, в Интерпол?
   Лысый кивнул.


   А Смайли все-таки обманул их. Его, именно  его,  тело,  уже  потерявшее
сознание Кордоны, хотя и скорченное током, источало блаженство. Откуда мог
знать Кордона, что он отчужденный? Не Кордона и не Смайли. Все ложь. И  да
- ложь, и нет - ложь. Не знает русских - ложь, потому что  он  Смайли.  Не
торгует наркотиками - ложь, потому что он Кордона.
   "Лысый прав - слабак! Будь я в этом черепе, обманул бы эту штуковину. С
удовольствием бы обманул. Редкий  случай,  когда  ложь  доставила  бы  мне
удовольствие. Зато я теперь все знаю о лжи: как чувствуешь, когда лжешь по
привычке, когда во спасение, когда из страха и когда из мести".
   - Я тоже, - сказал Голос.



8. РАССКАЗ О СОВЕСТИ

   Розовый сумрак качался вокруг Янины, как на  лодке  в  мертвую  зыбь  в
предрассветном тумане, чуть-чуть подсвеченном солнцем. Она уже  ничего  не
чувствовала - ни сердца, еще минуту назад тревожно стучавшего в груди,  ни
крови, приливавшей к щекам, ни жары. Казалось, она умерла и  душа  ее,  по
христианскому вероучению, еще витает над телом. "Какая чушь, - усмехнулась
мысль, - просто отключилось сознание. Как во сне или под гипнозом".
   - Это не гипноз, - сказал Голос, - гипноз еще будет. Это как в театре -
увертюра к драме. Играет оркестр, в зале тихо, вот-вот взовьется занавес.
   - Раздвинется, - машинально поправила Янина.
   - Все равно.  Когда-то  он  подымался,  когда-то  его  вовсе  не  было.
Впрочем, я никогда не сидел в зрительном зале и не  слышал  оркестра.  Как
мало я еще знаю и как много надо узнать.
   - От меня?
   - И от тебя. Я сделаю с тобой то, что сделал сейчас с твоими  друзьями.
Или не совсем то. Почти, как у вас говорят о приближенных вариантах. Я  не
раздваиваю твоей личности - только психику, освободив  некое  надсознание,
которое и даст мне то, что ты в силах дать.
   - Что же именно? - Мысль  рождалась  нормально,  как  рождается  она  в
процессе ничем не осложненного мышления.
   - Что есть совесть? - спросил в ответ Голос.
   В живой беседе Янина бы засмеялась. Потом задумалась.  Потом  ответила,
может быть, даже не очень уверенно. Сейчас чистая ее мысль откликнулась не
задумываясь.
   - Реакция нервной системы на противоречия между поступками  человека  и
его нравственными принципами.
   - Это философски, а математически?
   - Затрудняюсь ответить. Впрочем...  кто-то  пустил  крылатое  словечко:
совесть  -  это  обратная  связь.  А  можно  и  так:  оптимальный  вариант
столкновения двух взаимно исключающих величин. В данном случае  -  функций
сознания и мышления. Исключение такого столкновения исключает  и  совесть.
Можно найти и другую формулу. Ответов много.
   - Я знаю все, - сказал Голос, - и все о реакции организма на такое, как
ты  говоришь,  столкновение.  Все  изменения,   какие   вызывает   оно   в
сердечно-сосудистой системе, дыхании, функциях эпителия и потовых желез  и
даже в  химическом  составе  крови.  Но  я  не  знаю  твоих  эмоциональных
состояний. Эту информацию и  даст  мне  опыт.  Он  не  долог  и  физически
безболезнен. Внимай.
   Розовый сумрак, качавшийся в отчужденных глазах Янины,  растаял,  будто
развеянный ветром. Но ветра не было:  "кондиционерки"  создавали  приятную
прохладу при закупоренных окнах и закрытых дверях. Янина сидела  в  уголке
шикарного нью-йоркского бара вместе с Рословым. Почему нью-йоркского? Этот
вопрос  могло  задать  только  надсознание  Янины,  хорошо  знавшей,   что
находится она в палатке "белого острова"-рифа, в сознании же Янины из бара
такой вопрос даже не  возникал,  она  воспринимала  и  свое  пребывание  в
Нью-Йорке и в этом баре в компании с Рословым как нечто  должное,  заранее
обусловленное. Рослов  рассказывал  ей  содержание  какого-то  ковбойского
фильма, просмотренного им по телевизору в гостинице,  рассказывал  смачно,
по-актерски подыгрывая, но Янину это не развлекало. Рослов сейчас напомнил
ей трактирщика из Забже в ее трудном послевоенном детстве, когда она  мыла
посуду в трактире, помогая перебивавшейся без мужа матери.  У  трактирщика
была такая же иссиня-черная борода,  и  он  так  же  прятал  глаза,  когда
говорил сальности забегавшим девчонкам. Рослов сегодня не развлекал,  даже
отталкивал какой-то  своей  необычностью.  Янина  с  кораллового  острова,
наблюдавшая как бы со стороны эту встречу, тоже заметила, что Рослов -  не
Рослов. И голос наиграннее, и поведение развязнее, и не  свойственная  ему
манера отводить взгляд, отворачиваясь или опуская веки. Янина из  бара  не
анализировала  этих  различий,  она  инстинктивно  замкнулась  в  себе   и
помалкивала, прихлебывая остывший кофе.  Мысль  ее  блуждала  по  цепочкам
ассоциаций от детства к юности в Московском университете, к  знакомству  с
Рословым, уже и тогда щеголявшим  своей  траурной  бородой  и  резкостями,
подчас обидными, по адресу своих однокурсниц. Доставалось порой  и  Янине,
но Рослов ей нравился.  Нравится  и  теперь,  пожалуй,  даже  больше,  чем
прежде, потому что юношеская угловатость исчезла,  а  резкость  смягчилась
необидной, веселой иронией.
   Надсознание  Янины  с  безотчетной  тревогой  регистрировало  их  тихий
диалог.
   - То есть глупство, пани Желенска, то есть глупство.
   - Не надо, Анджей.
   - Я не понимаю твоего упрямства.
   - Мы еще не перешли на "ты".
   - Перейдем. Я предупреждаю события. Когда  люди  друг  другу  нравятся,
незачем туманить мозги условностью.
   - Не расписывайтесь за меня.
   - Так я ж не любви прошу, а простого одолжения. Как друг и коллега.  Мы
люди одной специальности. Если знаешь ты о работе Мак-Кэрри, могу знать  и
я.
   - Спроси его самого.
   - Он же упрям, как ишак. Открылся тебе - и баста. А наука стоит.
   - Чем же ты хочешь двинуть ее? Чужой подсказкой? Плагиатом?  Украденной
идеей?
   - Я не собираюсь ничего красть. Может быть, только воспользоваться  ею,
как трамплином. Могу прыгнуть дальше Мак-Кэрри. Почему бы нет?
   - Нет, Анджей. Два раза нет. И на "ты" не могу,  и  смените  пластинку.
Иначе я потеряю к вам уважение.
   - Плевать я хотел на уважение! Мне страсть нужна и преданность.
   - К сожалению, я не могу дать вам ни того, ни другого.
   - Даже  в  таком  пустяке?  Заглянуть  в  доклад  старика,  который  он
почему-то не обнародовал. Подумаешь, преступление!
   - Без ведома автора? Преступление.
   -  Количество  переходит  в  качество,  Яна.  С   уменьшением   состава
преступления  уменьшается  и  вина.  Это  уже  не  преступление,   а   его
элементарная частица. Мезон.
   - Не играйте словами. Не могу.
   Отчужденная  мысль   Янины   тотчас   же   воспроизвела   всю   цепочку
предшествовавших этому разговору событий. Доклад  Мак-Кэрри  действительно
значился в программе симпозиума - кратенький доклад, скорее  сообщение  на
шестнадцати страницах типографского текста стандартного формата английских
научных изданий. О  докладе  задолго  до  его  оглашения  говорили  как  о
возможной сенсации.  Тема  его  перекликалась  с  проблемой  моделирования
процессов информации и мышления, уже разработанной в Советском  Союзе,  но
Мак-Кэрри шел своим путем, может быть даже ошибочным, но и в  его  ошибках
участники симпозиума склонны  были  видеть  эмбрионы  интересных  находок.
Особенно  любопытствовали  кибернетики,  связанные  с   наиболее   сложной
областью  промышленной  электроники,  с   производством   так   называемых
самоорганизующихся систем. И это любопытство, не  всегда  только  научное,
часто с душком уличной сенсации, создало вокруг скромного и равнодушного к
рекламе  ученого  атмосферу  нездорового  ажиотажа.  Его  на  каждом  шагу
атаковали репортеры,  толпившиеся  в  кулуарах  симпозиума,  агенты  фирм,
конструирующих системы автоматического  программирования,  лица  неведомых
профессий и  специальностей,  у  которых  на  губах  только  один  вопрос:
"Сколько?" Когда же измученный профессор раздраженно спрашивал: "За что?",
ответ был один: "За возможность скопировать доклад до его  обнародования".
Еще большей сенсацией оказалось внезапное решение Мак-Кэрри снять доклад с
программы  симпозиума.  Мотивы?  "Рановато.  Поторопился.   Кое-что   надо
домыслить  и  подработать".  Но   все   понимали:   профессор   хитрит   и
недоговаривает. Янина, к которой  он  благоволил,  получила  более  точную
информацию. Профессор признался, что в его запертый  особым  ключом  номер
отеля проникли неизвестные лица, дважды перерыли замкнутые  особым  замком
чемоданы, но доклада не нашли. Янина не рискнула спросить, где спрятал его
профессор, но тот сам открыл ей секрет. "Хотите проглядеть эти шестнадцать
страничек?" - спросил он.  "Очень".  Тогда  Мак-Кэрри  извлек  из  кармана
плоскую отвертку ("С собой ношу, чтоб не догадались"),  тщательно  отделил
верхний фанерный лист от  внутренней  стенки  шкафа  и  осторожно  вытащил
оттуда злополучный доклад. "Прочтите и помалкивайте, - сказал он,  -  а  я
скажу  кое-кому,  что  доклад  у  вас".  -  "Зачем?"  -  удивилась  Янина.
"Проверочка". Через день Янина убедилась, что "проверочка"  сработала:  ее
багаж был перерыт до чулок и перчаток. Даже сумочку с  дамскими  пустяками
вывернули наизнанку. А теперь к Янине подослали псевдо-Рослова.
   То, что он "псевдо", отчужденная  мысль  ее  определила  безошибочно  с
первых минут этой странной встречи. Не те манеры, не тот разговор,  не  те
интонации. Можно спрятать глаза, но нельзя спрятать выделяющейся, как пот,
вульгарности. Можно сыграть искренность,  но  нельзя  сыграть  врожденного
обаяния. Об этом наконец догадалась и Янина из бара.  Когда  псевдо-Рослов
устал  и  раскрылся  вдруг,  как  раскрывается  подчас  на  ринге  слишком
расслабившийся  боксер,   она   увидела   чужие   глаза.   Хищные,   злые,
бесцеремонные.
   - Вы не Рослов, - сказала она.
   - А кто?
   - Не знаю. Вы чужой. Только похожий. Не Анджей. Не обманете.
   - Догадались? - усмехнулся ее собеседник и, как показалось  отчужденной
Янине, даже  облегченно  вздохнул.  -  Значит,  представление  окончилось.
Гамлет и Офелия снимают грим и подсчитывают заработок.
   - Во-первых, вы не Гамлет, а  Шейлок,  а  во-вторых,  мне  подсчитывать
нечего.
   - Хотите тысячу зеленых?
   - Не знаю блатного жаргона.
   - Две тысячи.
   - За что?
   - Сообщите, где спрятан доклад старика. Он нужен нам, и мы не отступим.
   - Кому это "вам"?
   - Мы не разведка и не полиция. Мы  солидное  коммерческое  предприятие,
специализирующееся на электронике особого рода. Оплата немедленно.
   Не ответив, Янина встала, но тут же сильная рука сидевшего рядом  грубо
толкнула ее на место.
   - Не делайте глупостей. В двух шагах от бара  на  вас  случайно  наедет
машина.
   - Я позову полицию.
   - Не поможет. Я предъявлю полицейскому удостоверение врача-психиатра, а
вас  представлю  как  пациентку,  сбежавшую  из  моей   частной   клиники.
Документов у вас нет, опровергнуть не сможете.
   - Подлец!
   - Об этом я слышал еще со школьной скамьи. Но сейчас  речь  идет  не  о
моих личных качествах, а о сумме вашего гонорара. Три тысячи.
   - Нет.
   - Пять.
   - Считайте хоть до миллиона.
   - Мы испробовали два варианта. Степень  вашей  влюбленности  и  степень
алчности к деньгам, присущей большей части прекрасного пола. К  сожалению,
для вас оба они не сработали. Остается третий.
   Янина из бара выплеснула остатки кофе ему в лицо. "Молодец, -  отметила
ее отчужденная мысль, - я бы сделала точно так же". Но псевдо-Рослов  даже
не стер кофе с лица, он просто повернул ее за плечи и взглянул ей прямо  в
глаза. Взгляды их встретились: один  -  как  удар  электротока,  другой  -
отброшенный и погасший.
   - Спи, - сказал он, не повышая голоса.
   Янина вытянулась, безмолвная, с  открытыми  остекленевшими  глазами,  с
отхлынувшей от лица кровью, в каталептической напряженности. Выдающий себя
за Рослова, все еще не отводя глаз, продолжал так же тихо:
   - Отвечай на вопросы кратко и точно. Где спрятан доклад?
   - В шкафу за фанерной стенкой.
   - С какой стороны?
   -  Справа.  Нужно  слегка  отделить  верхний  лист  фанеры  ножом   или
отверткой.
   - Гус! - негромко позвал псевдо-Рослов.
   К столу подошел человек неопределенных лет, с неопределенным  лицом,  в
костюме такого же неопределенного цвета. Ни один даже самый наблюдательный
полицейский не смог бы дать его исчерпывающий словесный портрет.
   Пояснив требуемое, псевдо-Рослов спросил:
   - Сколько времени потребует операция?
   - Десять минут езды. Две-три минуты на изъятие объекта,  четверть  часа
пересъемка. Те же две-три минуты на возвращение объекта на место.
   - Стоп! Ты привезешь мне доклад сюда.
   - Рискованно, шеф. Проще вернуть.
   - Я сказал.
   Незагипнотизированная  мысль  Янины-первой  тотчас  же  отметила  самое
любопытное  в   создавшейся   ситуации.   Теоретически   любому   ученому,
занимающемуся  исследованиями  активности  мозга,  связанной   с   формами
поведения, известно, что есть гипносон.  Никаких  признаков  естественного
сна в нем не обнаруживается.  Все  ассоциативные  связи  и  все  хранилища
информации остаются нетронутыми, а контакт этих структур с  внешним  миром
ограничивается только одним путем, который и выбирает гипнотизер. Все  это
можно наблюдать на любом сеансе гипноза,  и  трезвая  мысль  Янины  ничего
нового для себя не вынесла. Но она проникла в непознанное - в  гипносон  с
точки зрения гипнотизируемого. Она ясно воспринимала приказы  гипнотизера,
вызывавшие в сознании спящей  Янины  импульсы  подчиненности,  покорности,
рабства, ясно оценивала эти патологические искажения сознания, все  знала,
все помнила и ничего не могла изменить. Глазами спящей Янины она видела  и
псевдо-Рослова, и себя, сидевшую перед ним в гипнотической  неподвижности.
Сейчас он ее разбудит. Как скоро бы ни окончилась затеянная  им  операция,
даже недолго держать человека под гипнозом в общественном месте рискованно
и опасно.
   - Проснись, - сказал он, - и забудь все до тех пор, пока тебе не вручат
искомый доклад. Тогда вспоминай и казнись. Вот так.
   Рослов-оборотень мстил. За отвергнутые домогательства, за разоблачение,
за неподкупность. Полчаса он провел за болтовней о пустяках, вновь выдавая
себя за Рослова. И подавленная психика  Янины-второй  не  могла  различить
обмана, отвергнуть его и вернуть свободу мысли и воли. Нетопырь знал,  что
делал.  Он  ждал.  И  когда  его  агент  молча  вручил   ему   шестнадцать
типографских страничек, он улыбнулся и вручил их Янине.
   - Это доклад Мак-Кэрри, пани Желенска. Можете  положить  его  на  место
сами или вернуть профессору любым другим способом. Конечно, мы  смогли  бы
сделать это за вас, а вы - прочно забыть о случившемся,  но  мы  не  хотим
лишать вас памяти о бескорыстном участии в нашей маленькой операции.
   Говорят,  глаза  -  зеркало  души.  Если  бы   это   было   верно,   то
восстановление утраченной памяти отразилось бы в  глазах  Янины  трагедией
шекспировского  накала.  А  так  -  просто  расширились  зрачки  и  что-то
мелькнуло в  них  и  погасло.  "Надсознание"  Янины  сразу  же  подсказало
психиатрический термин:  "адреналиновая  тоска"  -  избыток  адреналина  в
синапсах мозга. А душевное состояние Янины, которой внезапное  возвращение
памяти открыло всю  глубину  совершенного  ею  предательства,  можно  было
назвать, не прибегая к научной терминологии, истошным  криком  души.  "Моя
подлость. Мое предательство. Нет ни оправдания, ни снисхождения. Нет  даже
смягчающих обстоятельств. Гипноз бессилен, если ему  сопротивляются.  А  я
сопротивлялась? Нет. Могла бы крикнуть, привлечь внимание, плюнуть  в  его
бесстыжие бельмы... Тварь. Я тварь. Я хуже  его.  Это  его  работа.  Пусть
грязная, но работа. А я глупая курица, которую ощипали,  не  зарезав.  Мне
плюнет в глаза Мак-Кэрри. Большего я не стою. А как жить с плевком в душе?
Может быть, из окна гостиницы вниз?"
   Эти переживания Янины-второй не  отразились  в  сознании  Янины-первой.
Отчужденная мысль ее холодно прочла их, оценила и  запомнила.  Мало  того,
она знала, что происходившее в баре не происходит в  действительности,  не
происходило и никогда, вероятно, не произойдет. Знала, что  все  это  лишь
дурной  сон  необыкновенной  реальности,  возможно,  гипногаллюцинация   с
неизвестным источником внушения. Но  крик  души  этой  глупышки  из  бара,
истошный крик ее обманутой совести не  пролетел  мимо.  У  них  было  одно
сердце, одно дыхание, одни руки, судорожно  ломавшие  пальцы.  И  вся  эта
боль, и стыд,  и  страх  дошли  до  Янины  с  "белого  острова"  тако