в  гостиной.  Шуберт  усаживался  за  рояль.
Начинались танцы. Звонкий  лендлер  сменял  быстрокрылый  галоп,  грациозный
вальс - тяжеловатый, мечтательно-задумчивый немецкий танец.
     Каждый из этих танцев -  маленькая  жемчужина  музыкального  искусства.
Столько в них изящества, мелодичности, красоты. Как-то даже не верится,  что
все эти пьесы создавались на лету. Шуберт не сочинял их заранее. Они, словно
быстрокрылые голуби, выпархивали из-под его коротких  и  толстых  пальцев  и
предназначались не для слушателей, а для танцоров. Потому, вероятно, под них
так легко и свободно танцевалось.
     Друзья кружились  парами,  а  он  все  играл  и  играл.  Без  устали  и
остановки, танец за танцем. Сам он не танцевал - не умел. Так и не  научился
за всю свою жизнь. Вначале все  как-то  было  ни  к  чему.  А  потом,  когда
повзрослел, стеснялся учиться, боясь показаться смешным и неуклюжим.
     Но он знал, что друзья любят  танцы,  и  с  охотой  аккомпанировал  им.
Малозавидная роль тапера ничуть не претила ему.
     И лишь временами, когда музыка вдруг безраздельно завладевала им самим,
он в  разгар  танца  неожиданно  менял  ритм.  И  тогда  в  веселый  лендлер
вплеталась грусть, мягкая и нежная. Замедлялся темп,  останавливались  пары,
смолкали голоса. Люди стояли и слушали там, где их застала смена настроения,
притихшие и взволнованные.
     Грусть улетучивалась так же внезапно, как прилетала.  И  снова  звенела
звонкая россыпь лендлера. И пары вновь пускались в пляс.
     Но иногда шубертиады прерывались в самом разгаре. Случалось это,  когда
внезапно вмешивалась вездесущая полиция. Даже в безобидных танцах и  веселье
она видела угрозу раз навсегда  заведенному  и  свыше  утвержденному  образу
жизни.
     "Я пригласил к себе, - пишет известный в то время драматический  артист
Генрих Аншютц, - несколько девушек и юношей, в том числе и Шуберта. Моя жена
была тогда молода, мой брат Густав был страстным танцором, поэтому мы вскоре
от разговоров перешли к танцам. Шуберт - он уже отлично  исполнил  несколько
своих фортепьянных  пьес  -  вновь  сел  за  инструмент  и  в  самом  лучшем
расположении духа начал аккомпанировать танцам.
     Все кружатся в веселом вихре, смеются, пьют.  Вдруг  меня  вызывают  из
комнаты. Какой-то незнакомый мужчина желает со мной поговорить.
     Выхожу в прихожую.
     - Чем могу служить, сударь?
     - У вас танцы?
     - Да, если это можно так назвать. Молодежь резвится.
     - Прошу немедленно прекратить. Сейчас пост.
     - А кто вы такой, осмелюсь спросить?
     - Полицейский комиссар N. N.
     - Ах так... Ну что ж, ничего не поделаешь...
     Когда я вернулся  к  гостям  и  принес  печальное  известие  о  приходе
полиции, все с притворным ужасом разбежались.
     А Шуберт сказал:
     - Это они делают мне назло.  Потому  что  знают,  как  люблю  я,  когда
танцуют под мою музыку".
     Именно  на  шубертиадах   родились   знаменитые   шубертовские   танцы,
впоследствии украсившие концертный репертуар. Но  дошедшее  до  нас  -  лишь
ничтожная доля созданного. Шуберт  был  не  только  неслыханно  щедр,  но  и
непростительно расточителен. Несчетная  сокровищница  танцевальных  мелодий,
возникнув на шубертиадах, вместе с ними и исчезла. Лишь  те  танцы,  которые
особо полюбились композитору и запали в его память, затем были  записаны  и,
таким образом, сохранились для потомства. Остальное пропало безвозвратно.
     Размер утерянного сейчас установить невозможно.
     Но о нем можно судить хотя бы по тому, что количество дошедших  до  нас
танцев Шуберта для фортепьяно составляет весьма внушительное число  -  около
450.
     До  боли  жалко  и  обидно,   что   в   окружении   Шуберта   не   было
профессиональных музыкантов. Они закрепили  бы  на  бумаге  плод  мимолетных
вдохновенных импровизаций.
     На шубертиадах не только пели,  танцевали  и  музицировали.  На  них  и
рисовали.
     Сохранилось несколько  рисунков  Леопольда  Купельвизера,  изображающих
встречи друзей. Они очаровательны по своей  непосредственности  и  правдивой
простоте.  На  одном  из  рисунков  показана  разыгранная  в  лицах   шарада
"Грехопадение".
     Иосиф Гахи, взобравшись на шкаф и облачившись  в  простыню,  с  половой
щеткой в левой руке,  играет  роль  господа  бога.  Купельвизер,  высокий  и
плечистый, воздев кверху руки, изображает  древо,  от  которого  прародители
рода человеческого вкусили запретный плод. Они стоят тут же - маленькая  Ева
и тщедушный  Адам.  А  из-за  "древесной  кроны"  взгромоздившийся  на  стул
"змей-искуситель" Шобер протягивает им злосчастное яблоко.
     На переднем плане у раскрытого  рояля  -  Шуберт.  Видимо,  только  что
кончились танцы, которым  он  аккомпанировал,  и  сразу  же  началась  живая
шарада. Шуберт даже не отставил стул от инструмента,  а  лишь  повернул  его
боком, чтобы удобнее было следить за  игрой  друзей.  Он  -  весь  внимание.
По-детски  наивный  и  непосредственный,  он  не  может  оторвать  глаз   от
разыгрываемой сцены, и правая рука его вцепилась в колено.
     Шобер был непременным участником всех  шубертиад.  Он  блистал  на  них
своим ярким и эффектным, хотя и неглубоким  даром  поэта-импровизатора.  Его
час наставал, когда шубертианцы переходили к литературным играм. В  них  ему
не было равных. Он вызывал всеобщее и шумное восхищение. Особенно восхищался
славным "Шобертом" Шуберт, больше всего ценивший в  людях  то,  чем  сам  не
обладал. Любимым занятием шубертианцев было состязание  в  сочинении  стихов
экспромтом на заданные слова, ничем между собой не связанные, разноречивые и
противоположные по смыслу. К примеру, давались:
     страсть,
     пир,
     веселье,
     ночь,
     лягушка,
     властелин,
     время,
     пора.
     Из  них  надо  было  слепить  стихотворение.  Тут  же,  при  всех,  что
называется, не отходя от стола.
     Вот стихотворение, экспромтом сочиненное Шобером. Оно  вполне  отвечает
правилам игры: в нем и смысл и все до единого заданные слова.

                       Братья, братья дорогие,
                       Что за с_т_р_а_с_т_ь владеет нами?
                       Забавляясь словесами,
                       Мы забыли прелесть песен.
                       Оттого и п_и_р наш пресен.
                       Мы повинны в этом сами.

                       Радости себя лишает
                       Тот, кто дружеской пирушке,
                       Где в_е_с_е_л_ь_е пенит кружки,
                       Предпочел уединенье:
                       Н_о_ч_ь... Река... Но вместо пенья -
                       Слушай кваканье л_я_г_у_ш_к_и!

                       В_л_а_с_т_е_л_и_н чудесных звуков
                       Здесь сидит под этим древом,
                       Дарит юношам и девам
                       Радость высшего добра.
                       В_р_е_м_я дорого! П_о_р_а
                       Внять святым его напевам.

     Мориц фон Швинд запечатлел другую шубертиаду - у Шпауна. Рисунок создан
много лет спустя, по воспоминанию. К тому времени иных уже не было в  живых,
а другие, равно как и сам автор, стали стариками. И  тем  не  менее  рисунок
воскрешает настроение, царившее на шубертиаде.
     За роялем Шуберт. Он аккомпанирует Фоглю и,  судя  по  выражению  лица,
очень доволен исполнением. Фогль, величественный  и  вдохновенный,  небрежно
откинувшись на спинку кресла, поет  одну  из  песен  Шуберта.  Повелительным
жестом протянутой к  аккомпаниатору  левой  руки  он  подает  пианисту  знак
задержаться на долгой фермате.
     Рядом с Шубертом - хозяин  дома.  Шпаун  неотрывно  следит  за  нотами,
боясь,  заслушавшись,  упустить  нужный  момент  и  вовремя  не  перевернуть
страницу.
     А напротив, грациозно опершись о  рояль,  сидит  Кунигунда  Роза,  юная
красавица.
     Музыка Шуберта  и  пение  Фогля  настолько  захватили  Шобера,  что  он
задумчиво опустил голову и даже не обращает внимания на хорошеньких соседок.
     Напряженно внимает звукам и Эдуард  Бауэрнфельд,  в  недалеком  будущем
удачливый драматург. Его сутулая фигура  выделяется  на  переднем  плане,  в
правом углу рисунка. А в  глубине,  у  печки,  Майерхофер.  Его  характерный
профиль не спутаешь  ни  с  кем:  тяжелый,  выпирающий  подбородок,  длинный
вздернутый нос, взбитый хохолок, косые, зачесанные на скулы височки. Рядом с
ним - Зенн. Его, конечно, не было  на  вечере.  Он  уже  был  в  ссылке.  Но
художник в память о друге, отдавая дань своей и общей любви к нему, поместил
его среди шубертианцев. Кроме того, Швинд справедливо счел, что коллективный
портрет шубертовского кружка был бы неполным, если бы  на  нем  отсутствовал
Зенн.
     За Фоглем стоит барон Шенштейн, крупный чиновник-юрист  и  великолепный
певец, наряду с Фоглем  один  из  лучших  исполнителей  шубертовских  песен.
Недаром у него в руке свиток нот. Вероятно, Шенштейн готовится сменить Фогля
и петь после него.
     Здесь и Леопольд Купельвизер, чей  карандаш  так  метко  схватил  живую
шараду "Грехопадение". Широкогрудый  и  широкоплечий,  он  высится  на  фоне
двери. А несколько правее  от  него,  рядом  с  Зенном  и  Брухманом,  Франц
Грильпарцер. Он скрестил на груди руки, мечтательно смотрит вдаль и  упоенно
слушает музыку.
     Если стихией шубертиад была музыка, то на других вечерах  шубертовского
кружка властвовали литература, философия, социология.  Эти  вечера  получили
несколько странное и смешное название  -  "каневас"  {По-немецки  правильно:
kann er was?}, или по-русски - "чтооумеет".
     Словечко это  своим  рождением  обязано  Шуберту.  Он  о  каждом  новом
человеке, вводимом в кружок, спрашивал:
     - А что он умеет?
     А так как говорил Шуберт на венском диалекте,  скороговоркой  сглатывая
буквы и слоги, его вопрос звучал "каневас" - "чтооумеет".
     На вечерах "каневас" декламировались стихи, классические и современные.
Нередко, вернувшись с вечера домой, Шуберт  сочинял  музыку  на  только  что
услышанное и  понравившееся  стихотворение.  Здесь  читали  по  ролям  драмы
любимых авторов: Эсхила, Шекспира, Шиллера, Гете. Здесь знакомились с новыми
произведениями и с жаром спорили о них. Вспоминая эти вечера, Шуберт  писал:
"Мы уютно сидели все вместе и с материнской радостью демонстри. ровали  друг
другу детей своего вдохновения, не без тревоги ожидая приговора,  диктуемого
любовью и справедливостью... один воодушевлял другого, а всеобщее стремление
к  прекрасному  объединяло  всех".  Здесь  вели  жаркие  и  долгие  споры  о
современном искусстве и его судьбах, о призвании, о роли  и  ответственности
художника, о жизни народа и интеллигенции, о положении в стране.
     А было оно не просто тяжким. Оно было едва выносимым.
     Император Франц, победив  Наполеона,  всю  мощь  своей  государственной
машины устремил к  тому,  чтобы  окончательно  победить  собственный  народ.
Франц, писал Бауэрнфельд, "был воплощением консерватизма как системы.  Ничто
не совершалось помимо, не говоря уже вопреки,  его  воли.  Правительственный
аппарат  функционировал  как  раз  навсегда  заведенная   машина.   Но   она
действовала чисто механически, лишенная разума и души. Повсюду и повсеместно
отрицался разум. Полное оглупление, мертвечина,  болото".  И  хотя  война  с
внешним врагом окончилась  десять  лет  назад,  война  с  врагом  внутренним
продолжалась, ни на час не стихая.
     Победители далеко не все и  отнюдь  не  всегда  великодушны.  Еще  реже
бесстрашны. Чем больше испытано страхов на пути к победе, тем сильнее боязнь
после завоевания ее. Воспоминания о прошлом усиливают боязнь будущего. Формы
проявления ее многоразличны. Тут и страх перед заговорами и  покушениями,  и
страх перед правдивым словом, как печатным, так  и  устным,  и  страх  перед
мыслями, неважно, высказаны они или нет, важно, что  мысли  эти  хоть  и  на
йоту, а отступают от  давным-давно  затверженных,  официально  признанных  и
свыше установленных.
     Все  эти  страхи  рождают  жестокость,  ибо   она   одна,   по   мнению
самодержавных властителей, способна внушать подданным повиновение.
     Оттого  страну  наполняли  шпики  и  доносчики.  Оттого  самым  занятым
человеком в государстве был граф Седльницкий  -  полицей-президент  Вены.  В
окнах его служебного кабинета до зари не угасал свет.
     Оттого цензура правила свой кровавый пир, кромсая книги по живому мясу,
запрещая на корню и вырывая с корнем крамолу или малейший, даже мнимый намек
на нее.
     Недаром Грильпарцер в горькой тоске признавался:
     - Цензура доконала меня.
     О ее глупости и трусости он поведал в своей автобиографии:
     "Однажды моим соседом по столу оказался  некий  надворный  советник  из
придворной цензуры. До этого он неоднократно выказывал мне знаки  дружеского
расположения.
     Надворный советник начал разговор со стереотипного в то время  вопроса:
почему я так мало пишу?
     Я ответил, что ему, как чиновнику  придворной  цензуры,  причины  этого
должны быть известны лучше, чем кому-либо другому.
     - Да, - проговорил он, - вот все  вы  таковы.  Считаете  цензуру  своим
злейшим врагом. Пока ваш "Оттокар" два года лежал под спудом,  вы,  наверно,
думали, что это ваш злейший враг препятствует постановке пьесы на  сцене.  А
знаете, кто придержал "Оттокара"? Я. Ибо я, видит бог, не враг вам.
     - Но позвольте, господин надворный советник, - воскликнул я, -  что  вы
нашли опасного в моей пьесе?
     - Ничего, - ответил он. - А вдруг?.. Ведь наперед ничего нельзя знать".
     Надворный советник скромно умолчал о том, что пьеса была  разрешена  по
приказу самого императора. У  самовластительных  монархов  бывает  и  такое:
вдруг по неведомой прихоти они разрешают то, что по логике вещей должны были
бы, безусловно, запретить.
     А цензор?  Что  ж,  узнав,  что  разрешение  воспоследовало  от  самого
государя, и тем самым избавившись от страхов, как бы чего не случилось, он с
легким сердцем снял с пьесы запрет.
     Жизнь, как известно, не терпит пустоты. Стоит пустоте образоваться, как
она тут же заполняется.
     Взамен   изъятого   появлялось   угодное.   Оригинальное    вытеснялось
тривиальным, яркое - серым, талантливое - бездарным,  глубокое  и  смелое  -
трусоватенько-поверхностным и пошлым.
     Все первое будило мысль и  потому  вытравлялось.  Все  второе  усыпляло
мысль и потому насаждалось.
     Это неминуемо вело к тому, что постепенно развращалась  публика.  Падал
уровень вкуса,  утрачивался  критерий  художественности.  На  театре  царили
глупые  пьески,   бессмысленные,   с   обязательно   благополучным   концом,
рассчитанные на потребу мещанина, призванные развлечь и, конечно, отвлечь от
тревожных дум о сегодняшнем дне.
     Концертной  эстрадой  завладели  виртуозы.  Они  с  лихостью   цирковых
наездников скакали  по  клавиатуре  или  грифу,  оглушали  сногсшибательными
пассажами,  ошеломляли  головокружительной  техникой  и  полным  отсутствием
музыки.
     В этой трясине духовного одичания  шубертовский  кружок  был  небольшим
клочком земли. Небольшим, но твердым и крепким. Ничто не могло ни поглотить,
ни размыть, ни разрушить его. Никакие власти, как бы всесильны они ни  были,
ни император Франц, ни князь Меттерних, ни граф Седльницкий с  их  полицией,
тайной  и  явной,  с  цензурой  и  продажными,  всепокорнейшими  заправилами
литературы и искусства не могли совладать с Шубертом  и  шубертианцами.  Ибо
подлинное искусство, когда оно в, сильных и чистых руках, непобедимо.
     Беда, как внезапно нападающий противник, приходит оттуда, откуда ее  не
ждешь.
     На  сей  раз  беда  пришла  с  Шобером.  Он  не  хотел,  а  принес  ее,
отвратительную, необратимую.
     И чудовищно нелепую. Именно  потому,  что  стряслась  она  с  Шубертом.
Кто-кто, а он меньше всего заслужил быть наказанным ею.
     В пословице о боге и шельме прозорливость всевышнего явно преувеличена.
В жизни чаще бывает так, что шельма остается немеченой, тогда как божья кара
постигает того, кто ее не заслужил.
     Шуберт искал в женщине идеал, Шобер предпочитал, чтобы женщины находили
идеал в нем.
     Шуберт  был  искателем,  Шобер  -  охотником.  Искатели,  как  правило,
неудачливы - они взыскательны. Охотники неприхотливы.  И  успех  никогда  не
покидает их. Пусть он дешев и ничтожен, этот успех.  Им  неважно.  Они  счет
ведут не качеству, а количеству.
     Натуры  эгоистические  чужую  жизнь  меряют  на  свой  аршин.  То,  что
составляет их радость, должно составлять и  радость  другого.  Так  полагают
они, особенно тогда, когда хорошо относятся к другому.
     Шобер не просто хорошо относился к  Шуберту,  Шобер  любил  Шуберта.  А
потому огорчался за него, жалел его, всячески стремился помочь ему.  В  этом
им двигали лучшие чувства. Развлекаясь сам, он стремился развлечь  и  друга.
Всякий раз, отправляясь на забавы, он брал с собой его.
     Иногда Шуберт отказывался, и тут никакие уговоры не помогали.
     Иногда же соглашался. Как ни заняты твои, мысли, как ни заполнены  твои
сутки, если ты молод, то выдается вечер-другой, когда не знаешь,  куда  себя
деть; когда вдруг наползет скука, шершавая и липкая, и в  душе  разверзнется
пустота, которую нечем заполнить.
     В такие вечера дома не  усидеть.  Особенно  если  рядом  друг,  который
прельщает избавлением от пустоты.  Хотя  то,  что  он  сулит,  та  же  самая
пустота. Только еще худшая, ибо она приходит потом и наслаивается на первую.
От новой, еще  большей  пустоты,  несущей  и  раскаяние  и  омерзение,  одно
спасение - забытье. Его дает  сон,  крепкий,  беспросыпный.  А  он  как  раз
приходит потом - целительный, освежающий, без внезапных, будоражащих плоть и
кровь пробуждений в ночи.
     В один из таких вечеров, пустых, серых и настолько стертых, что за  них
даже не уцепиться воспоминанию, Шуберт вместе с Шобером вышел на  улицу.  Он
ушел из  дому  здоровым,  а  вернулся  больным.  Нечто  ничтожно  малое,  но
всесильное незримо пробралось в организм и начало свой жестокий и беспощадно
разрушительный труд.
     Он не сразу узнал о происшедшем. Долгое время жил, как прежде:  вставал
по утрам, садился за письменный стол, не спеша раскуривал трубку, торопливо,
словно набрасываясь на бумагу, писал, встречался с друзьями, играл на рояле,
пел, шутил, смеялся, радовался тем небольшим и  незаметным  радостям,  какие
доставляет здоровому человеку жизнь.
     И вдруг узнал все. А узнав, ужаснулся: болезнь, поразившая его, была не
только неумолимой, но и  постыдной.  По  нелепому  представлению,  бытующему
среди людей, она должна вызывать у окружающих не сочувствие и не  сожаление,
как любая другая хворь, а презрение и отвращение.
     Поэтому он поначалу таился, пугливо скрывая  свой  недуг.  Даже  Шпаун,
перед которым за долгие годы дружбы у него не было ни одного секрета, ничего
не знал и ни о чем не догадывался.
     Исключение составил лишь Шобер. Ему он доверился. Во всем и до конца.
     И Шобер помог. Он разыскал врачей, чуть  ли  не  силком  привел  к  ним
друга, договорился с ними, что лечение будет проводиться тайком.
     И как ни странно, хотя Шобер был  косвенным  виновником  несчастья,  он
стал еще ближе и любимее, чем был. Видимо, горе - самая прочная связь.
     Именно к Шоберу  обращены  пылкие  слова,  столь  редкие  у  скупого  в
выражении своих чувств Шуберта.
     "Тебя, дорогой Шобер, - пишет он другу, - тебя  я  никогда  не  забуду,
потому что тем, кем ты был для меня, никто другой, к сожалению, не станет".

     Врачи  лечили,  втайне  и  за  двойную  цену.  Обещали,   обнадеживали,
толковали о поправке, а здоровье все ухудшалось.  Он  стал  раздражительным,
боязливым,  нелюдимым.  Теперь  даже  самые  близкие  друзья  не  могли  его
доискаться. Завидев их, он спешил  юркнуть  в  толпу.  На  улице  беспокойно
озирался, дома не отзывался на звон колокольчика или стук в дверь. Заслышав,
что кто-то пришел, он поспешно  запирал