:
   - Никогда не верил мне, не верит и сейчас и только из  профессиональной
солидарности не хочет признаться в этом в вашем присутствии.
   - Что значит "не верит"? - удивился Шпагин. - Вы же  не  уверяете  его,
что привидевшееся вам на острове происходило в действительности!
   - Он не верит в то, что я был трезв.
   - Почему?
   - Потому что я всегда любил выпить, люблю  и  сейчас.  -  И  Смэтс,  не
вставая, вынул из шкафчика под рукой и водрузил на стол  открытую  бутылку
виски. - Начнем? Или вы предпочитаете модный джин с тоником?
   - Слишком жарко, - сказал Шпагин.
   - Тогда одной фляжки хватит на  весь  рассказ,  -  флегматично  заметил
Смэтс и отхлебнул из бутылки. - Только виски я  не  взял  с  собой,  когда
поехал на остров. Поехал трезвый с утра.
   - С какой целью?
   - Захотелось проверить, не используют ли остров  торговцы  наркотиками.
Корнхилл сказал, что об этом подумал и Смайли. Что  ж,  голова  у  старого
Боба варит. Только все это вздор. Остров  чист  и  нетронут,  как  девушка
перед первым причастием. Такой же белый и гладенький.  Не  совсем  обычной
формы коралловый риф, на девять десятых захлестываемый океанской волной. Я
облазил его вдоль и поперек, куда только мог заползти человек, и ничего не
нашел. Хотел уехать, но не успел.
   - Что-то случилось?
   - Гроза. Тривиальная забава ветра и туч. Однако на земле вы  уходите  в
дом и  закрываете  ставни,  а  в  море,  если  у  вас  нет  прикрытия,  вы
беспризорны и беззащитны под огнем небесной артиллерии и ракет и под водой
миллионов брандспойтов и водометов. Я покорился судьбе и вытянулся  плашмя
на белой коралловой горке. Но ни капли воды не упало на ее спинку, ни одна
молния не опалила ее мраморной белизны. Остров как бы оказался в эпицентре
урагана, окруженный сомкнутым кольцом грозы.
   Смэтс сделал еще глоток  и  помолчал,  наслаждаясь  эффектом  рассказа.
Должно быть, он очень любил этот рассказ,  как  любит  актер  свой  лучший
концертный номер.
   - Гроза вдруг отгремела, - продолжал он, - только  низкая  черная  туча
надвигалась с горизонта. Время как бы  сместилось.  Из  бушующей  грозовой
бури я попал в тревожную тишь предгрозья. А кругом вместо кипящего  океана
расстилалась плоская глиняная пустыня, и вдали в облаке желтой пыли темнел
смутно обрисованный, почти неразличимый в пыльном тумане город. А я стоял,
как и здесь, близ вершины, только не белой  коралловой  горки,  а  большой
отлогой горы без единой травинки, каменно-рыжей, в клубах гонимой западным
ветром пыли, зловещей глыбы  нелепо  вспучившейся  земли.  У  ее  подножия
шумели крохотные, как в телевизоре, человечки, различимые только по одежде
- кто в белом, кто в черном.
   - Голгофа, - догадалась Янина.
   - Я понял это по возвращении, а там мы называли ее Calvus.
   - Вы знаете латынь?
   -  Конечно  нет.  Но  там  мы  все  говорили  по-латыни,   как   сейчас
по-английски.
   - Calvus - "темя", "лысый", - перевел Шпагин. - Вероятно, "лысая гора".
По-арамейски - Голгофа. А кто это "мы"?
   - Солдаты из преторианской когорты, - пояснил Смэтс.  -  Сначала  я  не
сообразил, кто я и где, обалдело смотрел на свои почему-то  голые  ноги  в
зарубцевавшихся шрамах, жилистые ноги бегуна или велосипедного гонщика.  С
моими, инспекторскими, у них не было ничего общего, но,  вероятно,  что-то
от  инспектора  Смэтса  осталось  во  мне  и  откликнулось   удивленно   и
встревоженно на это внезапное перемещение во  времени  и  в  пространстве.
Потом это "что-то" погасло. Я уже был римским солдатом, старым  поседевшим
волком, отшагавшим тысячи миль по колониальным дорогам империи. Таких, как
я, было  много  -  с  двадцатипятилетним  армейским  стажем,  собранные  в
легионах подальше от Рима. Что я помнил тогда, сейчас  забылось  -  должно
быть, разные страны и  дороги,  голые  трупы,  содранные  одежды  и  кровь
повсюду одного цвета. Помню только, как стояли там под дьявольским солнцем
в одних  набедренных  повязках,  как  дикари,  с  дротиками,  сбросив  все
железное, нестерпимо раскалившееся на солнце,  -  панцирь,  шлем,  поножи,
даже мечи. Рубахами, смоченными в теплой тухлой воде из поднятой  на  гору
бочки, повязали головы и проклинали все  и  всех  -  императора  и  богов,
прокуратора и повешенных, которых почему-то было велено охранять от  толпы
внизу, чтоб не отбили. А кому нужны три полутрупа, распятые на столбах  на
вершине горы?
   -  На  крестах?  -  полувопросительно  уточнила   Янина,   выросшая   в
католической семье и с детства помнившая все евангельские подробности.
   Смэтс расхохотался громко, сытно, самодовольно.
   - Наша юная гостья из красной  Варшавы,  по-видимому,  неплохой  знаток
христианской догматики. Но все  это  вранье,  мисс.  Накануне  поездки,  в
гостях у Корнхилла, епископ Джонсон назвал меня богохульником потому,  что
я усомнился в  истинности  четырех  евангелий.  Сказал,  что  это  комиксы
первого века с героем-суперменом  Христом.  Так  и  оказалось,  когда  Бог
сподобил меня увидеть все это воочию. Ну, Бог там или не Бог, только я был
трезв и не накурился какой-нибудь дряни, а видел все это,  как  вас,  даже
отчетливее: свету по крайней мере больше было. Но не было ни  крестов,  ни
Христа. Стояли обыкновенные столбы  с  перекладинами  в  виде  буквы  "Т",
врытые за ночь нашими же солдатами; никто столбов на себе не  тащил  -  их
привезли на длинных низких повозках те же солдаты из претории  и  за  весь
труд не получили ничего, кроме одежды казненных. А это тряпье не купили бы
даже нищие у городских синагог:  вешали  ведь  простолюдинов,  мятежников,
партизан по-нашему, убивших несколько дней назад императорского курьера из
Рима. Прокуратор так разгневался, что судил их сам без синедриона,  осудил
и - бац! - на виселицу с перебитыми суставами. Никого не помиловал, никого
не обменивал, рук не мыл. Это я все уже после скорректировал, а тогда даже
не интересовался - висят трое голых с  дощечками  на  груди  и  смерти  не
просят, потому что уже кончились на таком солнцепеке.
   - Вы говорите: дощечки на  груди,  -  заинтересовалась  Янина,  -  а  у
среднего дощечка с надписью "Царь иудейский"?
   -  Одинаковые  у  всех  троих.  А  что   написано,   не   уразумел   по
неграмотности. Тем более по-гречески и по-арамейски, а по-латыни центурион
прочел: tumultuosi - по-нашему "мятежники".
   - Ну а Христос?
   - Я же сказал, что Христа не было. Он  на  картинках  тощий,  с  черной
бородкой, а посреди висел рыжий верзила с желтым пухом на лице  и  заячьей
губой. Голого его можно было в зоопарке показывать вместо  гориллы.  Звали
его Вар для краткости, а уже дома, заглянув в Библию, я догадался, что это
Варавва. Не освободил его, значит, Пилат, а повесил для острастки.  А  как
орали внизу, даже на горе было слышно. Выскочил один в черной  хламиде  до
колен, прорвался сквозь заслон конников и побежал вверх, вопя: "Горе  вам,
горе! Еще придет час вашей гибели". Я  толкнул  его  легонько  дротиком  в
грудь, он и затих. Жарко было, да и копье хорошо наточено. А  туча  шла  и
шла. Как мы ее ждали, как провиант в походе или  глоток  вина  в  таверне,
когда отпускают в город. И грянул гром, совсем  как  в  Библии,  и  хлынул
ливень. Только я опять не промок,  потому  что  он  снова  хлестал  вокруг
острова, а на белую пленку из коралла не попадало ни капли. Тут я сам себе
или кто-то во мне говорит: "Прав был - вранье.  Теперь  убедился?  История
всегда писалась в чьих-нибудь интересах". Кто это сказал во мне, не  знаю,
только, пожалуй, все же не я и  не  тот  римский  солдат,  что  стоял  под
виселицами на вершине горы.
   Смэтс опрокинул бутылку в рот и облизал горлышко.
   - Поедете проверять? - спросил он.
   - Обязательно, - сказал Шпагин.



5. НИЧТО ИЛИ НЕЧТО?

   А  что  проверять?  Магнитную  аномалию  острова?  Его  плоскую,   едва
возвышающуюся над океаном поверхность? Его мертвую мраморную  белизну  без
единой горсточки песка или ила, где могло  бы  вырасти  что-то  зеленое  и
живое? Гладкое зеркало его крохотной бухты,  куда  почему-то  не  забегала
волна и не долетал ветер? Здесь без присмотра и  без  привязи  можно  было
оставить любое суденышко - в данном случае арендованную Смайли  белокрылую
четырехместную  яхточку  без  мотора.  Ее  поставили   у   крутого   среза
стекловидного берега метра  в  полтора  высотой,  куда  можно  было  легко
взобраться, подтянувшись на руках. Так  они  и  сделали,  забрав  с  собой
рюкзаки и палатку, - четверо аргонавтов, отправившихся на  поиски  чего-то
неведомого, что не имело  даже  названия.  Ничто  или  нечто,  как  сказал
Шпагин.
   После  встречи  со  Смэтсом  и  Пэрротом   все   четверо,   обменявшись
рассказами, до глубокой  ночи  просидели  в  саду  отеля,  пытаясь  как-то
суммировать и прояснить впечатления. Шел разговор, в  котором  столкнулись
логика и растерянность, смятение перед необъяснимым и упрямство людей, для
которых  необъяснимое  -  пока  еще  только  непознанное.   Чья-то   мысль
перебивала   встречную,   новое   предположение   исключало   только   что
высказанное, что-то отбрасывалось, что-то оставалось,  формируя  пока  еще
неопределенную, еще не прояснившуюся гипотезу.
   - О магнитной аномалии говорить рано. Ее надо проверить.
   - А почему обязательно аномалия? Может быть, просто магнитные  бури?  Я
не  специалист,  но  даже  из  популярной   литературы   известны   случаи
разбушевавшейся  магнитной  стихии  -  авиакатастрофы,  обрыв  телеграфной
связи, паразитные токи в электропередачах.
   - Не верю я в магнитные бури. Они здесь постоянны или цикличны.
   - Теоретически допустимо изолированное магнитное поле...
   - Но оно не может быть источником подобных галлюцинаций.
   - Почему? Как действует постоянное магнитное поле на психику человека -
вопрос изученный. Действует.
   - Тогда надо предположить разумный индуктор. Не  понимаете?  Да  просто
потому, что галлюцинации возникают как образный или  словесный  отклик  на
мысль, возникшую в сознании  объекта  галлюцинации.  Иногда  такой  отклик
подтверждает эту мысль, иногда ее корректирует или опровергает.  Возникает
как бы раздвоение личности,  в  котором  одна  часть  воспринимает  чье-то
разумное вмешательство. Может быть, это спор сознания и подсознания?
   - У Смэтса - да. Допускаю. Накануне поездки он поспорил с епископом  об
истинности  евангелий.  Галлюцинация  -  образ  где-то  прочитанного   или
услышанного, подкрепляющего его тезис об их неистинности. Голос  внутри  -
второе "я". То же и у Смайли, когда он вспомнил о медной лопате.  Сознание
и подсознание. Может быть. Не исключено.
   - О лопате я действительно вспомнил, но  кто-то  сказал  мне,  что  это
разумно, хотя и бесполезно. И предложил мне  снести  парней  в  лодку.  Не
думаю, что это был я.
   - Бывает. Раздвоение личности. Такое же, как у Смэтса.
   - А у Пэррота?
   - И у Пэррота. Сознание  и  подсознание.  Божий  слуга  и  Бог.  Распад
психики  уже  начался  на  острове,  а  может  быть,  и  раньше.  Слуховая
галлюцинация только симптом уже начавшейся душевной болезни.
   Тезис душевной  раздвоенности  яростно  защищал  Шпагин.  Сомневающаяся
Янина тотчас же уловила противоречие.
   - А при чем здесь разумный индуктор?
   - Он и угадал симптом  будущего  религиозного  помешательства.  Помните
предупреждение "Бога" о необратимых  изменениях  в  сознании  и  мышлении?
Отклик в подсознании только для Пэррота был  Богом.  Фактически  это  была
разумная  мысль  извне,  выраженная  к  тому  же  языком,  совершенно   не
свойственным Пэрроту.
   - Параметры... - усмехнулся Смайли. - Даже я бы так не сказал.
   Мало говоривший Рослов задумчиво прибавил:
   - А вы помните слова: "оптимальное координирующее устройство со многими
параметрами"? Это очень точное математическое выражение идеи Бога,  кстати
у кого-то заимствованное... Отсюда вывод: "разумный  индуктор"  Шпагина  -
математик.
   -  Может  быть,  Пэррот  все-таки  это  слышал  где-нибудь  раньше?   -
предположила  Янина.  -  Возникала  же  такая  мысль?  Возникала.  Зря  ее
опровергли. А если еще раз придирчиво разобраться: мог он это слышать  или
нет?
   - Где?
   - В холле отеля, в баре, в харчевне. Мало ли где! Может  быть,  в  роли
лодочника ездил с кем-нибудь на экскурсию. Может быть, наняла его какая-то
компания. Трудно предусмотреть все человеческие пути и  перепутья  даже  у
такого человека, как Пэррот. В конце концов, подслушал чей-нибудь разговор
в лечебнице.
   - И запомнил, не переврав?
   - Причуды памяти.
   - Вероятность не большая, чем у "разумного индуктора", - сказал Рослов.
   - А вероятность Голгофы у Смэтса? -  вставил  Смайли.  -  Откуда  такие
подробности, которых даже в Библии нет? Мог он это придумать, прочесть  об
этом, в кино увидеть, услышать от кого-то? Не думаю.  Я  его  давно  знаю.
Умен, но необразован, выбился из постовых. Откуда он знает латинские слова
и названия, о чем говорили римские солдаты в  Иерусалиме,  как  одевались,
что думали? Из книг? Боюсь, что в здешней городской библиотеке  вы  ничего
похожего не найдете.  Да  он  ничего  и  не  читает,  кроме  детективов  и
комиксов. А в евангелиях написано не так и не то.  Где-нибудь  слышал?  От
кого? От барменов и рестораторов, у которых брал взятки? Или  у  скупщиков
краденого? Нет, мисс, не верю я в его "причуды памяти". Не та память!
   Так они и не договорились, условившись продолжить разговор тотчас же по
прибытии на остров, а до тех пор молчать, благо уже поутру возникла  новая
тема. Новость выложил Смайли в открытом море, когда яхта пошла с  попутным
ветром и капитанские его  обязанности  не  требовали  сложных  маневров  с
парусом. Оказалось, что накануне, после разговора в саду отеля, у  него  в
номере  ожидали  гости:  "знакомые  парни  из  Штатов,  которым  не  нужен
полицейский, чтобы открыть  дверь  без  ключа  или  произвести  обыск  без
ордера".
   - Кто же именно? - поинтересовался Рослов.
   - Не будем уточнять, - поморщился Смайли. - Считайте, что визит  их  не
обязателен, но удивить не может. Не удивился и я, хотя они сидели за  моим
столом и пили мое виски. "Присаживайся, - говорят,  -  будь  хозяином".  Я
присел: "Чем могу?" - "Выкладывай, - говорят, - все,  что  знаешь:  с  кем
едешь, их намерения, цель, кто  разрешил  и  тому  подобное".  В  ответ  я
посоветовал им прочитать нью-йоркские газеты за месяц, где  они  найдут  о
вас потрохов на целую книгу, а  едете  вы  изучать  магнитную  аномалию  в
районе  "белого  острова",  на  что  имеется  соответствующее   разрешение
губернатора и полиции. "Все это мы знаем, - говорят, - а что везете, какую
технику?" - "Никакую, - удивляюсь я,  -  а  что  они  в  Лондон  везут,  в
чемоданах  у  них  посмотрите.  Вы   это   умеете".   Ухмыльнулись:   "Уже
посмотрели".
   - А я ничего не заметила, - удивилась Янина. - И в шкафу, и в  чемодане
- все в порядке.
   - Я не проверял, но, в общем, следов обыска не  заметил,  -  подтвердил
Шпагин.
   - Люди опытные, - сказал Смайли, - заметных следов не оставляют. А чтоб
незаметные обнаружить, особая проверка нужна. Спичку  где-нибудь  в  вещах
положить или ниточку, а потом как следует посмотреть, не сдвинута ли.
   Рослов промолчал. Он все заметил  и  не  удивился.  Кто-то  должен  был
проявить интерес к их поездке, и от ее результатов зависело, будет  ли  он
повышен или понижен в дальнейшем. В том секторе мира, где они  находились,
наука неотделима от интересов монополий, и любое мало-мальски значительное
открытие не будет обойдено вниманием "парней", подобных  ночным  визитерам
Смайли. Рослов просто не думал об этом, он даже рассказ Смайли  слушал  не
очень внимательно, заинтересованный  только  в  одном  -  в  ожидающей  их
загадке,  ключа  к  которой,  казалось,  не  было.  А  вдруг  был?   Самые
невероятные предположения сталкивались в  сознании,  высекая  искры  такой
смелости и безумия, что он даже не решался поведать их спутникам. А остров
уже виднелся и манил  издали  -  белая  тарелка  на  густой  синьке  моря,
вместилище тайн и опасностей. Казалось, только ступи на эту белую гладь, и
тайны начнут свое грозное шествие.
   Взобравшись на мокрую коралловую горку и укрепив палатку на  оставшихся
от прежней экскурсии Смайли больших медных крючках,  наши  путешественники
разочарованно  убедились,  что  чудеса  передумали  и   не   желают   себя
обнаруживать. Помолчали, подождали минут  десять  в  спасительной  тени  и
недоуменно переглянулись. Жестянки  с  пивом,  без  труда  извлеченные  из
рюкзаков, не прыгали и не приклеивались друг  к  другу,  нож  Смайли  лихо
кромсал сыр и не стремился вырваться, и даже часы ходили  по-прежнему.  Не
только магнитных бурь, но даже крохотной магнитной тяги не  замечалось.  И
видений не было - ни снов, ни  миражей.  Отлично  просматривался  лазурный
купол неба без единого облачка, синее зеркало океана, рыжие  гребни  волн,
бегущих по скошенной  поверхности  рифа,  и  белая  стекловидная  горка  с
робинзоновской палаткой над бухтой.
   - Н-да, - сказал Шпагин по-русски, - кина не будет.
   Рослов и Смайли молчали, каждый по-своему: Рослов - задумчиво, Смайли -
смущенно,  как  устроитель  концерта,  на  который  не  прибыли  обещанные
знаменитости.
   - Одно странно, - заметила вскользь Янина, - чаек нет. Ни одной.
   Никто не ответил. Шпагин вздохнул, поморщился и снял шлем.
   - На кой ляд эта штука... - продолжал он по-русски и тотчас же  перевел
для Смайли: - Вы понимаете, Боб, вещица, мягко говоря, едва ли нужная,  да
и неудобная.
   - Согласна, - подхватила Янина и  сбросила  шлем.  -  Я  в  нем  как  в
кастрюле.
   Но Смайли шлема не снял. Сидел  вытянувшись,  похожий  на  мотогонщика.
Неожиданная обычность острова, словно исподтишка насмехающегося над  ними,
его растревожила. Неужели русские ничего  не  увидят,  а  он  останется  в
дураках? А может быть, чудеса происходят не постоянно, а  циклично?  Может
быть, сейчас некий антракт, пауза,  когда  хитряга  остров  по-человечески
отдыхает от всяких чудес?
   - Я бы не рисковал, друзья,  -  сказал  он.  -  Кто  знает,  что  может
случиться через четверть часа? Пиратов я тоже не сразу увидел.
   В шлеме сидел и Рослов - он попросту забыл об этом тяжелом и  неудобном
изобретении  "капитана".  Он  ждал  чего-то  бессознательно,   безотчетно,
напрягаясь всем существом своим.
   "Ты думаешь, шлем предохранит тебя от контакта?" - спросил  его  кто-то
неслышно, безмолвно, откликнувшись где-то в сознании, как эхо. "Для нас не
имеет  значения  диамагнитность  покрытия.  Есть  прямая  связь  с   твоей
психикой. В конце концов, человеческий мозг -  это  только  информационная
машина, подчиняющаяся всеобщим законам управления и связи". - "А как же  с
обратной связью?" - мысленно спросил Рослов, не зная,  кого  и  зачем,  но
спросил первое, о чем мог подумать в этой ситуации  кибернетик.  "Обратная
связь - это наш сигнал, непосредственно воспринятый твоими рецепторами". -
"Где же эти рецепторы?" - "В твоем сознании. Неужели математику  не  ясно,
что любая информация может  быть  принята  и  передана  без  дистанционных
датчиков?" - "Вы имеете в  виду  зрение  и  слух?"  -  осмелился  спросить
Рослов. И получил ответ: "Нам они не нужны". - "А кто это  "мы"?"  -  "Мы"
или "я" - по существу  одно  и  то  же.  Если  для  общения  тебе  удобнее
единственное число - пусть буду "я". Но у меня нет личности.  Вернее,  нет
компонентов, формирующих это понятие".
   Весь этот мысленный спор Рослов провел сидя, скрестив ноги, как  йог  в
трансе, неподвижно, сосредоточенно, полузакрыв глаза. И вдруг услышал крик
Шпагина и тревожный вопрос Янины:
   - Что с тобой?!
   - Где вы, Анджей?
   - Началось, - сказал он, - я уже разговариваю.
   - С кем?
   - С Богом, - сказал Рослов, - с той самой загадочной системой,  которая
объявляет себя экстремальной.
   "Пэррот - ничтожество,  -  снова  услышал  он  беззвучный  Голос.  -  Я
прекрасно знаю, что Богом никт