китенко писал:
     "Правду  сказать,  Вернадский  поступил,  как  школьник:  не  следовало
дразнить цензуру".
     "Но, в сущности, что же тут ужасного?" -- добавлял он.
     На  одном заседании Главного управления  цензуры  25 февраля  1861 года
член цензурного комитета барон Бюлер заявил, что "Вернадский, неистовствуя в
своем "Экономическом указателе"  против  правил цензуры,  дошел, наконец, до
того, что начал яростно говорить о необходимости конституции в России".
     Некоторые члены комитета требовали немедленного запрещения журнала.
     Никитенко    уговорил    удовольствоваться    строгим    выговором    с
предупреждением.
     Вопросом   о   новом   цензурном   уставе  в  то  время   занимались  и
правительство, и цензура, и журналисты во главе с Вернадским.
     В противовес правительственным  проектам цензурного  устава  Вернадский
призывал виднейших редакторов разработать свой проект.
     Н.  Г.  Чернышевский  писал  Н.  А.  Добролюбову  о  своих  встречах  с
Вернадским в связи с этим делом:
     "Являюсь к нему в субботу  в  11 часов.  Распростертые объятия и  пр. О
минувших распрях ни слова. Садимся и беседуем, как близкие друзья".
     Со стороны в самом деле можно было бы  принять их за друзей.  Известная
по  многим портретам тех  лет мода -- длинные волосы,  бритые  лица,  широко
открытые жилеты,  туго  накрахмаленные  воротники,  обертывавшие шею, черные
галстуки с простым узлом и большими концами  -- делала их  похожими  друг на
друга. К тому же обоих одинаково отличали учтивость и вежливость, простота в
обращении  и  особенная  повадка  разночинцев -- достоинство, спокойствие  и
решительность.
     Но  в убеждениях собеседников  общего было  мало.  Вернадский  мечтал о
конституции, верил в возможность провести свой цензурный устав, влиять своим
проектом на правительственный; Чернышевский презирал либеральный задор, звал
к топорам и возился с проектами Вернадского, имея свои собственные цели.
     "Словом  сказать, Некрасов  и  Антонович  полагают, что... я  несколько
рехнулся, -- писал он Добролюбову. -- Само собой, они правы были бы, если бы
не было тут другого, тайного  побуждения -- оно состоит  -- положим, хотя  в
том, чтобы дать материал для героической поэмы, герой которой -- Я".
     Окруженный  тайным и явным полицейским надзором и слежкой, Чернышевский
не  прекращал революционной  деятельности,  прикрывая ее шумным  участием  в
работе  над проектом цензурного устава. Его поездка в Москву в связи с  этим
проектом   имела   "тайным  побуждением"  печатание   прокламации   "Барским
крестьянам". На понятном обоим эзоповом языке об этом и сообщал Чернышевский
Добролюбову.
     В объяснениях же на показания предателя Костомарова о встречах в Москве
весной 1861 года Чернышевский писал:
     "Дело, по которому я ездил  тогда  в Москву, было  следующее. Несколько
петербургских литераторов, собравшихся в квартире г. Вернадского,  выслушали
и  с  некоторыми изменениями одобрили  основные черты  новых правил цензуры,
написанные г. Вернадским,  и положили подать об  этом  просьбу  г.  министру
народного  просвещения. Надобно  было  кому-нибудь  отправиться в Москву для
предложения  участия  в  этом  деле московским  литераторам.  Г.  Вернадский
вызывался ехать, но не раньше как  недели через две или  три. А в тот  самый
день,  как  было  это  собрание,  "Современник"  получил  сильную  цензурную
неприятность,   которая  усилила  мое  нетерпение  хлопотать   о   цензурных
улучшениях, и потому я сказал:
     -- Что откладывать в долгий ящик! Если присутствующие согласны поручить
это мне, я поеду завтра или послезавтра.
     Они  согласились, и я  действительно  поехал через полутора  суток.  По
приезде в  Москву  тотчас  же  поехал  к  г.  Каткову,  важнейшему  тогда из
московских журналистов; он собрал у себя других;  я был на этом собрании, --
проект  г.  Вернадского был принят с некоторыми изменениями, г. Каткову было
поручено  написать  записку и  подробные  правила;  я  почел  свое поручение
исполненным и уехал в Петербург".
     Арест  Чернышевского,  последовавший  вскоре  после поездки  в  Москву,
разрушил иллюзии Вернадского. Он махнул рукой на свой журнал, издал собрание
сочинений Марии Николаевны и  ее "Опыт популярного  изложения основных начал
политической  экономии"  и  занялся  воспитанием  своего  сына,  худенького,
болезненного мальчика, возбуждавшего во всех большие ожидания.
     Вскоре   Иван  Васильевич   женился   вторично  --  на   Анне  Петровне
Константинович,  дочери украинского помещика из старых знакомых Вернадского.
Она  давала  уроки  пения  в  Петербурге  и  участвовала  в  известном  хоре
композитора М.  А.  Балакирева.  Начинавшая уже  толстеть  веселая девушка с
яркими голубыми  глазами и звонким голосом  наполнила  дом  смехом,  пением,
музыкой.
     Ночью 12 марта 1863  года у Вернадских в Петербурге на Миллионной улице
родился сын Владимир, а затем две сестры ему -- Ольга и Екатерина.
     Петербургское  детство  не  осталось в памяти Владимира  Ивановича. Ему
исполнилось  четыре  года,  когда  семью   поразила  катастрофа.  Однажды  в
заседании  политико-экономического комитета Вольного экономического общества
Иван Васильевич вступил в жаркую схватку с противниками, страстно доказывая,
что нельзя смешивать крупное производство и крупную земельную собственность.
     --  Ибо,  как указываю  я уже  в моем проспекте  политической экономии,
крупная   земельная  собственность  является  препятствием  к  благоденствию
поселян... Вот, пожалуйста, страница...
     Он  наклонился  к  столу, вглядываясь  в лежащую перед  ним брошюру,  и
вдруг, уронив голову на руки, потерял сознание.
     Со всеми мерами предосторожности отвезли его домой. Врачи нашли  у него
кровоизлияние в мозг.
     Оправившись, Иван  Васильевич  прекратил чтение  лекций и  общественную
деятельность,   взял   тихое   место   управляющего   Харьковской   конторой
Государственного банка и перевез семью в Харьков.
     Этот переезд  стал первым  воспоминанием  из  дней  детства пятилетнего
мальчика. Он помнит, что часть пути, до Белгорода, ехали по железной дороге,
а дальше на лошадях. Название города ему  запомнилось, вероятно, из-за белых
холмов  по  дороге,  невиданных и  странных  для маленького  петербуржца.  В
Харькове  и   прошла   счастливая,  невозвратимая  пора  детства   Владимира
Ивановича, которое он делил со старшим, сводным братом и младшими сестрами.
     -- Мой  брат  был  одаренный  художник и  поэт,  очень много  обещавшая
личность! -- говорил Владимир Иванович.
     Брат выучил  его читать  и  писать,  брат  увлек его  в книжное царство
сказок, подвигов, приключений, нравственной чистоты и науки.
     Немало внимания уделял младшему сыну и  отец. Он говорил с ним просто и
серьезно, как с равным, не возводя стены между жизнью взрослых и детей.
     Как-то  раз к  Ивану  Васильевичу зашел  Дмитрий Иванович  Каченовский,
профессор  Харьковского университета и  большой  его приятель. Он только что
вернулся из-за границы и рассказывал  о Гарибальди, о франко-прусской войне.
Володя сидел  в сторонке, листая  "Ниву" с военными  картинками.  Вдруг отец
позвал его. Володя подошел. Отец, продолжая разговор с Каченовским, сказал:
     --  Еще мой отец был уверен, что я  доживу до  конституции в России. Но
теперь я уверен, что доживет до этого только мой сын!
     Летом на Ильинскую ярмарку отделение Харьковской конторы отправлялось в
Полтаву, и  Вернадские перебирались  туда,  как на  отдых. Ярмарочная толпа,
лавки с  яркими  выставками,  пестрые  платки,  кофты  и юбки  женщин, крики
торговцев,  рев голодных коров, выведенных  на продажу,  -- все обращалось в
какой-то оглушительный праздник.
     Полтавские родственники Вернадских чуть не вступали  в  споры,  где,  у
кого им жить, когда, кому и где их принять.
     Это были самые веселые дни раннего детства Владимира Ивановича.
     Жизнь  в Харькове вообще  представлялась мальчику  самой лучшей жизнью,
какая может быть на свете. Дело было не в сытости и довольстве. Развращающее
влияние их резко ограничивали отец и мать, не выносившие барских замашек. Им
вторила и старая няня.
     Стоило только Володе  грубо  сказать  ей  что-нибудь,  ответить  слугам
небрежно, как она серьезно и грустно выговаривала ему:
     -- Что ты это? Теперь нет крепостных, бар тоже нет, все люди...
     Радость жизни мальчику приносили мысли и книги, разговоры с  отцом  и с
двоюродным дядей Евграфом Максимовичем Короленко.
     По воспоминаниям Владимира  Ивановича,  то был  оригинальный,  сам себя
образовавший, много знающий человек. Самолюбивый  до крайности, остроумный и
обидчивый, он поражал  мальчика своей  глубокой  добротою и  в  то же  время
наивным  эгоизмом,  который,  однако,   очень   шел   к  его  либерализму  и
независимости. Он говорил, например, что никак не может  понять,  как можно,
не будучи сумасшедшим, самому идти на костер, подобно Джордано Бруно.
     -- Нет, я как Галилей, --  говорил он. -- Если  ко мне  попы пристанут,
так я двадцать раз перецелую им все кресты, а сжигать себя не дам!
     Мальчик мечтал о подвигах после  чтения своих книг, но  осудить дядю не
решался и считал  своим долгом в  будущем оправдать  работой и свою и дядину
жизнь.
     Навек остались у  Владимира  Ивановича  в чистой  памяти детства темные
зимние звездные  вечера, когда перед сном он  ходил с  дядей гулять по тихим
улицам Харькова. Оба любили небо, звезды, особенно  Млечный Путь; оба любили
-- один рассказывать, другой слушать.  После таких рассказов падающие звезды
оживлялись   воображением   мальчика.   Луна    населялась   необыкновенными
существами, и жажда постигнуть космос обращалась в тайную страсть.
     В 1873  году  Володя поступил  в  первый класс  харьковской гимназии  и
охотно  взялся   за  учебники.  Перед   этим  он   провел   лето  в  Основе,
наследственной усадьбе знаменитого украинского  писателя Григория Федоровича
Квитка-Основьяненко.  Володя  читал  впервые  его  украинские  повести.  Они
напоминали гоголевские "Вечера  на хуторе близ Диканьки", но были ближе -- к
тому, что Володя видел вокруг себя.
     Он много читал, жил замкнуто, своей  скрытной жизнью и неохотно водился
со сверстниками.
     В  летние каникулы, при  переходе  из  первого во второй класс,  Володя
совершил с отцом первое заграничное  путешествие. Главной целью поездки была
международная  выставка в Вене,  и Вернадские  выехали всей семьей,  даже  с
няней и воспитательницей. Но Анне Петровне везде не нравилось: и в Вене, и в
Праге, и в Дрездене, и даже в Венеции.
     -- Какое может быть сравнение  с Петербургом, где эти белые ночи, такая
красота... -- говорила она.
     Иван  Васильевич  сократил   выработанный  им  маршрут,  и   Вернадские
возвратились раньше времени. С тех  пор  Анна  Петровна слышать не хотела  о
загранице,  мечтала  только  о Петербурге  с  его  непонятной  тогда  Володе
красотой и белыми ночами.
     Остаток лета провели в Полтаве, и Ильинская ярмарка показалась Володе и
девочкам веселее, чем Венская выставка.
     Осенью Володя с удовольствием отправился  в  гимназию.  Но этот год его
жизни омрачила неожиданная смерть старшего брата.
     Володю поразило лицо юноши в гробу:  оно  было спокойно и красиво,  как
бывает лицо человека, после долгих трудов и страданий достигшего цели.
     В то  лето поехали не в Полтаву, как всегда, где все дышало  памятью об
умершем, а в Вернадовку. Так называлось имение Вернадских в Моршанском уезде
Тамбовской   губернии   после    того,    как    ближайшую   станцию   новой
Сызрано-Вяземской   железной  дороги  поименовали  Вернадовкой,  в  уважение
деятельного участия Ивана Васильевича в проведении дороги.
     Новая  должность управляющего  конторой Государственного банка никак не
отвечала  прирожденной  живости  характера Ивана Васильевича,  и  он в  этой
должности   оставался  недолго.  Когда  отвлекавшее   на  себя  его  энергию
строительство  дороги закончилось, Иван  Васильевич решил бросить  Харьков и
возвратиться в Петербург к журнальной и издательской деятельности.

        "Глава III"
        "ВЫХОД В ЖИЗНЬ И НАУКУ"
     Поле научной работы  действует тем началом бесконечности, которое в нем
повсюду разлито и которое невольно отвлекает душу от земного и житейского.
     Перед  переездом в Петербург Иван Васильевич побывал за границей. После
смерти старшего сына он долго находился в отчаянии,  и горе сблизило его еще
больше с младшим  сыном. Иван Васильевич  не решился с ним расстаться и взял
его с собою.
     В  Милане Иван  Васильевич  принес  в  гостиницу газету  "Вперед".  Она
издавалась  известным   русским  эмигрантом,  философом  Петром   Лавровичем
Лавровым,  давнишним  знакомым  Вернадского по  Петербургу.  Володя  схватил
газету и прочел в ней сообщение о циркуляре, запрещающем в России  печатание
на  украинском  языке.  Иван  Васильевич  перечитал  сообщение,  и руки  его
беспомощно опустились, а газета свалилась на колени.
     -- Что это значит? -- спрашивал сын. -- Как это так и зачем?
     И тогда Иван Васильевич рассказал ему историю Украины,  историю  борьбы
украинцев  за  независимость,  рассказал  о  тайном  украинском обществе  --
Кирилло-Мефодиевском  братстве,  одним из  вождей  которого  был  дядя  Анны
Петровны.
     Володя  вернулся домой украинцем и оставался им по своим привязанностям
и симпатиям всю жизнь.
     В  Петербурге,  куда  переехали  к  началу  учебного  года, Володя стал
знакомиться с украинской литературой.  Он добывал книги из библиотек, скупал
у букинистов. Узнав о том, что есть много книг об Украине на польском языке,
он  сел  за польский  букварь и  очень  скоро  выучился  читать  и  говорить
по-польски.
     Вернадские  поселились  на  Моховой улице.  Иван  Васильевич  открыл на
Гороховой  книжный магазин, типографию под названием "Славянская  печатня" и
стал добиваться разрешения на издание газеты.
     Ему  так многократно отказывали,  что  он уже думал  навсегда  покинуть
Россию и обосноваться в Праге, но Анна Петровна и слышать об этом не хотела.
В  конце  концов  Вернадский  получил   разрешение  на   издание  "Биржевого
указателя".
     В  книжном  магазине Володя пользовался правом читать  любые книги -- и
разрезанные  и  неразрезанные.  Дома  же  в  его  распоряжении были  десятки
журналов, которые выписывал отец.
     Корректором  в  газете  и  типографии  работал  Владимир  Галактионович
Короленко.  Два  года   назад   его   исключили   из   Петровско-Разумовской
земледельческой  академии  за   подачу  от   имени  товарищей  коллективного
требования, и теперь ему приходилось жить как попало. Он был на  десять  лет
старше Володи и чем-то был внутренне занят.
     Осенью 1876 года Володя, перешедший в Харькове  уже  в четвертый класс,
впервые отправился  в первую петербургскую гимназию. Вступать в чужой класс,
где все уже передружились, тяжело и неловко, но класс оказался своеобразным,
захваченным  влиянием  нескольких  сильных и ярких индивидуальностей. На них
класс равнялся.
     Когда директор ввел в  класс новичка  и, представив его, ушел, никто не
бросился к  Володе с  расспросами и советами,  никто  не донимал его косыми,
любопытными взглядами, потому  что этого  не сделали ни Краснов, ни Ремезов,
ни Энрольд, ни Зайцев -- вожди класса.
     Когда к концу первого дня новичок свыкся с лицами, с классной комнатой,
с  коридорами,  к  нему   подошел  мальчик  с  овальным,  смуглым  лицом,  с
блистающими глазами. Он сказал:
     -- Здравствуй, Вернадский! -- и назвал себя.
     Это    был    Андрей   Краснов,    самый   оригинальный   представитель
индивидуальностей,  подобравшихся  в  классе.  Его  медленные,  но  какие-то
нервные движения,  ясная  красивая речь  понравились  Володе. Новый знакомый
сразу заговорил с  ним о  прошлогоднем полете  Тиссандье на воздушном  шаре,
описанном воздухоплавателем. Тиссандье первым в мире видел образование снега
на больших высотах, и  новый  знакомый  говорил,  как  он  хотел  бы сделать
какое-нибудь   открытие,  найти  или   увидеть   первым   что-нибудь  новое,
невиданное.
     Вспоминая годы  юности, Владимир Иванович заметил о  Краснове,  что "он
всегда был одной из  тех натур, для которых обсуждение своих мыслей и планов
и  их  развертывание  перед  другими  являлось  одной  из  форм  творческого
мышления. Об этих  планах  он мог говорить часами, и здесь, в беседе, у него
рождались и формулировались мысли и желания".
     При этом он откидывался назад,  и очень своеобразно и высоко подымалась
его голова.
     Не прошло  и  одной недели, как  новичок  уже чувствовал  себя  своим в
классе,  знал по  именам и  фамилиям всех товарищей, а к концу  года был уже
другом  Краснова и его, несомненно,  талантливых и умных друзей -- Ремезова,
Энрольда и Зайцева.
     Даже в  столичной  гимназии преподавание  тогда в  общем стояло  низко,
несмотря  на  привлекательность  отдельных  учителей,  умевших преподавать и
любить  свой  предмет.  Несчастье  крылось в  самой  программе  обучения.  В
классических гимназиях  большая часть времени  тратилась на  древние  языки,
латинские  и греческий. Преподаватели этих языков по  большей части не умели
говорить по-русски. Они набирались из чехов, из немцев, держались строжайшим
образом  программ, и прекрасный  мир  Греции  и Рима представал  ученикам  в
искаженном и неприглядном виде.  Таковы в первой гимназии были чех Ф. Зборил
и  немец  Э.  Кербер.  Чуждые  России, они  только  добросовестно  выполняли
предписания  начальства, столь же,  как  и  они, чуждого  интересам  страны,
которой управляли. Такие преподаватели калечили не одно поколение Краснова и
Вернадского,  Зайцева  и  Ремезова.  Но, к  счастью, в  тех же гимназиях шла
большая   духовная   жизнь,  независимая   от  гимназического  преподавания,
скрывавшаяся в недозволенных формах кружков, обществ, землячеств.
     И в  классе Вернадского существовал интерес ко  всем  областям знания и
искусства,  в том числе и к народам древнего мира. Энрольд читал классиков в
подлиннике, Краснов увлекался Геродотом, Зайцев весь ушел в химию; тихий, не
приспособленный к жизни Тюрин был поглощен математикой.
     Вернадский очутился  среди  друзей,  очень  похожих  на него самого,  и
замкнутая его натура постепенно раскрылась. Увлеченный  историей Украины, он
заразил своим увлечением Краснова и Кульжинского. После зимних  каникул  все
трое по мысли Володи взялись писать историю Владимира Волынского.
     В  детский  мир  вторглась   русско-турецкая  война.  Каждое  поколение
испытывает странное чувство  удивления при первых  сообщениях о начинающейся
войне: кажется  невероятным,  что и  сейчас,  в  их  время,  люди еще  могут
стрелять друг в друга, колоть штыками, взрывать бомбами. Та война отличалась
жестокостью, но самое страшное было для Володи в небольшом рассказе Гаршина.
Володя прочитал  его раньше всех. Толстая книжка "Отечественных записок"  со
знаменитым рассказом "Четыре дня" не  скоро вернулась домой. Теперь класс до
самозабвения увлекался журналистикой.  Краснов предложил  делать  рукописный
журнал  "Первый   опыт",  но  Володя  туда  ничего  не  написал.  Он  боялся
состязаться с Красновым, который в это время уже писал стихи.
     Одно из стихотворений посвящалось Вернадскому и начиналось так:
        "Скажи мне, сердце патриота,"
        "Зачем так сильно ты грустишь?"
     По форме  и настроению  оно  шло от лермонтовского:  "Скажи  мне, ветка
Палестины, где ты  росла, где ты цвела", только что заучивавшегося  в классе
наизусть. Но содержание тут было  совсем  иное. Краснов грустил о  том,  что
Россию захватывают  изнутри немцы, которым помогает правительство, а русское
общество не видит этой опасности и молчит.
     Принес ли мысль  о  немецкой опасности  мальчик из дома отца, казачьего
генерала, или сам на нее набрел под влиянием войны, Верн