еди них много  романов,  повестей,  пьес  и
около тысячи публицистических статей; им основаны десятки журналов, газет,
сборников, ставших возбудителями  революционной  и  созидательной  энергии
русского народа. Работа его духа не знала остановок, уныния, падений.  Сын
рабочего класса - точный, неутомимый мастер, -  он  всю  жизнь  настойчиво
передавал свой опыт другим. Все, что есть лучшего в советской  литературе,
открыто  и  взращено  им.  Переписка  его,  превосходящая  по   объему   и
непосредственным результатам эпистолярное наследие Вольтера и Толстого, по
существу, является удесятеренным собранием его сочинений. Письма Горького,
проникшие в самые глухие и скудные углы, обращенные  вначале  к  отдельным
лицам и группам, станут скоро достоянием человечества и зеркалом одной  из
самых плодотворных жизней на земле.
   Перед нами образ великого человека социалистической эпохи. Он не  может
не стать для нас примером - настолько  мощно  соединены  в  нем  опьянение
жизнью и украшающая ее работа.



ФУРМАНОВ

   Товарищи, я не мог собрать материала к этому вечеру, я не  готовился  к
нему, и на эту трибуну меня привела только настоятельная потребность  быть
сегодня здесь и участвовать в воспоминаниях.
   Два дня тому назад я приехал  из  Крыма.  Вместе  с  одним  французским
писателем мы были у Горького, и перед нами предстало  зрелище  необычайной
жизни большого человека. Этот старый человек работает героически, лежа  на
столе с подушками  кислорода.  В  истории  человечества  было  мало  таких
героических примеров.
   И снова Горький, как всегда, говорил о нашей жизни, говорил о том,  что
мы плохо пишем, что мало учимся, что, написав одну книгу, мы успокаиваемся
или пишем все хуже и хуже, оттого что знания наши  малы,  что  уважение  к
самому лучшему читателю мира не велико.
   Когда он говорил об этом, я подумал: вот грешные человеческие привычки.
Я  стал  в  своей  памяти,  перебирать  праведников  и  грешников.   Скажу
откровенно, что грешников я нашел очень много, а вот настоящего праведника
только одного: того человека, который умер десять лет тому назад и в честь
которого мы сегодня собрались.
   Мне  много  вечеров  пришлось  провести  с  Фурмановым  в   Нащекинском
переулке. Шли разговоры о его книге. Книжка, разошедшаяся в  сотнях  тысяч
экземпляров, не удовлетворяла Фурманова в полной мере. Рост его был велик;
с каждым месяцем способности этого писателя увеличивались. И  если  бы  вы
знали, какая любовь к слову, к самому изысканному сочетанию  слов  жила  в
этом человеке, как он прислушивался  к  звуку  греческих  поэтов,  римских
поэтов. В эти моменты я смотрел на него  растроганный  и  потрясенный,  он
казался мне воплощением пролетария, овладевающего искусством поэзии.
   Вспомните  его  жизнь,  он  никогда  не  шел   по   линии   наименьшего
сопротивления. До революции он боролся  с  царизмом,  после  революции  он
пошел на фронт, после фронта он  выбрал  самый  опасный  участок,  участок
борьбы с поэзией, с искусством. Я на своем  веку  не  видел  борьбы  более
страшной и напряженной. Поражала  та  быстрота,  с  которой  он  овладевал
искусством. Пожалуй, и это привело его к могиле.
   Два дня тому назад в этом же зале вспоминали Багрицкого.  Я  тоже  знал
его и скажу, что стихи его с каждым годом становятся все живее, потому что
он нес правду.
   Но подумайте о Фурманове в этом направлении. На наших глазах  два  года
тому назад совершилось событие небывалое в истории литературы и искусства:
страницы  книги  Фурманова  распахнулись,  и  из  них  вышли  живые  люди,
настоящие герои нашей страны, настоящие дети нашей страны.
   Когда я смотрел эту картину, я думал  вот  о  чем.  Мне  казалось,  что
режиссеры, поставившие картину, не отличаются гениальной способностью, что
у  нас  есть  режиссеры,  обладающие   большими   способностями,   большей
виртуозностью. Я не мог сказать, чтобы актеры  играли  как-то  особенно  в
этой картине. У нас много хороших актеров. Я себя спросил, в чем громадная
сила этой картины, почему же о ней не было никаких споров, почему  впервые
в нашу страну пришло то подлинное искусство, которое  отразилось  в  наших
сердцах, почему наши сердца так сжимались, когда мы смотрели "Чапаева"?  Я
уверен, что это происходило потому, что эта картина не сделана на фабрике,
она сделана всей страной. Потому, товарищи, и сумели сделать средние  люди
такую гениальную картину, что  она  сделана  всей  страной,  она  заражена
воздухом нашей страны, она основана на том уровне искусства, к которому мы
пришли, на том понимании, на тех чувствах героизма,  доброты,  мужества  и
революционности, которые живут в нашей стране.
   Что все это значит, товарищи? Это значит,  что  дело  умершего  Чапаева
было продолжено всей нашей страной. Восемь лет она читала "Чапаева", и что
произошло после этих  восьми  лет?  Наша  страна  созданием  этого  фильма
ответила Чапаеву, как она  поняла  его,  как  она  его  почувствовала.  Вы
знаете, товарищи, впечатление, произведенное этой картиной. Я считаю,  что
каждый человек, в котором бьется советское сердце, честное и  неподкупное,
каждый человек, который страстно, напряженно, целомудренно,  без  суеты  и
подвоха стремится овладеть истинными вершинами искусства и  науки,  каждый
наш рабфаковец, комсомолец, студент и красноармеец, которые к  литературе,
к искусству, к науке относятся с такой же строгостью и страстью,  с  какой
относился Фурманов, является  прямым  продолжателем  его  дела.  Для  меня
создание "Чапаева" страной является  показателем,  как  лучшие  наши  люди
продолжают его делать.
   Товарищи, конечно, очень счастлив и велик писатель, чье дело продолжают
миллионы и десятки миллионов людей первой рабочей страны мира. Несомненно,
что это дело велико и непобедимо  и  потому  счастлив  и  велик  Фурманов,
который начал это дело.



БАГРИЦКИЙ

   Усилие, направленное на создание прекрасных вещей,  усилие  постоянное,
страстное, все разгорающееся - вот жизнь Багрицкого.  Она  была  -  подъем
непрерывный. Среди первых его стихов попадались слабые, с годами он  писал
все  строже.  Воодушевление  его  поэзии  возрастало.   Страсть,   в   ней
заключенная, усиливалась, потому что  усиливалась  работа  Багрицкого  над
мыслью  и  чувством.  Работу  эту  он  исполнял  честно,  с  упрямством  и
веселостью.
   Писание Багрицкого -  не  физиологическая  способность,  а  увеличенные
против нормы сердце и мозги,  увеличенные  против  того,  что  мы  считаем
нормой и что будет беднейшим прожиточным минимумом сердца в будущем.
   Я помню его юношей в Одессе.
   Он опрокидывал на собеседника громады стихов - своих и чужих. Он ел  не
по-нашему, одежду его составляли шаровары и кофта,  повадка  у  него  была
шумная, но с остановками.
   В те годы, когда стандарт указывался  обстоятельствами,  Багрицкий  был
похож на самого себя и ни на кого больше.
   Слава Франсуа Виллона из Одессы внушала к нему любовь, она  не  внушала
доверия. И вот - охотничьи его рассказы стали пророчеством, ребячливость -
мудростью,  потому  что  он  был  мудрый  человек,  соединивший   в   себе
комсомольца с Бен-Акибой.
   Ему ничего не пришлось ломать в  себе,  чтобы  стать  поэтом  чекистов,
рыбоводов,  комсомольцев.  Говорят,  он  испытал  кризисы  подобно  другим
литераторам. Я не заметил этого.
   Любовь к справедливости, к изобилью и веселью, любовь к звучным,  умным
словам - вот была его философия. Она казалась поэзией революции.
   Как хорошая стройка, - он всегда был в поэтических лесах. Они  менялись
на нем, и эту работу вечного обновления он делал мужественно,  неподкупно,
открыто.
   От него - умирающего - шел ток жизни. Сердца людей, впавших в  тревогу,
тянулись к нему. Жизнью  своей  он  говорил  нам,  что  поэзия  есть  дело
насущное, необходимое, ежедневное.
   По  пути  к  тому,  чтобы  стать  членом  коммунистического   общества,
Багрицкий прошел дальше многих других...
   Я  вспоминаю  последний  наш  разговор.  Пора  бросить  чужие   города,
согласились мы с ним, пора вернуться  домой,  в  Одессу,  снять  домик  на
Ближних Мельницах, сочинять  там  истории,  стариться...  Мы  видели  себя
стариками, лукавыми, жирными стариками, греющимися на одесском  солнце,  у
моря - на бульваре, и провожающими женщин долгим взглядом...
   Желания наши не осуществились. Багрицкий умер 38 лет, не сделав и малой
части того, что мог.
   В государстве нашем основан ВИЭМ - Институт экспериментальной медицины.
Пусть добьется он того, чтобы бессмысленные эти  преступления  природы  не
повторялись больше.



УТЕСОВ

   Утесов столько же  актер  -  сколько  пропагандист.  Пропагандирует  он
неутомимую и простодушную любовь  к  жизни,  веселье,  доброту,  лукавство
человека легкой души, охваченной жаждой веселости и познания. При  этом  -
музыкальность,  певучесть,  нежащие  наши  сердца;   при   этом   -   ритм
дьявольский,  непогрешимый,  негритянский,  магнетический;  нападение   на
зрителя яростное, радостное, подчиненное лихорадочному, но точному ритму.
   Двадцать   пять   лет   исповедует   Утесов    свою    оптимистическую,
гуманистическую религию, пользуясь всеми средствами  и  видами  актерского
искусства, - комедией и джазом, трагедией и опереттой, песней и рассказом.
Но до сих пор его  лучшая,  ему  "присущая"  форма  не  найдена  и  поиски
продолжаются, поиски напряженные.
   Революция открыла Утесову  важность  богатств,  которыми  он  обладает,
великую   серьезность   легкомысленного   его    искусства,    народность,
заразительность его  певучей  души.  Тайна  утесовского  успеха  -  успеха
непосредственного, любовного, легендарного, - лежит в том,  что  советский
наш зритель находит черты народности в образе, созданном  Утесовым,  черты
родственного ему мироощущения, выраженного  зажигательно,  щедро,  певуче.
Ток, летящий от Утесова,  возвращается  к  нему,  удесятеренный  жаждой  и
требовательностью советского зрителя. То, что он возбудил в нас эту жажду,
налагает на Утесова ответственность, размеров которой он,  может  быть,  и
сам не сознает. Мы предчувствуем  высоты,  которых  он  может  достигнуть;
тирания вкуса  должна  царить  на  них.  Сценическое  создание  Утесова  -
великолепный этот, заряженный электричеством парень и  опьяненный  жизнью,
всегда готовый к движению сердца и бурной борьбе со  злом  -  может  стать
образцом,  народным  спутником,  радующим  людей.  Для  этого   содержание
утесовского  творчества  должно  подняться  до  высоты  удивительного  его
дарования.



В ОДЕССЕ КАЖДЫЙ ЮНОША...

   В Одессе каждый юноша - пока он  не  женился  -  хочет  быть  юнгой  на
океанском судне. Пароходы, приходящие к нам  в  порт,  разжигают  одесские
наши сердца жаждой прекрасных и новых земель.
   Вот семь молодых одесситов. У них нет ни денег,  ни  виз.  Дать  бы  им
паспорт и три английских фунта - и они укатили бы в  недосягаемые  страны,
названия которых звонки и меланхоличны,  как  речь  негра,  ступившего  на
чужой берег.
   Вот семь молодых одесситов. Они читают колониальные романы по  вечерам,
а днем они служат в самом скучном из губстатбюро. И потому что у  них  нет
ни визы, ни английских фунтов - поэтому Гехт пишет  об  уездном  Можайске,
как о  стране,  открытой  им  и  не  изведанной  никем  другим,  а  Славин
повествует о Балте, как Расин  о  Карфагене.  Душевным  и  чистым  голосом
подпевает им Паустовский, попавший на Пересыпь, к мельнице  Вайнштейна,  и
необыкновенно трогательно притворяющийся, что он на тропиках.  Впрочем,  и
притворяться нечего. Наша Пересыпь, я думаю, лучше тропиков.
   Третий одессит - Ильф, По Ильфу, люди  -  замысловатые  актеры,  подряд
гениальные.
   Потом Багрицкий, плотояднейший из фламандцев. Он пахнет  как  скумбрия,
только что изжаренная моей матерью на подсолнечном масле. Он  пахнет,  как
уха  из  бычков,  которую  на   прибрежном   ароматическом   песку   варят
малофонтанские рыбаки  в  двенадцатом  часу  июльского  неудержимого  дня.
Багрицкий полон пурпурной влаги, как арбуз, который когда-то в  юности  мы
разбивали с ним о тумбы в Практической гавани у пароходов, поставленных на
близкую Александрийскую линию.
   Колычев и Гребнев моложе  других  в  этой  книге.  У  них  есть  о  чем
порассказать, и мы от них не спасемся. Они  возьмут  свое  и  расскажут  о
диковинных вещах.
   Тут все дело в том, что в Одессе каждый юноша - пока он  не  женился  -
хочет быть юнгой на океанском судне. И одна у нас  беда,  -  в  Одессе  мы
женимся с необыкновенным упорством.



РАБОТА НАД РАССКАЗОМ

   Когда я начинал  работать,  писать  рассказы,  я,  бывало,  на  две-три
страницы  нанижу  в  рассказе  сколько  полагается  слов,  но  не  дам  им
достаточно воздуха. Я прочитывал слова вслух,  старался,  чтобы  ритм  был
строго соблюден, и вместе с тем так уплотнял свой рассказ, что нельзя было
перевести дыхания.
   В рассказах молодых писателей, которые я прочел, дело обстоит лучше.
   Рассказы эти хороши тем, что  написаны  просто.  Здесь  нет  претензий,
вычурности, но стиля своего маловато, удара и страсти мало.
   Я считаю, что нужно было подробней описать фабрику, больше показать  ее
специфику, для того чтобы ощущалась присущая  ей  атмосфера.  Конечно,  не
надо запутывать рассказ всякими техническими словами, но ритмику фабричной
жизни следует показать более ярко.
   В описании у автора какие-то не свои слова, не им рожденные.  Такие  же
фразы мы уже не раз читали.
   Возьмем, например, такую фразу: "Дымились сочные тополя". Ведь это  уже
было сказано; я уверен, что автор не продумал этих слов.  Он  не  вспомнил
как следует описываемого им вечера, его краски, небо. А если бы он подумал
об этом, если бы почувствовал всю красоту вечера, то нашел бы неповторимые
слова для его описания.
   Я вовсе не говорю, что  нужно  находить  такие  слова,  которыми  можно
огорошить читателя. Я вовсе не требую особой, вычурности, такой, чтобы все
ахнули и сказали: "Написал, мол, такое, чего никто другой  не  придумает".
Но нужно изменять затрепанные образы или дополнять их своими словами.
   Мне не нравится и такая фраза: "Мысленно выругала Тоня подругу"  -  так
уже много раз говорили.
   Русский язык еще сыроват, и русские писатели находятся, в смысле языка,
в более выгодном положении, чем французские. По художественной цельности и
отточенности французский язык доведен до предельной степени совершенства и
тем осложняет работу писателей. Об этом с  грустью  говорили  мне  молодые
французские писатели. Чем заменить  сухость,  блеск,  отточенность  старых
книг, - разве что шумовым оркестром?
   Мы не находимся в таком положении. Нам  следует  искать  страстные,  но
простые и  новые  слова.  А  вот  такая  фраза:  "Мысленно  выругала  Тоня
подругу", - несомненно, встречалась.
   Возьмите Горького. Изучение его важно, оно  много  даст  для  понимания
техники рассказа и новеллы. Я говорю о Горьком не в том  смысле,  что  ему
надо слепо подражать, а потому,  что  он  создает  рассказы,  которые  при
сплаве с ритмом нашей жизни дают изумительные результаты.
   Возьмите его маленькие рассказы  в  полторы-две  страницы,  они  летят,
летят как песня. Кто помнит его рассказ "Едут"?
   Рассказ "Едут" очень короток. Всем надо его  прочесть.  Но  вернемся  к
Меньшикову.
   Вот у  него  такая  фраза:  "Колхоз  вырос  уверенно  и  скоро".  Слова
"уверенно и скоро", может быть, и хорошие слова, но в  данном  случае  они
становятся плохими, общими.
   Или вот такая фраза:  "Прошумела,  проканонадила  революция".  Я  люблю
новые слова, но это слово какое-то неуклюжее, неудобное.
   Или такая фраза: "И когда тоска проходила..." Это не  раз  повторялось,
затрепано. Я должен сказать, что мне в этом рассказе больше  нравится  то,
чего в нем нет, чем то, что в нем есть. В нем нет пошлости - это хорошо, и
это чрезвычайно важно.
   Я опять вернусь к Горькому. В основе  его  статей  о  литературе  лежит
борьба  с  пошлостью,  являющейся  в  наших  условиях,  в  условиях  нашей
литературы, могучим орудием враждебных нам сил.
   Мы хотим наши мысли, желания и устремления сделать достоянием миллионов
людей. Но если слова и фразы затрепаны, если у  автора  нет  мужественного
отношения к словам и фразам, то они превращаются в силу, отравляющую  наше
сознание. Это важно понять.
   Наша литература не похожа на западную, -  в  частности,  на  литературу
Франции. О чем там пишут? Полюбил молодой человек  девушку,  -  ничего  из
этого не вышло. Хотел работать  -  тоже  ничего  не  вышло.  В  результате
застрелился.
   У нас пишут не так. Нашему автору - о чем бы он ни писал  -  совершенно
ясно, что дело идет о величайшей переделке людей, о ломке старого мира. И,
о чем бы он ни повествовал, он будет говорить именно об этом.  А  об  этом
нельзя говорить пошло, что у нас, к сожалению, часто бывает.
   Если  о  революционных  сдвигах  говорить  разухабисто,   без   чувства
ответственности, то тем самым можно только помочь контрреволюции чувств.
   Вот этого дефекта в рассказах Меньшикова нет. И это очень хорошо.
   Но вместе с тем у  него  мыслей  маловато,  нет  удара,  нет  настоящей
внутренней мускулатуры в словах.  Вы  здесь  не  видите  внутренней  жизни
автора, не видите основы под его словами. Они плавают на поверхности.
   Я оптимист в области литературы и уверен, что мы дадим еще не  виданные
произведения. Они родятся на основе  совмещения  великолепной  техники  со
страстностью, с ритмом нашей эпохи.
   Нам  нужны  теперь  небольшие  рассказы.  У  десятков  миллионов  новых
читателей досуга мало, и поэтому они требуют  небольших  рассказов.  Нужно
признать, что у нас романы пишутся слабо. У наших авторов еще  не  хватает
темперамента  и  своих  мыслей  на  триста  страниц.  Получаются   десятки
тетрадей, исписанных механически.
   Меньшиков. Скажите, каким путем вы избавлялись от литературщины? Как вы
находили свое лицо?
   Бабель. В детстве я учился плохо. В семнадцать лет на меня  "нашло",  я
стал много читать и учиться. В  течение  одного  года  изучил  три  языка,
прочел много книг. До сих  пор  я  в  значительной  степени  питаюсь  этим
багажом.
   Теперь настало время коренным образом этот багаж обновить и  дополнить.
В наши дни из писателя, мало знающего, полагающегося на нутро,  ничего  не
выйдет.  Конечно,  забота  о  самостоятельности   писателя   должна   быть
постоянной.
   Только теперь  я  начинаю  подходить  к  профессионализму.  Прежде  чем
что-нибудь написать, я проверяю себя. Не надо прибавлять  к  сотням  тысяч
напечатанных плохих страниц еще одну страницу болтовни.
   Вы спрашиваете меня: можно ли написать рассказ в  короткий  срок?  Если
вам, например, сейчас скажут: "Поезжайте во Францию и напишите о ней очень
быстро хороший рассказ", - вы, наверное, этого сделать не сможете. Но если
бы у вас были определенно сложившийся взгляд, жизненный опыт,  собственная
оценка явлений, вы бы смогли написать такой рассказ.
   Представьте себе, что Ленин, который не являлся специалистом-писателем,
пожелал бы исследовать быт какой-либо американской народности. Он пошел бы
в рабочие кварталы, на  фабрики,  заводы,  в  банки,  в  исследовательские
институты и проверил бы свои, всей жизнью накопленные, мысли и  убеждения,
и  именно  под  этим  углом  он  написал  бы  так  же  блестяще  об  опыте
какого-нибудь народа, как писал и другие, знакомые нам исследования.
   Меньшиков. Как вы  пишете:  сразу  или  работаете  подолгу  над  каждой
фразой?
   Бабель. Раньше я как бы декламировал фразу за фразой, проверял  все  на
слух, потом садился, писал без помарки и сразу же сдавал в  редакцию.  Все
прежние мои рассказы, которые  вы  читали,  написаны  без  помарок,  можно
оказать, по памяти. Потом я изменил метод. Вот пришла мне мысль,  и  я  ее
записываю. Затем надолго откладываю. Проходит два-три месяца, опять к  ней
возвращаюсь, и так это иногда несколько лет продолжается.