:
мальчишка говорил по-английски.
   - Я хочу проверить, как ты учишь уроки по географии. Ну-ка  скажи  мне:
как называется государство и город, где мы находимся?
   - Это очень легкий вопрос, сэр. Мы  живем  в  Федерации  Южных  штатов.
Город Монтгомери в штате Алабама. Самый боевой штат Юга, сэр.
   Каждое слово мальчишка произносил, надуваясь от гордости. И  о  причине
ее опять же раньше всех догадался Рослов.
   - Ясно, - сказал он. - Ну а год, какой сейчас год? - Он уже  не  боялся
выдать себя.
   Мальчишка обиженно фыркнул.
   -  Тысяча  восемьсот  шестьдесят  первый,  сэр.  И  не  считайте  меня,
пожалуйста, идиотом.
   - Ну что ты! - Рослов погладил его  ослепительно  медные  вихры.  -  Ты
просто умница. И настоящий южанин, не так ли?
   - Да, сэр! - крикнул мальчишка и вытянулся  по  стойке  "смирно".  -  Я
поклялся убивать проклятых аболиционистов, и у  меня  уже  есть  ружье.  Я
стащил его у дяди Клифа и спрятал на чердаке. Только вы меня не выдавайте,
ладно?
   - Не выдам, - сказал Рослов. - Топай с миром, малыш.
   Мальчишка  пошел  по  улице,  поминутно  оглядываясь  назад,  а  Смайли
иронически приподнял над головой свою широкополую шляпу  и  раскланялся  с
реверансом.
   - Поздравляю вас, джентльмены, с благополучным  прибытием  во  владения
старика Джефа.
   - Кто это - Джеф? - не понял Шпагин.
   Епископ с готовностью пояснил:
   - Не торопитесь, Смайли, мы тоже образованные. Джеф  -  это  Джефферсон
Дэвис, первый и последний президент Конфедерации. По-видимому, гражданская
война Севера и Юга еще не начиналась. Иначе в городе не было бы так тихо.
   Но тишина в городе оказалась обманчивой.  Узкая  улочка  вывела  их  на
более широкую, но такую же пыльную, немощеную магистраль, на  которой  уже
можно было увидеть повозки и экипажи. И прохожих было немало, то  тут,  то
там шли навстречу или обгоняли нашу  четверку  группы  вооруженных  людей,
почти не отличавшихся от нее ни оружием, ни одеждой. Селеста не ошибался в
деталях: город выглядел не призрачно или картинно, а реально и точно,  как
самый настоящий, соответствующий своему времени город одноэтажной Америки.
И люди были настоящими, как во всех миражах Селесты. Они о чем-то спорили,
размахивали руками, попыхивая трубками и сигарами. У многих были такие  же
винтовки и даже более древние, увидевшие  свет,  вероятно,  после  долгого
хранения в сундуках или на стенах. О чем говорили эти  опереточные  вояки,
Шпагин не знал, да и не прислушивался к разговорам.  Может  быть,  о  речи
Джефферсона  Дэвиса  или  о  воззвании  Авраама  Линкольна,  но   это   не
интересовало даже единственного среди "перемещенных" Селестой  американца.
Смайли шел, что-то вынюхивая, и наконец остановился с приглашающим жестом:
аляповатая вывеска с надписью "Солнце Юга" увенчивала вход в салун  или  в
харчевню.
   Они поднялись по щербатым, продавленным ступеням и, толкнув  решетчатую
дверь, оказались в полутемном, душном, насквозь прокуренном зале с  низким
и грязным потолком. Черный слой копоти на нем, как веснушками,  был  усеян
следами ружейных и пистолетных пуль.  Посетителей  в  зале  было  довольно
много, но все  же  за  столами  виднелись  проплешины  свободных  мест.  А
хитроумный Смайли даже усмотрел совсем свободный стол и устремился к нему,
как слаломист, лавируя  между  стульями,  брошенными  на  пол  винтовками,
потными спинами и вытянутыми ногами. Столик, выбранный им, находился между
эстрадным помостом и стойкой бара, и  Шпагин  мог,  не  вставая  с  места,
видеть весь зал - пестрый, гудящий, дымный.  Цветные  цилиндры  и  военные
кепи времен мексиканских походов, грязные сапоги и  лакированные  ботинки,
ружья  и  пистолеты,  сюртуки  и  куртки  -  вся  эта   сумбурная,   почти
фантастическая картина напомнила ему когда-то виденный фильм об  унесенных
ветром гражданской войны в Америке. Его герои улыбались ему отовсюду -  за
столиками, от двери, у стойки. Но стоило пристальнее вглядеться, и  улыбки
превращались в пьяный оскал трактирных завсегдатаев, стучащих бутылками по
столу, топающих, сплевывающих табачную жвачку и ревущих на весь зал:
   - Смерть Иллинойскому Павиану!
   - О ком они? - спросил Шпагин у Смайли.
   - Прозвище Авраама Линкольна, - пояснил тот и добавил  презрительно:  -
Наслаждайтесь, друзья! Перед вами лучшие сыны Южных штатов. - Он плюнул  с
отвращением. - Мразь и подонки! Святые защитники его  величества  Рабства.
Всех бы к стенке - и очередью из автомата!
   Епископ поморщился:
   - Жестоко и глупо.
   - А вам нравится этот сброд?
   - Нет, конечно. Но не убивать же человека только за то, что он  кому-то
не нравится. Этак мы полмира перестреляем. - Он нервно хрустнул костяшками
пальцев. - И  потом:  разве  их  исправила  победа  Линкольна?  Разве  она
действительно освободила негров? Вы же знаете конечный итог этой войны.
   - Знаю,  -  рассердился  Смайли,  -  имел  честь  наблюдать  этот  итог
самолично. И негритянские погромы видел, и огненные кресты над городом,  и
белые балахоны куклуксклановцев.  Напомни  мне,  Энди,  вашу  пословицу  о
горбатых. - Он повернулся к  Рослову  и  предостерегающе  поднял  руку.  -
Погоди-погоди, сам вспомнил! Только могила горбатого выпрямит. Так?  Почти
так? Но все равно крепко сказано! Через полсотни  лет  внуки  этих  горилл
наденут белые балахоны, а мы будем жалеть, что в свое время не знали  этой
пословицы.
   - Не обобщай, - сказал Рослов, - не все они горбаты, и не все их  внуки
наденут белые балахоны. По-настоящему горбатые сидят не здесь, а у себя на
виллах, не орут и не сплевывают табачную жвачку, а тихонько  подсчитывают,
как выгоднее поместить капиталы, чтобы в случае войны получить  наибольшую
прибыль, и как вывозить из Европы не только оружие, но и  товары,  которые
можно будет вдесятеро дороже продать на рынке. А эти гориллы с ружьями или
закуплены, или обмануты. Половину их убьют в первых же боях,  а  на  месте
этих боев построят фабрики для переработки  хлопка.  Так  кого  же  вернее
исправит могила, Боб?
   Молчаливый официант-негр, автомат,  а  не  человек,  подал  им  пиво  и
скрылся за стойкой, а на эстраду вышли три негра с  банджо  в  руках  -  в
одинаково полосатых фраках,  в  одинаковых  бантах  на  шее,  с  одинаково
застывшими  белозубыми  улыбками.  Одинаково  черные  пальцы   выбили   из
размалеванных банджо  протяжную,  липкую  мелодию,  которую  подхватила  и
попыталась удержать  тоненькая  накрашенная  мулатка,  словно  сошедшая  с
шоколадного торта, приготовленного для вернисажа кондитерской выставки.
   Пела она неважно, хотя и  очень  старательно,  и  Шпагин  подумал,  что
она-вполне подошла бы к традиционному джазу любого  московского  ресторана
вроде "Арбата" или "Праги". Она пела о широкой и медленной реке Миссисипи,
о гигантах пароходах, плывущих по ней, о белоснежных птицах, садящихся  на
палубу. Шпагин слушал и думал: зачем все это понадобилось  Седеете?  Какую
информацию он получит, пропуская этот мираж сквозь их чувственный аппарат?
Лживость христианского гуманизма епископа? Но она уже раскрылась в  отряде
Эмилиано Запаты. Исторический смысл  гражданской  войны  Севера  и  Юга  в
Америке?  Но  разве  его  не  подытожили  воспоминания  мемуаристов,  речи
сенаторов в Конгрессе, дневники очевидцев и труды историков  обоих  земных
полушарий? Может быть, Селеста хотел просто постичь течение жизни, до  сих
пор достижимой для него только в бесстрастной отраженности документов?  Но
ведь были и романы, и стихи, и песни, подобные  этой,  звучащей  сейчас  с
помоста! Песня была плавной и  неторопливой,  как  река,  о  которой  пела
мулатка, и зал притих и погрустнел, чтоб через минуту взорваться  коротким
выстрелом.
   Шпагин не заметил, кто стрелял. Он в  это  время  смотрел  на  сцену  и
увидал, как у одного из музыкантов слетел с головы цилиндр, как  застыл  в
беззвучном вскрике  накрашенный  рот  певицы,  как  выскочил  из-за  кулис
толстый маленький человек и покатился колобком в  зал  к  длинному  столу,
из-за которого подымался пьяный верзила с дымящимся пистолетом.
   - Петь! - крикнул он. - Не останавливаться! Я плачу.
   - Но простите! - Хозяин ресторана в отчаянии  тряс  толстыми  короткими
ручками. - Я заплатил за каждого музыканта по  восемьсот  долларов,  а  за
певицу полторы тысячи.
   - Я только что продал хлопок, - заревел верзила. - Денег у меня хватит!
Заплачу тебе вдвое, если кого-то задену. Да ты не  бойся,  не  промахнусь!
Три выстрела - три цилиндра! А певичка пусть прыгает!
   Из второго пистолета он сшиб цилиндр с головы другого негра-музыканта и
захохотал. Ему вторили его собутыльники. Другие просто  молчали.  Ни  один
голос не  остановил  пьяницу.  А  он  стрелял  метко,  быстро  перезаряжая
пистолеты, этот садист, натасканный в  военном  тире.  Пули  уже  взбивали
фонтанчики пыли  у  ног  певицы,  заставляя  ее  подпрыгивать  при  каждом
выстреле. Эти прыжки, казалось, еще больше развеселили зал.
   "Ведь он же мертвецки пьян, - с ужасом думал Шпагин.  -  Дрогнет  рука,
тогда  что?!"  И,  не  думая  о  последствиях,  забыв   о   присущей   ему
осторожности, он вскочил, отбросил стул ногой и крикнул:
   - Стой!
   Крикнул и растерялся, не зная, что делать  дальше,  а  со  всех  сторон
притихшего  зала  к  нему  повернулись  искаженные  яростью  лица,   почти
неразличимые в отдельности. Но разглядеть ни одно из них  Шпагин  не  мог,
потому что впереди, заслоняя его, уже встали Смайли и Рослов, которым было
решительно наплевать на весь этот пьяный сброд с его визгом и воем.
   - Что вы наделали? - испуганно прошипел  епископ.  -  Они  же  стрелять
начнут.
   - Не начнут, - недобро усмехнулся Смайли. - А вот драку я вам обещаю.
   Внезапно протрезвевший верзила сунул свои пистолеты за пояс и вызывающе
крикнул:
   - Черномазую пожалел?
   - Пожалел, - спокойно отозвался Смайли и  тут  же  пригнулся:  над  его
головой просвистела пустая бутылка и со звоном разбилась о стену.
   Звон этот  словно  прозвучал  сигналом  к  расправе:  разъяренные  люди
рванулись к ним, опрокинув свой длинный стол и скамейки.  И  загудело  над
залом:
   - Бей их!..
   Шпагин видел вокруг себя перекошенные злобой лица  -  не  человеческие,
нет! Не лица - маски! Сколько их было, Шпагин не считал. Весь зал  они  не
увлекли с собой, большинство выжидало  с  настороженным  любопытством,  но
они, казалось, воплотили в себе всю  его  темноту  и  буйство  -  ревущий,
хвастливый, осатанелый Юг. А за ними пылали огненные  кресты,  маршировали
белые балахоны с прорезями для глаз, открыто и тайно  из-за  угла  гремели
выстрелы, рвались гранаты со слезоточивым  газом,  свистели  дубинки  -  и
падали,  падали,  падали  борцы  за  гражданские  права  негров  в  тысяча
восемьсот  семидесятом,  девятьсот  двадцатом,  шестидесятом...  Стоит  ли
считать, если  каждый  новый  год  повторял  предыдущий,  только  менялись
возраст и имена жертв.
   Можно написать, что об этом подумал Шпагин или это  представил  Шпагин,
ошибки не будет - он мог и подумать, и представить, но у него попросту  не
было для этого времени. Драться он не любил и не  умел,  драки  на  экране
кино или телевизора вызывали у него отвращение и скуку, но сейчас, когда к
нему почти вплотную приблизилось искаженное  злобой  лицо  со  щегольскими
бачками в полщеки, он ударил. И в свой первый  удар  он  вложил  всю  силу
гнева, которую глушил, как наркотиком, логической трезвостью разума.  Лицо
охнуло и исчезло. Но вместо него появилось другое. Что-то хлестнуло его по
глазам... На мгновение он ослеп, но все же успел ткнуть  неумелым  кулаком
во что-то мягкое. Глаза снова приобрели способность видеть, и  возникающие
перед ним лица он воспринимал как мишени  -  только  бы  не  промахнуться,
попасть: он и здесь сумел сосредоточиться, мысленно отбросив все мешающее,
лишнее, отвлекающее.
   И вдруг откуда-то со стороны, сквозь крики  и  звон  разбитых  бутылок,
прорвался короткий, поспешный звук, словно  хлопок  в  ладоши  или  щелчок
пробки, вылетевшей из узкого горла бутылки.
   "Опять стреляют, - подумал Шпагин. - Должно быть, на улице".
   Он  ошибался:  стреляли  здесь,  в  зале.  И  выстрел  словно  отрезвил
нападающих. Они отхлынули, оставив у  стены  трех  избитых,  окровавленных
мужчин и четвертого, лежащего на полу в своем маскарадном костюме.
   Шпагин  увидел  знакомое  сухое,  чисто   выбритое   лицо,   оторванный
галстук-бант,   запачканный   кровью,   и   нелепо   вывернутую   руку   с
перстнем-печаткой на безымянном пальце. Епископ всегда крутил  его,  когда
волновался.
   И кто-то позади Шпагина приглушенно сказал:
   - Мертв.



16. ТРЕТЬЯ СМЕРТЬ ЕПИСКОПА ДЖОНСОНА

   И снова был остров, и солнце над океаном, неподвижное и бесстрастное, и
ленивая стылая тишина,  такая  же,  как  там,  в  ресторанчике  маленького
алабамского городка, повисшая над мертвым епископом.
   А вновь оживший покойник сидел на пустом ящике из-под пива  и  смущенно
разглядывал правую руку.
   - Болит, - признался он. - Костяшки пальцев ноют.
   - Значит, благословили кого-то, - засмеялся Смайли.
   - Не сдержался. - Епископ смущенно сжимал и разжимал пальцы. - Простить
себе не могу.
   - Сами нагрешили, сами отпустите, - зевнул Смайли. - Кстати, у  всех  у
нас руки покалечены. И побаливают. Только  не  понимаю  почему.  Ведь  все
время на острове сидим, а это - мираж.
   - Самогипноз, - охотно пояснил Шпагин.  -  Наш  мозг  воспринимал  этот
мираж как реальность.  Следовательно,  и  драка  была  реальной,  и  боль,
естественно, тоже. Только болевой импульс,  внушенный  Селестой,  возникал
непосредственно в мозгу, без внешних раздражителей, ну и реакция  на  него
так же закономерна. Если  вы  внушите  себе,  что  обожглись  спичкой  или
огоньком зажигалки, то ощутите боль от ожога и следы его на коже появятся.
Проще простого и никакой мистики.
   Рослов тоже посмотрел на руки.
   - Любопытно, - усмехнулся он. - Музейные костюмы исчезли, а следы драки
остались. Поистине стабильная информация. А сколько времени,  вы  думаете,
мы проторчали в этом трактире вместе с побоищем?
   - Час, наверно, - предположил епископ.
   - Я не смотрел на часы, - сказал Смайли.
   - А я посмотрел. Две минуты.
   - Еще одна загадочка: растянутое время. Или скажем так, - подумал вслух
Шпагин, - время действительное и время смещенное. Может  быть,  Селеста  и
уравнение подскажет?
   Смайли передернулся почти с неприязнью. Не хватит ли подсказок? Епископ
уже дважды был в раю. Пожалуй, довольно. Смайли  высказал  это  вслух,  но
Джонсон не принял шутки.
   - В рай ли? - грустно промолвил он. - Боюсь,  что  впереди  еще  третий
круг ада.
   Он не  ошибся.  Селеста  начал  новый  эксперимент.  Без  наплыва,  без
затемнения  вошел  в  кадр  джип  капитана  Ван-Хирна.   Джип   трясло   и
подбрасывало на рытвинах дороги посреди  незнакомых  кустарников.  Капитан
вцепился в раскаленную от жары спинку переднего сиденья машины,  нырявшей,
как показалось Ван-Хирну, в  толще  красных  удушливых  облаков.  То  была
кирпично-красная пыль, точь-в-точь такая же, как и в мексиканском варианте
эксперимента. Но Ван-Хирн не был в Мексике и никакого эксперимента,  кроме
этой африканской авантюры, не знал.
   Что привело  его  в  Африку?  Желание  славы?  Жажда  денег?  Любовь  к
приключениям? Но  слава  давно  прошла  стороной,  а  веселые  приключения
обернулись грязной опасной работой, за которую, правда, платили  регулярно
и много. Ван-Хирн любил деньги и не  скрывал  свою  любовь  за  цветистыми
фразами о священном долге белого человека. Он  умел  хорошо  стрелять,  но
цели  не  выбирал  -  брал  ту,  которую  предлагали.  Сегодня  он  убивал
черномазых - это неплохо оплачивалось, завтра пойдет убивать  белых,  если
предложат. А почему бы нет, когда это легально и выгодно? Его не  стесняли
капитанские нашивки армии белых  наемников  Моиза  Чомбе.  Он  не  обращал
внимания на комариные укусы газетных писак. Зачем? Это их работа, и за нее
тоже платят. Правда, похуже, чем ему.
   Он всегда улыбался, когда слушал болтовню своего полковника: "Работайте
осторожно, ребята. Без лишних жертв. Что о нас могут подумать в Европе?" А
он отвечал ему: "Слушаюсь, полковник. Постараюсь,  полковник".  И  выжигал
потом целые деревни, пытал, расстреливал, вешал. Не сам,  конечно:  он  не
любил грязной работы.  Отдавал  приказы  подчиненным  и  следил,  как  они
выполнялись. В итоге слава, свернувшая было в сторону, наконец пришла и  к
Ван-Хирну. Темная слава. Дурная слава. А ему  было  весело,  он  улыбался,
когда слышал за собой зловещий шепот или  дерзкое  восклицание:  "Кровавый
голландец!"
   "Хорошее прозвище, - говорил он. - Я бы не годился для  этой  операции,
если б меня называли иначе". Операция, предложенная штабом, и в самом деле
была не легкой. "Рассчитайте каждый ход, капитан, - сказал ему  полковник.
- Все трое  очень  опасные  парни.  Дело  пахнет  большой  потасовкой,  но
поберегите их. Они нам нужны, и лучше будет, если я  сам  допрошу  их".  -
"Если удастся, полковник", - добавил Ван-Хирн. "Неудачи быть не должно,  -
оборвал полковник, - я удивляюсь вам, капитан".
   Ван-Хирн и сам  себе  удивлялся.  Что-то  мешало  ему  сосредоточиться,
словно кто-то чужой и незваный подслушивал его мысли.  Телепатия?  Гипноз?
Чушь. Просто размяк от жары, оттого и в сон  клонит.  Он  закрыл  глаза  и
сразу провалился в жаркую темноту сна.
   Но то был не  сон.  Некто,  действительно  чужой  и  незваный,  погасил
сознание Ван-Хирна, вторгнулся в его черепную коробку. Ван-Хирн уже не был
Ван-Хирном, он чувствовал и думал  иначе.  И  мысленно  говорил  с  кем-то
невидимым и беззвучным. Только Ван-Хирн уже ничего не слышал. Сознание его
было подавлено.
   А разговор продолжался, не внося никаких изменений в  пляску  джипа  по
коричневым буеракам.
   "Снова  превращаешь  меня  в  подонка.  Первый  раз  -   в   шулера   и
контрабандиста Кордону, сейчас - в наемного убийцу Ван-Хирна. Мексиканец и
голландец. Только в этом и разница".
   "Не только в этом".
   "А в чем? В  обоих  случаях  я  лишь  Джекиль,  получивший  возможность
наблюдать   безобразия   Хайда   [герои   повести   английского   писателя
Р.Л.Стивенсона "Странная история доктора Джекила  и  мистера  Хайда"],  но
бессильный им помешать".
   "Реакции  различны.  В   первый   раз   я   заинтересовался   мотивами,
побуждающими человека лгать. Эмоциональной основой лжи. Сейчас я  проверяю
противоречия между мышлением и поведением полностью  аморального  в  вашем
понимании  человека  и  соответственно  мышлением  и  поведением  человека
определенных моральных принципов. Причем в аналогичных ситуациях".
   "Как можно говорить о моем поведении, когда мне уготована  только  роль
зрителя? Ван-Хирн будет действовать, а я -  мысленно  негодовать.  Реакции
паралитика".
   "Ты не понял меня.  Подавленные  эмоции  стабильнее  освобожденных.  Ты
сильный человек, Смайли, а мне нужно твое бессилие. Ты решителен и смел, а
мне нужна  твоя  беспомощность.  Но  не  все  время  твоя  личность  будет
подавлена. Возможно, ты сможешь вмешаться в механизм абстрактного мышления
и контроля, то есть в то, что вы называете волей, и  корректировать  таким
образом мышление и поведение Ван-Хирна. Но ненадолго. Если  это  случится,
попробуй за считанные минуты исправить то, на что у Ван-Хирна уйдут часы".
   Селеста отключился, а Смайли в бессильной  ярости  стукнул  кулаком  по
сиденью  автомашины.  Внешне  это  сделал  Ван-Хирн,  искренне   удививший
сидевшего рядом водителя.
   - Что случилось, капитан? - спросил тот.
   - Ничего, - буркнул Смайли, - не обращай внимания.
   И тут же  понял,  что  сказал  это  не  он,  а  все  тот  же  Ван-Хирн,
протирающий глаза ладонью, как после короткого, но крепкого сна. Смайли же
опять не мог ни говорить, ни действовать. Он превратился  в  "электронного
наблюдателя", присоединенного  незаметно  для  голландца  к  его  мозговым
центр