никому  не  принадлежащие  морские
богатства.
     Сверх того человеком создаются новые виды и расы животных и растений.
     В  будущем  нам  рисуются  как  возможные сказочные  мечтания:  человек
стремится выйти  за пределы своей  планеты в  космическое  пространство.  И,
вероятно, выйдет.
     В  настоящее время мы не  можем не  считаться с тем, что в переживаемой
нами  великой исторической  трагедии  мы  пошли по правильному пути, который
отвечает ноосфере.
     Историк  и государственный  деятель  только подходят к  охвату  явлений
природы с этой точки зрения.
     Ноосфера  --  последнее   из  многих  состояний   эволюции  биосферы  в
геологической истории  --  состояние наших дней. Ход  этого  процесса только
начинает  нам выясняться из изучения ее геологического  прошлого в некоторых
своих аспектах.
     Приведу  несколько  примеров.  Пятьсот  миллионов  лет  тому  назад,  в
кембрийской геологической эре, впервые в биосфере появились богатые кальцием
скелетные  образования животных, а растений больше  двух миллиардов лет тому
назад.  Эта  кальциевая функция живого вещества, ныне  мощно  развитая, была
одной из важнейших эволюционных стадий геологического изменения биосферы.
     Не менее важное изменение биосферы произошло 70--110 миллионов лет тому
назад, во время меловой системы и, особенно,  третичной. В эту эпоху впервые
создались  в  биосфере наши  зеленые леса,  всем нам  родные и  близкие. Это
другая большая  эволюционная стадия, аналогичная  ноосфере. Вероятно, в этих
лесах эволюционным путем  появился человек  около 15--20 миллионов  лет тому
назад.
     Сейчас   мы  переживаем  новое  геологическое  эволюционное   изменение
биосферы. Мы входили в ноосферу.
     Мы вступаем  в  нее  --  в новый стихийный геологический процесс  --  в
грозное время, в эпоху разрушительной мировой войны.
     Но  важен для нас  факт, что  идеалы нашей демократии идут  в унисон со
стихийным геологическим процессом, с законами природы, отвечают ноосфере.
     Можно смотреть поэтому на наше будущее уверенно. Оно в наших руках.  Мы
его не выпустим".

        "Глава XXXIII"
        "ПОСЛЕДНИЙ ИЗ БРАТСТВА"
     Нет ничего более ценного в мире и ничего, требующего большего бережения
и уважения, как свободная человеческая личность.
     Вернадский покинул Боровое вместе с другими академиками в конце августа
1943 года. Войдя  в вагон,  он  устроился  у окна и только на ночь  поневоле
отходил от  него. Кинематографическая  смена  пейзажей, станций,  селений  и
людей помогла смирить нетерпение, с которым все ждали Москву.
     На  шестой день Вернадский  был  дома.  Он  не  нашел перемен  в  своем
кабинете,  не  увидел  следов  бомбардировок  на  улицах,  но  шофер  свозил
Владимира  Ивановича  в  район  вокзалов  и показал  четырехэтажную  коробку
разбитого бомбой  жилого дома. Не было ни  окон, ни перекрытий,  но  в одном
углу, образуемом  двумя  целыми  стенами,  остался  кусок  пола, на  котором
удержалась кровать с подушками и кружевными накидками.
     В  машине Владимир Иванович уже спрашивал у заместителя, можно ли вести
экспериментальную  работу,  выходят  ли   журналы,   где   можно  напечатать
"Ноосферу".
     --  Быть может, и даже  наверное, последний мой мемуар,  -- прибавил он
спокойно.
     Свежесть мысли, с которой Владимир Иванович вновь обратился к занятиям,
не обманывала его.  Она свидетельствовала о  цефализации, о психозойской эре
человечества, а вовсе не о здоровье. С каждым днем уменьшались силы, слабело
зрение.  Владимир Иванович  еще  совершал  свои  утренние прогулки,  но  уже
сопровождаемый кем-нибудь из близких людей.
     Летом  1944 года он прожил  несколько недель  в  "Узком",  работая  над
книгой,  которую  называл "главной  своей книгой",  "делом всей жизни" *. Но
книга,  по  признанию  Владимира  Ивановича,  "мало  подвигалась вперед".  В
"Узком" без Натальи  Егоровны работа не шла,  мысли возвращались к последним
дням общей жизни и к собственной судьбе.
     * "Химическое строение биосферы  и ее окружение". Целиком  книгу  В. И.
Вернадский  закончить  не   успел.  Подготовленные   к  печати  части  книги
издательство "Наука" выпустило в 1965 году.

     Перед эвакуацией, в том же  "Узком", Владимир Иванович получил известие
о  смерти  Гревса,  старейшего  по  братству друга. Он жил  в Москве и хотел
непременно приехать, чтобы повидаться, но встреча не состоялась.
     Владимир Иванович остро перенес тогда эту смерть.
     "Мысль об Иване все время, -- писал он в дневнике, -- последний и самый
старый по возрасту из нашего братства ушел, полный сил умственных".
     Возвратившись  из  "Узкого", Владимир  Иванович  все  еще соблюдал свой
порядок жизни, но в  начале декабря случилось  воспаление  легких. Входивший
тогда  в  употребление  сульфидин  спас  ему  жизнь,  но  силы  возвращались
медленно. Ему было  запрещено  выходить  дальше  спальной комнаты, служившей
теперь и кабинетом. Посетители к нему почти не допускались.
     С первых  дней возвращения из  Борового установился  обычай обязательно
встречаться  с  Александром   Павловичем   Виноградовым   по   субботам  или
воскресеньям. В  воскресенье,  24 декабря, Александр  Павлович,  как обычно,
зашел  днем.  Владимир Иванович в халате сидел за столом и  читал газету. На
первый вопрос гостя о самочувствии он отвечал:
     -- Чувствую  себя  хорошо...  --  Но тут  же добавил: -- По-стариковски
хорошо
     В тот день появились сообщения о зверствах фашистских войск во  Львове.
Владимир  Иванович,  прерывая разговор о своем здоровье,  еще не усевшись на
место, заговорил взволнованно и гневно:
     -- Во что обратилась Германия! Какой ужас и позор! Вы читали все это?
     Александр  Павлович кивнул головою, и Владимир Иванович, отталкивая  от
себя газету, продолжал:
     -- Я думал, как бы я смог после всего  этого с ними встретиться? Ведь я
знаю  их  ученых,  с некоторыми у  меня велась дружба  не менее полувека! Вы
помните, я  рассказывал вам  о некоторых?  Вот  Браун  из Веймара... Что они
скажут? Нет, фашисты будут наказаны, просто как преступники будут наказаны!
     И,  поясняя  свою   мысль,  Владимир  Иванович   стал  вспоминать  свое
выступление в Государственном совете по вопросу об отмене смертной казни:
     -- Я доказывал,  что нет смысла в казнях, что нельзя же всех  повесить,
всех расстрелять! А господа члены совета смеялись и кричали: "Не запугаете!"
Было  и  неприятно  и  даже страшно...  И  вот теперь,  Александр  Павлович,
подумайте  только,  на  старости лет я должен изменить свое  отношение... не
могу не изменить отношение к этому вопросу!
     Александр Павлович попытался переменить разговор, волновавший больного,
но через  несколько  минут Владимир Иванович опять возвратился к мучительной
теме.
     -- Они должны, должны вернуть нам все, что разрушено... -- говорил  он.
-- И все,  что было раньше  забрано у нас благодаря  нашей  мягкости, нашему
германофильству...  Вы помните, я рассказывал вам о  коллекции Грота? У него
оказались  лучшие  образцы русских  минералов!  Царский  родственник  герцог
Лейхтенбергский увез  в свой замок в Германию  коллекцию минералов из лучших
экземпляров,  скупленных  на  Урале,  подаренных  ему Кокшаровым... Кокшаров
выбирал  лучшие из лучших, из них отбирал лучшие Лейхтенбергский, а Грот все
это купил за гроши у наследников Лейхтенбергского...
     И  в  этом направлении  разговор не мог не  волновать  старого русского
ученого.  Гость   напомнил  о  приближении  наших  войск  к  Будапешту,  где
Вернадский бывал и также имел ученых друзей.
     --  Да,  я  хорошо  знал там профессора Кардоша,  Садецкого-Кардоша, --
светлея  лицом,  отозвался  Владимир  Иванович.  --  Вот  кстати,  Александр
Павлович, прочтите, пожалуйста, из Поггендорфа, что о нем там сказано...
     Словарем   Поггендорфа  Владимир  Иванович  пользовался  постоянно  для
справок и держал его под рукой. Александр Павлович нашел заметку о Кардоше и
прочел вслух.
     -- Да, он был очень светским, но очень любезным человеком, -- обращаясь
к  воспоминаниям,  заговорил  Владимир Иванович. --  Я  встретился  с ним  в
Париже. Он  работал  там,  как  и  я,  в  лабораториях.  Он  был  интересный
собеседник. Наталья Егоровна и я любили  с ним  беседовать,  засиживаясь  на
парижских  бульварах...  Вы знаете, он  познакомил  меня  однажды  тут же на
бульваре  с  молодой  Виардо.  Она   представилась  мне,   помню,  как  дочь
Тургенева...
     На  мгновение Владимир Иванович,  задумавшись, умолк,  потом со вздохом
сказал:
     --  Бедный Гревс... написал целую книгу,  доказывая,  что эта Виардо не
была и не могла быть дочерью Тургенева!
     --   А  самое  Виардо  вы  не  видели  никогда?  --  спросил  Александр
Павлович...
     -- Только раз на сцене... С Тургеневым  я встречал ся, даже был  с  ним
знаком...  Я  люблю его  и  перечитываю,  хотя это,  конечно, не Толстой, не
"Война и мир", да он, впрочем, и сам это понимал!
     Будущее  народов, будущее России,  будущее  советской  науки  постоянно
владело мыслями  Вернадского. Он часто говорил о том  что по окончании войны
моральное значение в мировой среде русских  ученых должно сильно подняться и
надо считаться с огромным ростом русской науки в ближайшем будущем. "Мировое
значение русской науки, русского языка в мировой науке  будет  очень велико,
ранее небывалое", -- писал  он  в  дневнике месяц назад. А до того он  подал
записку  в президиум Академии наук о работе "Международной книги", в которой
писал:
     "После  заключения мира мы  должны знать  обо  всем, что  совершается в
научной области,  так же быстро,  как это  делается  в  других государствах.
Нельзя узнавать  о ходе  мирового научного движения через несколько лет.  Мы
должны знать его через несколько дней!"
     Это  было  последнее  организационное  мероприятие старого ученого. Оно
привело  к учреждению  Института информации Академии наук СССР,  получившего
ныне  огромное значение. Разговор  перешел на прошлую встречу.  Неделю назад
шла речь о  возможном превращении одного  из изотопов калия в изотоп аргона.
Владимир Иванович предполагал, что такой процесс мог происходить в природных
условиях, и обещал найти номер все того же английского журнала "Природа" для
какой-то ссылки.
     -- Нужно обязательно спектрографическим  путем изучить изотопный состав
аргона из газов  калийных месторождений,  -- наказывал Владимир Иванович. --
Вообще,  как  мы  уже  с вами намечали, надо  изучить  глубже газы  калийных
месторождений...
     Началось обсуждение возможности поставить такого рода опыты в ближайшее
время. Незаметно разговор стал перебрасываться с одной проблемы на другую из
тех, что  составляли  и  смысл и неразрешимую  трагедию  сознательной  жизни
ученого, -- о геологическом  времени,  об устройстве космоса, об открывшейся
разнице в возрасте  Земли  и метеоритов, о вечности жизни, о диссимметрии и,
наконец, о самом главном.
     -- Геологическая история Земли не имеет ни начала, ни конца,  -- дважды
процитировал Владимир Иванович положение, названное им принципом Геттона.
     Александру Павловичу был  не  ясен  глубокий смысл,  который Вернадский
вкладывал в этот принцип, и он возразил:
     -- Сколько я  мог убедиться, читая Геттона, он говорил, что  не видит в
истории Земли ни начала, ни конца, а не то что их нет... Я этот принцип могу
принять  только  на веру:  в нем больше  какого-то религиозного смысла,  чем
научных фактов!
     -- Вот именно, --  обрадованно  воскликнул Вернадский, -- вот именно! В
религии  действительно   есть  начало  и   конец.   Вот  эти-то  религиозные
представления   люди  и   перенесли   в  научные   понятия!  А   в  пределах
геологического времени конца и начала нет!
     Прасковья  Кирилловна давно  уже  зажгла свет. Нетронутые стаканы  чая,
остывая,  подернулись коричневой пленкой. Александр Павлович стал прощаться,
чтобы дать покой больному.
     -- Вы не беспокойтесь обо мне, вы скажите,  как ваше  здоровье, дорогой
Александр Павлович, -- говорил Владимир  Иванович и, когда тот ответил,  что
все хорошо, протянул руку: -- Ну, до свиданья!
     По долгой  привычке хозяин направился было к двери проводить  гостя, но
тот решительно  запротестовал.  Владимир  Иванович покорился,  но остался на
ногах. В дверях Александр  Павлович  еще раз оглянулся на учителя.  Провожая
взглядом ученика и друга, он стоял в своей  маленькой комнате,  среди книг и
рукописей,  освещенный  ярким  верхним  светом,  и  было  ясно,  что  старый
гениальный ученый, всю жизнь окруженный  товарищами,  друзьями  и учениками,
всегда и везде был наедине с самим собой.
     Утром Владимир Иванович позвал Прасковью Кирилловну и спросил, готов ли
у нее кофе. Когда она вернулась  с  салфеткой, чтобы застелить для  завтрака
край стола, Владимир Иванович быстро  встал, давая ей  место, и в тот же миг
пошатнулся  и упал.  В  открытых  глазах  его  изобразился ужас:  он не  мог
говорить, язык не действовал.
     Всю жизнь Владимир Иванович боялся именно потери речи при кровоизлиянии
в мозг,  как  было  у отца. Он  быстро  потерял остатки сознания и  умер, не
приходя в себя, через тридцать дней, 6 января 1945 года.

        "Глава XXXIV"
        "РУССКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ГЕНИЙ"
     Жизненность и важность  идей  познается только долгим опытом.  Значение
творческой работы ученого определяется временем.
     Вернадский принадлежит  к  тем  классическим  ученым,  в руках  которых
становится наукой все, чего касается их мысль.
     Достаточно   обладать   талантом  крупного   ученого,   чтобы,   будучи
минералогом,  перейти  от описания  и  измерения  минералов  к  изучению  их
генезиса или перейти к истории химических элементов от истории их соединений
и положить основы геохимии.
     Но  надобно  обладать  гениальным  умом для того, чтобы  путем каких-то
взрывов  научного  творчества  засыпать  установленную  веками  непроходимую
пропасть между живой и мертвой природой и создать биогеохимию,  найти земной
путь в космос,  увидеть  Дыхание  Земли, оценить геологическую  деятельность
человека,   предвидеть  переход  биосферы  в  ноосферу,  показать  планетное
значение жизни, проникнуть в химию живого  вещества, назвать науку природным
явлением, заговорить об энергетике,  поддерживающей и направляющей  механизм
планеты.
     В  лице  Вернадского  мировая  наука  не в  первый  раз  встречается  с
классическим ученым, представляющим русский национальный творческий гений. В
его научных произведениях, в его мышлении ясно видны все особенности русской
научной мысли.
     Национальный характер не  представляет чего-то раз навсегда данного. Он
изменяется вместе  с условиями жизни, но в каждый данный момент  накладывает
на физиономию нации свою печать.
     Еще  на  заре  научной деятельности Вернадского, в январе  1894 года, в
речи,  посвященной  празднику  русской науки  -- открытию  IX съезда русских
естествоиспытателей,  --  один  из  мировых  представителей  русской  науки,
Климент Аркадьевич Тимирязев, так охарактеризовал особенности русской науки:
     "Едва ли  можно сомневаться в том,  что  русская научная мысль движется
наиболее успешно и естественно не в направлении метафизического умозрения, а
в  направлении, указанном  Ньютоном,  в  направлении точного  знания  и  его
приложения  к жизни. Лобачевские, Зинины, Ценковские,  Бутлеровы,  Пироговы,
Боткины, Менделеевы, Сеченовы, Столетовы,  Ковалевские, Мечниковы  -- вот те
русские  люди,  -- повторяю,  после  художников слова,  -- которые в области
мысля стяжали русскому имени прочную славу и за пределами отечества...
     Не  в  накоплении  бесчисленных  цифр метеорологических  дневников,  --
говорил  он  далее,  --  а  в  раскрытии  основных  законов  математического
мышления, не в изучении местных фаун  и флор, а в раскрытии основных законов
истории развития организмов, не в описании ископаемых богатств своей страны,
а в раскрытии основных  законов  химических  явлений --  вот в  чем  главным
образом русская наука заявила свою равноправность, а порою и превосходство!"
     Если  к  именам,  перечисленным   Тимирязевым,   прибавить  имя  самого
Тимирязева, имена Остроградского,  Ляпунова,  Чебышева,  Петрова,  Лебедева,
Жуковского,  Чаплыгина,  Циолковского,  Попова,  Чернова,  наконец  Павлова,
Вернадского и  многих других последующих  деятелей русской науки  и техники,
если напомнить о Ломоносове, личность которого Тимирязев и сам называет "как
бы  пророческой",  то  станет еще  очевиднее, насколько  точной и правильной
является характеристика русской науки, данная Тимирязевым.
     Подобно  Ломоносову,  Менделееву, Бутлерову,  если  говорить  только  о
химиках,  Вернадский не  останавливается  на  частностях,  но  ищет  широких
научных  горизонтов.   Спокойная,  длительная  экспериментальная  работа  не
соответствовала  складу его ума. Но зато он, как мы видели, мастер обобщений
и  систематизации,  умеющий  вносить   согласованность  и  закономерность  в
хаотическое множество отдельных фактов и наблюдений.
     Владимир Леонтьевич Комаров, президент Академии наук и  большой русский
ученый, говорил о Вернадском так:
     "Каждое  крупное открытие В.  И. Вернадского было бы достаточно,  чтобы
сделать имя ученого  мировым  именем, а у него так  много подобных открытий.
Генезис силикатов, роль радия в истории земной коры, возраст Земли,  влияние
живых   организмов   на  образование   геологических   отложений   --  какие
разнообразные, коренные проблемы были поставлены и решены этим универсальным
естествоиспытателем...  Он  пишет  о  современной  теории  атомного  ядра, о
распространении радия, о меловых отложениях, о результатах жизнедеятельности
организмов и  химическом составе живого  вещества и везде дает  оригинальные
решения, и  везде его мысли  -- плодотворный  источник новых  поступательных
шагов науки!"
     И тем не менее известность имени основателя крупнейших научных центров,
научных  школ и направлений никак не соответствовала и не  соответствует его
научным заслугам ни в свое время, ни теперь. Но когда однажды сам Вернадский
с грустной усмешкой  заметил в разговоре  с академиком Л. С. Бергом, что его
"Биосфера" забыта, Берг коротко и точно ответил:
     -- Напрасно вы так думаете! Она стала классической. Ряд ее идей глубоко
вошел в жизнь как определенное миропредставление -- обезличился!
     Вернадский  сам  немало способствовал  обезличиванию  высказываемых  им
идей,  развиваемых им  учений.  Полный хозяин  в истории науки, он неутомимо
повсюду  выискивал  себе предшественников,  даже и  в тех  областях  знания,
которых сам был единственным зачинателем.
     Когда-то без всякой необходимости он зачислил основоположником геохимии
американского ученого  Кларка.  Позднее Вернадский  заявил, что за 70 лет до
Кларка  швейцарский   химик  и  мыслитель  Шенбейн  определил  геохимию  как
отдельную область науки.
     Владимир  Иванович так объяснял значение швейцарского  химика в истории
геохимии:
     "Геохимическое  содержание  творческой  работы  X.  Шенбейна   осталось
незамеченным его  биографами, но оно оказывало влияние в его  время  и имеет
влияние до сих пор, бессознательное для нас".
     Таким же  образом находил  своих  предшественников русский  ученый  и в
биогеохимии,  в  радиогеологии.  До  конца  жизни,  например, он  приписывал
создание слова "биогеохимия"  Виноградову, хотя  каждый раз смущенный ученик
указывал  учителю,  что много  раньше  Владимир Иванович  сам употреблял это
слово  в одном  из  своих  докладов.  Там,  где  при всем желании  и усилиях
Владимир Иванович не мог разыскать предшественников,  он  излагал  свои идеи
так  безлично,  что  слушатели  часто  воспринимали  его идеи  как  аксиомы,
случайно оставшиеся им неизвестными.
     Такими обезличенными  аксиомами  стали  идеи  Вернадского  о  биогенном
происхождении  атмосферы, о рассеянии  элементов,  о д