ысадка совпадает с максимумом  функции?  -  ехидно
заметил Рослов.
   - Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее  параметров.  Почему
обязательно разумный источник?
   Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив
руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее  русой  бородкой,  напряглось  и
застыло. Взор потух.
   - Что случилось? - спросил подошедший Бревер.
   - То, что обычно случается  с  человеком,  подключенным  к  Селесте,  -
пояснил Рослов. - Это уже не Крейгер, а канал связи.  Сознание  отключено.
Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер?
   - Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть,
Селеста нарочно избрал его, как  наиболее  упрямого  в  своем  неверии,  -
сказал Шпагин и встал. - Тише, господа. И присаживайтесь  поближе.  Сейчас
вы услышите Селесту.
   Их столик окружили.
   - Да ведь это Крейгер. Что с ним?
   - Не подходите, - предупредил Рослов. - Задавайте вопросы.
   - Какие? Это ты, Еста?
   - Я не Крейгер, - послышался монотонный деревянный голос. -  Вопросы  -
любые,  какие  вам  нравятся.  Я  не  ограничиваю  выбора.  Исключаю  лишь
повторные и наивные.
   Шум голосов взорвал паузу:
   - Это явно не Крейгер!
   - Не говорите глупостей.
   - А может быть, он под гипнозом?
   -  Не  теряйте  времени,  господа,  -  нетерпеливо  заметил  Рослов.  -
Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные.
   - Что значит "повторные и наивные"?
   Снова раздался монотонный деревянный голос:
   - На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил  раньше.
Ответы документированы в  досье,  хранящемся  в  конторе  Роберта  Смайли.
Наивным вопросом  я  считаю  тот,  на  который,  подумав,  может  ответить
спросивший.
   - Почему вы говорите за Крейгера?
   -  Употребляйте  единственное  число.  Вежливая  форма   множественного
излишня.
   - Нужно ли повторить вопрос?
   - Не нужно. Я ищу канал связи.
   - Как?
   - В мозгу и голосовых связках.
   - А точнее?
   - Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую  мысль  и
преобразующих ее в слова.
   - Телепатия?
   - Не знаю.
   - Может быть, волна, я не уверен  какая...  бэта,  каппа,  кси,  пси...
именно та волна, с помощью которой ведется передача?
   - Не знаю.
   - Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности.
   - Я не мозг.
   - Значит, самоорганизующееся устройство?
   - Я  не  самоорганизующееся  устройство,  так  как  не  произвожу  себе
подобных.
   - Тогда кто?
   - Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ.
   Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга:
   - Я не понимаю,  что  такое  мыслящая  энергия...  Как  и  где  у  тебя
возникает мысль?.. Какими  средствами  передается?..  Как  "прочитывается"
человеческий мозг?.. О каких рецепторах идет  речь?..  Как  "нащупываются"
эти рецепторы?..
   - Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед,
не зная, почему они это делают.
   - Тебе нравится имя Селеста?
   - "Нравится" или "не нравится" - не мои параметры. Имя точное. Селектор
стабильной информации.
   - Почему стабильной?
   - Повторный вопрос.
   - Сколько тебе лет?
   - Тысячелетий.
   - С сотворения мира?
   - Я прибыл в мир уже сотворенный.
   - По какому календарю?
   - Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа
на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все
дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его  отсчету  прошло  уже  более
двух с половиной миллионов дней.
   - Почти семь тысяч лет. Ого!
   - Селеста-7000! Ура!
   - Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично.
   - Селеста простит. Ему важна информация.
   - И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс  с  медиумом  для
легковерных.
   Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц.
   - Я тоже не верю, - поддержал его Чаррел. - Какой-то фокус.
   - Вы слышите, я не одинок, - засмеялся Баумгольц.
   - Вы, кажется, были футболистом  в  юности,  герр  Баумгольц?  -  вдруг
спросил Рослов.
   - Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас  член  международной
коллегии судей. А что?
   - Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось  поверят!  -  Рослов
выкрикнул это по-русски.
   И последнее, что он увидел, были не то  удивленные,  не  то  испуганные
лица Янины и Шпагина.



20. "ИСТ-ЕВРОПА" ПРОТИВ "ВЕСТ-ЕВРОПЫ"

   Они исчезли в зеленом тумане, яркость  которого  усиливалась  с  каждым
мгновением, и  какую-нибудь  секунду  спустя  он  уже  приобрел  очертания
футбольного поля, окруженного амфитеатром ревущих трибун.  Они  вздымались
высоко к синему куполу неба и казались издали  -  а  Рослова  отделяло  от
противоположной плоскости амфитеатра более сотни метров - пестрой  лентой,
протянувшейся между синькой неба и зеленью полевого газона, по которому  в
непрерывном  движении  мелькали  белые  и  черно-желтые  полосатые  майки.
"Броуновское движение молекул", - мысленно усмехнулся Рослов.
   Сам он в черной футболке вратаря стоял, прислонившись  к  штанге  и  не
тревожась за судьбу открытых ворот, -  вся  игра  шла  далеко  впереди  на
штрафной площадке противника. Атаковала команда Рослова - белые футболки с
прописной "Е" на груди: именно с этой буквы и начиналось английское  слово
"ист" - "восток". Даже защитники передвинулись  к  центру  поля,  стараясь
предугадать направление мяча  в  случае  ответной  прострельной  подачи  и
разрушить  вовремя  контратаку  противника.  Но  полосатым   футболкам   с
латинским "дубль вэ" на груди было не до  контратаки:  они  едва  успевали
отбить мяч, посылая его без адреса то под ноги атакующих,  то  за  боковую
линию поля, откуда он снова возвращался в эпицентр  урагана,  бушующего  у
ворот "Вест-Европы".
   Рослов был не новичок на футбольном поле. В юности он стоял  в  воротах
институтской команды, потом играл в  спартаковском  "дубле"  и  даже  один
сезон в основной команде; играл удачно, темпераментно,  точно,  и  тренеры
уже  присматривались  к  "наследнику  Яшина",  угадывая  в   нем   будущую
вратарскую знаменитость. Но знаменитостью на зеленом поле Рослов не  стал:
на тренировке повредил колено, несколько месяцев провалялся  в  больницах,
потерял два сезона и на поле уже не вернулся,  поняв,  что  нельзя  делить
жизнь между наукой и спортом - и то и другое требовали полной отдачи.
   Но сейчас Рослов на поле не был Рословым-юношей,  Рословым-футболистом.
Он не переживал эпизод из своего прошлого, помолодев по  воле  Селесты  на
добрый десяток лет. Он был  кем-то  другим,  для  которого  футбол  был  и
профессией  и  жизнью.  Вернее,  в  нем  жили  сейчас  два  человека,  два
спортсмена: один из фильма, который он видел вчера  в  "Спортпаласе"  и  о
котором говорил Яне и Шпагину, другой откуда-то из реально существующего и
почему-то  известного  Селесте  футбольного  клуба.   Эта   двойственность
причудливо раскрывалась и в характере самого матча, в  котором  он  сейчас
принимал участие. По первому впечатлению он как  будто  трансплантировался
из кинофильма, даже название сохранил: "Ист-Европа" против  "Вест-Европы",
матч двух сборных, двух скорее политических, чем  географических  лагерей.
Вратаря, которого заместил Рослов, в фильме  играл  известный  французский
киноактер Ален Делон, играл умно, эффектно, но  не  очень  профессионально
"вратарски", что и подметил соображавший в  футболе  Рослов.  Герой  Алена
Делона не поглотил его целиком, но как-то вошел в него:  Рослов  знал  его
биографию, его тревоги и радости, знал,  что  где-то  на  трибунах  сейчас
сидит любимая и ненавидящая его героиня, и  ему  тоже,  как  и  в  фильме,
хотелось покрасоваться и пококетничать с  мячом  на  вратарской  площадке.
Рослов знал и то, что должен  умереть  на  последних  минутах  от  разрыва
аорты, не  выдержавшей  сверхнапряжения,  вызванного  смешением  алкоголя,
страха и допинга; но его почему-то это не беспокоило: знал ведь он,  а  не
герой фильма. Да и вел он себя на поле иначе,  и  самый  матч  складывался
иначе, чем в фильме, по-другому выглядели  команды,  по-другому  играли  и
если повторяли какой-то матч, то уж совсем  не  тот,  какой  Рослов  видел
вчера на экране.
   И этот другой матч,  в  котором  он  тоже  играл  в  черной  вратарской
футболке, он знал, только не восстанавливались в памяти ни имя города, где
происходила встреча, ни названия участвовавших в этой встрече команд. Да и
своего вратарского имени Рослов не помнил,  только  знал,  что  он  молод,
говорит по-английски и находится  в  расцвете  профессионального  опыта  и
таланта. Селеста подарил ему  две  жизни:  одну  искусственную,  созданную
кинематографом, другую подлинную, восстановленную по  образцу,  известному
Селесте и где-то им записанному.
   Но в рословской черной футболке дышал, двигался и думал  еще  и  третий
Рослов - математик и кибернетик, судьба которого неожиданно перепутала его
пути, перебросив из Москвы в Нью-Йорк, а оттуда  на  коралловый  риф,  где
открылось миру чудо, недоступное никакому научному знанию. Этот  подлинный
Рослов все видел как бы со стороны, все подмечал и анализировал  -  и  то,
что происходило вокруг, и то, что скрывалось в нем или, вернее, в двух его
дополнительных жизнях, впитавших чужой  ему  азарт  игрока  и  наслаждение
спортивным счастьем.
   Самое любопытное и, пожалуй, самое смешное было в том, что Рослов  всех
или почти всех игроков знал в лицо и даже по имени,  а  с  некоторыми  уже
успел познакомиться. И это были не  герои  фильма  и  не  профессиональные
игроки, выхваченные Селестой из какого-то одному ему ведомого  футбольного
матча, а  члены  международной  научной  инспекции,  прибывшие  вместе  на
коралловый риф и только что наслаждавшиеся свежим океанским бризом,  виски
со льдом и сандвичами вприкуску с американским имбирным пивом.
   - Один - ноль ведет "Ист-Европа" против "Вест-Европы". Один - ноль.  До
конца второго тайма осталось двадцать четыре минуты,  -  повис  над  полем
многорупорно усиленный голос диктора.
   Шпагина-биолога не было, а полностью подавивший  его  Шпагин-игрок  шел
вразвалочку  к  центру  поля,  окруженный  друзьями  в  белых   футболках,
обнимавшими  и  целовавшими  его,  как  любимую  женщину.  Так  всегда  на
футбольном поле. Радость выплескивается наружу в едином душевном порыве.
   "Спасибо, Семен! Молодец, Семка!" - сказали бы ему  товарищи,  если  бы
игра  проходила  в  Москве  в  Лужниках.  Но  что  говорили   ему   здесь,
Шпагин-биолог не слышал, а Шпагин-игрок думал лишь об одном: еще гол!  Еще
один гол в ближайшие же минуты, пока "полосатые" не оправились от  шока  и
не ответили шквалом атак. Еще гол... Гол, гол, гол!
   Но что это? Свисток судьи, оглушительный рев трибун, и герр  Баумгольц,
каким-то чудом помолодевший и статный  в  своей  черной  судейской  форме,
решительно забирает мяч, тихо выкатившийся из ворот, и ставит его  в  трех
метрах от штрафной площадки Биллинджера. Гол не засчитан.
   - Офсайда не было, не было! - крикнул Шпагин-игрок.
   - Еще одно слово, и я удалю вас с поля, -  процедил  сквозь  зубы  герр
Баумгольц. Процедил по-немецки.
   Шпагин-биолог  сразу  понял,   а   Шпагин-игрок   если   и   не   понял
предупреждения, то понял жест.  Недвусмысленный  жест,  означающий  только
одно: с судьей не спорят.
   Гол,  не  засчитанный   судьей,   окрылил   "полосатых".   Пружина   их
развернулась по всей длине поля, не сжимаясь далее  центра,  и  каждый  ее
разворот бил по вратарской площадке Рослова. "Полосатые"  наступали  тремя
форвардами -  Бертини,  Спенсом  и  Чаррелом,  понимающими  друг  друга  с
полувзгляда по наклону корпуса, по диагонали смещения,  по  маневренности,
обещающей, как всегда, своевременную и точную передачу. Рослов уже не  жил
раздвоенным, принадлежащим разным людям сознанием. Селеста не  повторялся.
В каждом своем "мираже" он по-новому вторгался в сознание объекта.  Сейчас
Рослов-математик не успевал размышлять над поведением Рослова-игрока,  мир
его сузился до пределов крохотной вратарской  площадки,  по  которой  били
шквалы  атак,  а  мысль  вратаря  экстра-класса  не  отделялась  от  мяча,
чертившего хитрые кривые, и каждый раз движение  тела  в  черной  футболке
разрушало стройность геометрической фигуры,  намеченной  мыслью  и  ударом
противника.
   Два мяча Рослов взял легко, но с той  легкостью,  какая  доступна  лишь
вратарю-виртуозу и о какой он даже не помышлял в спартаковском "дубле". От
двух  верных  голов,  когда  он  неудачно  сыграл  на  выходах  и  мяч  по
непостижимой, прихоти игры очутился позади него у открытых ворот, от  этих
почти неминуемых голов спасли его  защитники,  отразившие  удар,  но  даже
вздохнуть облегченно Рослову  было  некогда:  шквал  атак  "полосатых"  не
ослабевал ни на секунду. Ни одной контратаки не позволил он  "Ист-Европе",
ни один пас, перехваченный белыми майками, не достиг цели.
   -  Один  -  ноль,  -  повторял  диктор  стадиона,  -  все   еще   ведет
"Ист-Европа". До конца тайма осталось восемь минут.
   "Все еще ведем, хотя команда полностью  прижата  к  своим  воротам",  -
подумал Рослов-математик и мысленно сравнил происходящее со снятым в кино.
Ничего общего. Вероятно, игра так же мало напоминала и матч,  из  которого
Селеста  извлек  своих  игроков.  Воспроизведя  основу,  он  позволил   ей
развиваться своими путями, и мираж не повторял  ничего  записанного  ни  в
фильме,  ни  в  жизни  -  он  творил  свое,  не  предусмотренное  никакими
аналогиями и  закономерностями.  Бывает,  что  судья  ошибается,  назначая
пенальти, но у опытного арбитра,  да  еще  в  международном  матче,  такие
ошибки  редкость.  Требуется  мужество   и   решительность,   а   главное,
непреклонная уверенность в своей правоте, чтобы назначить  этот  удар  без
защитников,  одиннадцатиметровый  штрафной  удар.  У  Баумгольца  не  было
уверенности в своей правоте, да он и  не  нуждался  в  такой  уверенности.
Искренне огорченный безрезультатностью атак черно-желтых, он  только  ждал
случая, чтобы этот результат вырвать. И  случай  представился.  Лакемайнен
грудью отбил удар Чаррела, и свисток судьи остановил игру.
   - Рука, - сказал Баумгольц, указав на Лакемайнена,  и  положил  мяч  на
одиннадцатиметровую отметку.
   Рослов-математик  успел  заметить  еще  одну   недопустимую   судейскую
выходку. Баумгольц словно невзначай постучал  пальцами  по  стеклу  ручных
часов.  Жест  предназначался  приготовлявшемуся  к  удару  Бертини  и  мог
означать только одно: "До конца остались считанные  минуты,  не  торопись,
рассчитай удар". Больше уже Рослов не думал: двое в  нем  слились  в  одно
целое, в один комок нервов, в одно напряжение мускулов,  мысли  и  воли  -
угадать, не пропустить. Рев  стадиона  вдруг  умолк,  звук  исчез,  как  в
телевизоре, когда поворачиваешь тумблер, и только цветные  тени  беззвучно
бесновались на трибунах. Да трибун, в сущности, Рослов и не видел,  он  не
отрывался от смуглого, похожего на грузина Бертини, с которым познакомился
на нью-йоркском симпозиуме и которого знал до этого как автора  любопытной
работы о путях формирования логической мысли у человека.  Сейчас  Бертини,
вероятно, забыл о ней начисто, в нем, как и в  Рослове,  жил  какой-нибудь
Фьери, или Чизетти, или еще одна "звезда" из "Интера" или "Милана" с такой
же певучей итальянской фамилией. Неторопливо, должно быть точно  рассчитав
все движения вплоть до решающего удара, Бертини побежал к пятнистому мячу,
застывшему на одиннадцатиметровой отметке. Время текло почти ощутимо,  как
в замедленной съемке. Бертини не бежал, а приближался этакими  элегантными
балетными па и, чуть-чуть перекинув корпус справа  налево,  уже  собирался
ударить. "Готовится пробить правой в левый угол, рассчитывает,  что  я  не
поверил и метнусь  вправо,  а  он  ударит,  как  и  задумал",  -  мысленно
подсчитал Рослов и одновременно с  ударом  Бертини  прыгнул  по  диагонали
влево. Выброшенные руки стиснули мяч почти под балочкой. Еще мгновение,  и
Рослов, ускользнув от набежавшего Чаррела, выбросил  мяч  защитнику.  Звук
включился - стадион содрогался от аплодисментов. "А  ведь  это  английский
стадион", - подумал снова отключившийся Рослов-математик: он вдруг впервые
за полтора часа разглядел английских полисменов  у  английских  реклам  на
бортиках,  окаймлявших  зеленое  поле.  "Должно   быть,   лондонский   или
манчестерский. Интересно, откуда с такой точностью воспроизвел Селеста эти
картинки?"
   Еще секунда отдыха,  пляска  мяча  в  центре  поля,  завершенная  новой
параболой к штрафной площадке "белых",  и,  наконец,  грустный  свисток  и
нехотя, с явным неудовольствием поднятые вверх руки судьи. Матч окончен. И
снова погас звук, а на зеленое поле и умолкший амфитеатр трибун  медленным
наплывом надвинулась все поглотившая синь океана и  парусиновый  тент  над
белым коралловым рифом.
   Все по-прежнему сидели за  столиками  с  пустыми  и  полными  бокалами,
недоеденными  сандвичами   и   жестянками   с   пивом,   извлеченными   из
размагниченной   кучи.   Сидели   тесно   вокруг   Крейгера,   по-прежнему
неподвижного и похожего на Будду, усевшегося на европейский стул. Ветреная
морская прохлада оставляла на губах привкус  горькой,  слабительной  соли.
Как после ночного кошмара, никак не удавалось  стряхнуть  сковавшее  разум
оцепенение.
   - Так не бывает, - вдруг сказал кто-то.
   Рослов спрятал понимающую улыбку:
   - Почему?
   - Потому что это бред. Наркоз. Сумасшествие. Я еще ни разу в  жизни  не
ударил ногой по мячу.
   Несогласованный хор пропел: "...И я!"
   - Кстати, у нас в Калифорнии вообще не играют в европейский  футбол,  -
сказал Чаррел. - А у меня почему-то все получалось.
   - И как получалось! -  вспомнил  Рослов.  -  Я  еле  взял  ваш  мяч  со
штрафного.
   - А мой? - подмигнул Бертини. - Я был почти уверен,  что  обману  -  не
угадаете направления. Не вышло.
   - А вы убеждены, что били по воротам именно вы, Джузеппе Бертини?
   - Не совсем. Иногда мне казалось, что вместо меня играет кто-то другой.
   - Я знал это точно, - сказал Пуассон, - все время знал, только  не  мог
ничего скорректировать. Он корректировал за меня.  А  я,  как  дух  Божий,
витал над полем.
   - Не врите!
   Это произнес хладнокровно и уверенно  очнувшийся  Будда  -  Крейгер,  о
котором все уже успели забыть.
   - Не врите, - повторил он своим, а не деревянным голосом ретранслятора.
- Духом Божьим был я, а не вы. Это я витал над полем, а всех вас подключил
к игрокам матча на межконтинентальный кубок между "Сантосом" и "Арсеналом"
в прошлом году. А политическое  обострение  спортивной  ситуации  взял  из
фильма "Смерть на футбольном поле", который  снял  с  рецепторов  Рослова.
Далее все развивалось как  саморегулирующаяся  система,  точно  передающая
информацию о поведении игрока на поле и зрителей на трибунах. Мне как  раз
ее не хватало.
   - Почему вам? - сердито спросил Мак-Кэрри.
   - Потому что я был Богом, всемогущим и всеведущим.
   - Глупости, Крейгер, - оборвал его Мак-Кэрри. -  Сейчас  вы  вообще  не
помните, что могли и что ведали. А тогда могли, да  и  то  не  так  много.
Фильм  видели  глазами  Рослова,  а  игроков  и  обстановку   записали   с
прошлогодних  телевизионных  экранов,  газетных  отчетов   и   впечатлений
волновавшихся тренеров.  А  игре  предоставили  стихийное  самостоятельное
развитие. И учтите: не вы, а Селеста. Он  только  подключил  вас  к  себе.
Воспользовался вашими и нашими нейронами, чтобы профильтровать  через  них
необходимую ему информацию.
   - Сэр Сайрус - романтик, -  послышался  смешок  Баумгольца,  -  а  я  -
неисправимый реалист. Почему не предположить,  что  мы  все  находились  в
состоянии некоего извне управляемого гипносна?
   - Кто же управлял вашим судейством, герр Баумгольц?  -  ехидно  спросил
Шпагин, подмигнув Рослову. - Может быть, ваши п