ной чашки - выбрасывается.
   Противник наступает. Мы взяли Лотов, отдаем его, он  нас  отжимает,  ни
одно наше наступление не удается, отправляем обозы, я  еду  в  Теребин  на
подводе  Барсукова,  дальше  -  дождь,  слякоть,  тоска,  переезжаем  Буг,
Будятичи. Итак, решено отдать линию Буга.


   6.9.20. Будятичи

   Будятичи занято 44-ой дивизией. Столкновения. Они поражены дикой ордой,
накинувшейся на них. Орлов - сдаешь, катись.
   Сестра гордая, туповатая, красивая сестра плачет, доктор возмущен  тем,
что кричат - бей жидов, спасай  Россию.  Они  ошеломлены,  начхоза  избили
нагайкой, лазарет выбрасывают, реквизируют  и  тянут  свиней  без  всякого
учета, а у них есть порядок, всякие уполномоченные с жалобами у Шеко.  Вот
и буденновцы.
   Гордая сестра, каких мы никогда не видели, - в белых башмаках и чулках,
стройная  полная  нога,  у   них   организация,   уважение   человеческого
достоинства, быстрая, тщательная работа.
   Живем у евреев.
   Мысль о доме все настойчивее. Впереди нет исхода.


   7.9.20. Будятичи

   Мы занимаем две комнаты. Кухня полна евреями. Есть беженцы из  Крылова,
жалкая кучка людей с лицами пророков. Спят вповалку. Целый  день  варят  и
пекут, еврейка работает, как каторжная, шьет,  стирает.  Тут  же  молятся.
Дети, барышни. Хамы - холуи жрут беспрерывно, пьют водку, хохочут, жиреют,
икают от желания женщины.
   Едим через каждые два часа.
   Часть отведена за Буг, новая фаза операции.
   Вот уже две недели как все упорнее и упорнее говорят о том,  что  армию
надо отвести на отдых. На отдых - боевой клич!
   Наклевывается командировка - в гостях у  начдива  -  всегда  едят,  его
рассказы о Ставрополе, Суслов толстеет, густо хам посажен.
   Ужасная бестактность - представлены к  ордену  Красного  Знамени  Шеко,
Суслов, Сухорукое.
   Противник  пытается  перейти  на  нашу  сторону  Буга,  14-ая  дивизия,
спешившись, отбила его.
   Пишу удостоверения.
   Оглох на одно ухо. Последствия простуды? Тело расчесано, все  в  ранах,
недомогаю. Осень, дождь, уныло, грязь тяжелая.


   8.9.20. Владимир-Волынский

   Утром на  обывательской  подводе  в  административный  штаб.  Аттестат,
канитель с деньгами. Полутыловая гнусность  -  Гусев,  Налетов,  деньги  в
Ревтрибунале. Обед у Горбунова.
   На тех же клячах в Владимир. Езда тяжелая,  грязь  непролазная,  дороги
непроходимы. Приезжаем ночью. Мотня с квартирой, холодная комната у вдовы.
Евреи - лавочники. Папаша и мамаша - старики.
   Горе ты, бабушка? Чернобородый, мягкий муж.  Рыжая  беременная  еврейка
моет ноги. У девочки понос. Теснота, но электричество, тепло.
   Ужин - клецки с подсолнечным маслом -  благодать.  Вот  она  -  густота
еврейская. Думают, что я не понимаю по-еврейски, хитрые, как мухи. Город -
нищ.
   Спим с Бородиным на перине.


   9.9.20. Владимир-Волынский

   Город нищ, грязен, голоден, за деньги ничего не купишь, конфеты  по  20
рублей и папиросы. Тоска. Штарм.  Уныло.  Совет  профессиональных  союзов,
еврейские молодые люди. Хождение по совнархозам  и  профкомиссиям,  тоска,
военные требуют, озорничают. Дохлые молодые евреи.
   Пышный обед - мясо, каша. Единственная утеха - пища.
   Новый военком штаба - обезьянье лицо.
   Хозяева хотят выменять мою шаль. Не дамся.
   Мой возница - босой с заплывшими глазами. Рассея.
   Синагога. Молюсь, голые стены, какой-то солдат  забирает  электрические
лампочки.
   Баня. Будь проклята солдатчина, война, скопление  молодых,  замученных,
одичавших, еще здоровых людей.
   Внутренняя жизнь моих хозяев, какие-то дела делаются,  завтра  пятница,
уже готовятся, хорошая старуха, старик с хитринкой,  притворяются  нищими.
Говорят - лучше голодать при большевиках, чем есть булку при поляках.


   10.9.20. Ковель

   Полдня на разбитом, унылом,  ужасном  вокзале  во  Владимире-Волынском.
Тоска. Чернобородый еврей работает. В Ковель приезжаем ночью.  Неожиданная
радость - поезд Поарма. Ужин у Зданевича,  масло.  Ночую  в  радиостанции.
Ослепительный  свет.  Чудеса.  Хелемская   сожительствует.   Лимфатические
железы. Володя. Она обнажилась. Мое пророчество исполнилось.


   11.9.20. Ковель

   Город хранит следы европейско-еврейской культуры. Советских (денег)  не
берут, стакан кофе без сахару - 50 рублей, дрянной обедишка на  вокзале  -
600 рублей.
   Солнце, хожу по докторам, лечу ухо, чесотка.
   В гости к Яковлеву, тихие домики, луга, еврейские улички, тихая  жизнь,
ядреная, еврейские девушки, юноши, старики у синагоги, может быть  парики,
Соввласть как будто не возмутила поверхности, эти кварталы за мостом.
   В поезде грязно и голодно. Все  исхудали,  обовшивели,  пожелтели,  все
ненавидят друг  друга,  сидят  запершись  в  своих  кабинках,  даже  повар
исхудал. Разительная перемена. Живут в клетке. Хелемская грязная  кухарит,
контакт с кухней, она кормит Володю, еврейская жена "из хорошего дома".
   Целый день ищу пищу.
   Район расположения 12-ой армии. Пышные учреждения - клубы,  граммофоны,
сознательные красноармейцы,  весело,  жизнь  кипит  ключом,  газеты  12-ой
армии, Армупроста,  командарм  Кузьмин,  пишущий  статьи,  с  виду  работа
Политотдела поставлена хорошо.
   Жизнь евреев, толпы на улице, главная улица Луцкая,  хожу  с  разбитыми
ногами, пью неисчислимое  количество  чаю  и  кофе.  Мороженое  -  500  р.
Позволяют себе весьма. Суббота, все лавочки закрыты. Лекарство - 5 р.
   Кочую в радиостанции. Ослепительный свет, умствующие радиотелеграфисты,
один пытается играть на мандолине. Оба читают запоем.


   12.9.20. Киверцы

   Утром - паника на вокзале. Артстрельба. Поляки в городе.  Невообразимое
жалкое бегство, обозы в пять рядов, жалкая, грязная, задыхающаяся  пехота,
пещерные люди, бегут по лугам, бросают винтовки, ординарец  Бородин  видит
уже рубящих поляков. Поезд отправляется быстро,  солдаты  и  обозы  бегут,
раненые  с  искаженными  лицами  скачут  к  нам  в  вагон,  политработник,
задыхающийся, у которого упали штаны, еврей с тонким просвечивающим лицом,
может быть хитрый еврей, вскакивают дезертиры с сломанными руками, больные
из санлетучки.
   Заведение, которое  называется  12-ой  армией.  На  одного  бойца  -  4
тыловика, 2 дамы, 2 сундука с вещами,  да  и  этот  единственный  боец  не
дерется. Двенадцатая армия губит фронт и Конармию, открывает наши  фланги,
заставляет затыкать собой все дыры. У них сдался в  плен,  открыли  фронт,
уральский  полк   или   башкирская   бригада.   Паника   позорная,   армия
небоеспособна. Типы солдат. Русский красноармеец  пехотинец  -  босой,  не
только не модернизованный, совсем  "убогая  Русь",  странники,  распухшие,
обовшивевшие, низкорослые, голодные мужики.
   В Голобах выбрасывают всех больных и раненых, и  дезертиров.  Слухи,  а
потом факты: захвачено, загнанное в  Владимир-Волынский  тупик,  снабжение
1-ой Конной, наш штаб перешел  в  Луцк,  захвачено  у  12-ой  армии  масса
пленных, имущества, армия бежит.
   Вечером приезжаем в Киверцы.
   Тяжкая жизнь в вагоне. Радиотелеграфисты все покушаются меня выжить,  у
одного по-прежнему расстроен  желудок,  он  играет  на  мандолине,  другой
умничает, потому что он дурак.
   Вагонная жизнь, грязная, злобная, голодная, враждебная  друг  к  другу,
нездоровая. Курящие и жрущие москвички, без обличья, много  жалких  людей,
кашляющие москвичи, все хотят есть, все злы, у всех животы расстроены.


   13.9.20. Киверцы

   Ясное утро, лес. Еврейский Новый год. Голодно. Иду в местечко. Мальчики
в белых воротничках. Ишас Хакл угощает меня хлебом с  маслом.  Она  "сама"
зарабатывает, бой баба, шелковое платье, в доме прибрано. Я  растроган  до
слез, тут помог только  язык,  мы  разговариваем  долго,  муж  в  Америке,
рассудительная и неторопливая еврейка.
   Длинная стоянка на станции. Тоска по-прежнему. Берем из  клуба  книжки,
читаем запоем.


   14.9.20. Клевань

   Стоим в Клевани сутки, все  на  станции.  Голод,  тоска.  Не  принимает
Ровно.  Железнодорожный   рабочий.   Печем   у   него   коржи,   карточки.
Железнодорожный сторож. Они обедают, говорят ласковые слова, нам ничего не
дают. Я с Бородиным, его легкая походка.  Целый  день  добываем  пищу,  от
одной  сторожки  к  другой.  Ночевка  в  радиостанции  при   ослепительном
освещении.


   15.9.20. Клевань

   Начинаются третьи сутки нашего томительного стояния в  Клевани,  то  же
хождение за пищей, утром богато пили чай с коржами. Вечером поехал в Ровно
на подводе авиации 1-ой Конной. Разговор об нашей  авиации,  ее  нет,  все
аппараты сломаны, летчики не умеют летать, машины старые, латаные,  никуда
не годные. Больной горлом красноармеец - вот он тип.  Едва  говорит,  там,
вероятно, все заложено, воспалено, лезет  пальцем  соскребывать  в  глотке
пленку, сказали, что помогает соль, сыплет соль, четыре дня  не  ел,  пьет
холодную воду, потому что никто не дает  горячей.  Говорит  косноязычно  о
наступлении, о командире, о том, что они босые, одни идут, другие не идут,
манит пальцем.
   Ужин у Гасниковой.



   Исаак Бабель.
   Воспоминания, портреты, статьи

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Конармия". М., "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Содержание:

   Начало
   М.Горький
   Фурманов
   Багрицкий
   Утесов
   В Одессе каждый юноша
   Работа над рассказом
   О работниках новой культуры



НАЧАЛО

   Лет двадцать тому назад, находясь в весьма нежном возрасте,  расхаживал
я по городу Санкт-Петербургу с липовым документом в кармане и  -  в  лютую
зиму - без пальто. Пальто, надо признаться, у меня было, но я  не  надевал
его по принципиальным соображениям. Собственность мою в ту пору составляли
несколько рассказов - столь же коротких, сколь и рискованных. Рассказы эти
я разносил по редакциям, никому не приходило в голову читать  их,  а  если
они кому-нибудь попадались на глаза,  то  производили  обратное  действие.
Редактор одного из  журналов  выслал  мне  через  швейцара  рубль,  другой
редактор сказал о рукописи, что это сущая чепуха, но что у тестя его  есть
мучной лабаз и в лабаз этот можно поступить  приказчиком.  Я  отказался  и
понял, что мне не остается ничего другого, как пойти к Горькому.
   В Петрограде издавался тогда интернационалистический журнал "Летопись",
сумевший  за  несколько  месяцев  существования  сделаться  лучшим   нашим
ежемесячником. Редактором его был Горький. Я отправился к нему на  Большую
Монетную улицу.  Сердце  мое  колотилось  и  останавливалось.  В  приемной
редакции собралось самое необыкновенное общество  из  всех,  какое  только
можно себе представить: великосветские дамы  и  так  называемые  "босяки",
арзамасские  телеграфисты,  духоборы  и  державшиеся  особняком   рабочие,
подпольщики-большевики.
   Прием должен был начаться в шесть часов. Ровно в шесть дверь открылась,
и вошел Горький, поразив меня своим  ростом,  худобой,  силой  и  размером
громадного  костяка,  синевой  маленьких  и  твердых   глаз,   заграничным
костюмом, сидевшим  на  нем  мешковато,  но  изысканно.  Я  сказал:  дверь
открылась ровно в шесть. Всю  жизнь  он  оставался  верен  этой  точности,
добродетели королей и старых, умелых, уверенных в себе рабочих.
   Посетители в приемной разделялись - на принесших рукописи и на тех, кто
ждал решения участи.
   Горький подошел ко второй группе. Походка его была легка,  бесшумна,  я
бы сказал - изящна, в руках он держал тетради; на  некоторых  из  них  его
рукой было  написано  больше,  чем  рукой  автора.  С  каждым  он  говорил
сосредоточенно  и  долго,  слушал  собеседника  с  всепоглощающим   жадным
вниманием. Мнение свое он высказывал прямо и сурово, выбирая  слова,  силу
которых мы узнали много позже, через годы и десятилетия, когда слова  эти,
прошедшие в душе нашей длинный, неотвратимый путь,  сделались  правилом  и
направлением жизни.
   Покончив с авторами, уже знакомыми ему, Горький подошел к  нам  и  стал
собирать рукописи. Мельком он взглянул на меня. Я представлял тогда  собой
румяную, пухлую и неперебродившую смесь толстовца и  социал-демократа,  не
носил пальто, но был вооружен очками, замотанными вощеной ниткой.
   Дело происходило во вторник. Горький взял тетрадку и сказал:
   - За ответом - в пятницу.
   Неправдоподобно звучали тогда эти слова... Обычно рукописи истлевали  в
редакциях по нескольку месяцев, а чаще всего - вечность.
   Я вернулся в пятницу и застал новых людей: как и в  первый  раз,  среди
них  были  княгини  и  духоборы,  рабочие  и  монахи,  морские  офицеры  и
гимназисты. Войдя в комнату, Горький снова взглянул на меня  беглым  своим
мгновенным взглядом, но оставил меня напоследок.  Все  ушли.  Мы  остались
одни - Максим Горький и я, свалившийся с другой планеты,  из  собственного
нашего Марселя (не знаю, нужно ли  пояснять,  что  я  говорю  об  Одессе).
Горький позвал меня в кабинет. Слова, сказанные им там, решили мою судьбу.
   - Гвозди бывают маленькие, - сказал он, - бывают  и  большие  -  с  мой
палец. - И он поднес к моим глазам длинный,  сильно  и  нежно  вылепленный
палец. - Писательский путь, уважаемый пистолет (с ударением на  о),  усеян
гвоздями, преимущественно крупного формата. Ходить по ним придется  босыми
ногами, крови сойдет довольно,  и  с  каждым  годом  она  будет  течь  все
обильнее... Слабый вы человек - вас  купят  и  продадут,  вас  затормошат,
усыпят, и  вы  увянете,  притворившись  деревом  в  цвету...  Честному  же
человеку, честному литератору и революционеру  пройти  по  этой  дороге  -
великая  честь,  на  каковые  нелегкие   действия   я   вас,   сударь,   и
благословляю...
   Надо думать, в моей жизни не было часов важнее тех, которые я провел  в
редакции "Летописи". Выйдя оттуда, я полностью потерял физическое ощущение
моего существа. В тридцатиградусный, синий, обжигающий  мороз  я  бежал  в
бреду по громадным пышным коридорам  столицы,  открытым  далекому  темному
небу, и опомнился, когда оставил за собой Черную Речку и Новую Деревню...
   Прошла половина ночи,  и  тогда  только  я  вернулся  на  Петербургскую
сторону, в комнату, снятую накануне у жены  инженера,  молодой,  неопытной
женщины. Когда со службы пришел ее муж и осмотрел мою  загадочную  и  юную
персону, он распорядился убрать из передней все пальто и галоши и  закрыть
на ключ дверь из моей комнаты в столовую.
   Итак, я вернулся в  свою  новую  квартиру.  За  стеной  была  передняя,
лишенная причитавшихся ей галош и накидок, в душе кипела и  заливала  меня
жаром радость, тиранически требовавшая выхода. Выбирать было не из чего. Я
стоял в передней, чему-то улыбался и неожиданно для себя  открыл  дверь  в
столовую. Инженер с женой пили чай. Увидев меня в этот  поздний  час,  они
побледнели, особенно у них побелели лбы.
   "Началось", - подумал инженер и приготовился дорого продать свою жизнь.
   Я ступил два шага по направлению к нему и сознался в  том,  что  Максим
Горький обещал напечатать мои рассказы.
   Инженер понял, что он ошибся, приняв сумасшедшего за вора, и  побледнел
еще смертельнее.
   - Я прочту вам мои рассказы, - сказал я, усаживаясь и придвигая к  себе
чужой стакан чая, - те рассказы, которые он обещал напечатать...
   Краткость  содержания  соперничала  в  моих  творениях  с   решительным
забвением приличий. Часть из них,  к  счастью  благонамеренных  людей,  не
явилась на  свет.  Вырезанные  из  журналов,  они  послужили  поводом  для
привлечения меня к суду по двум статьям сразу - за попытку  ниспровергнуть
существующий строй и за порнографию. Суд надо мной должен был состояться в
марте 1917 года, но вступившийся за меня народ в  конце  февраля  восстал,
сжег обвинительное заключение, а вместе с ним  и  самое  здание  Окружного
суда.
   Алексей Максимович жил тогда на Кронверкском проспекте. Я приносил  ему
все, что писал, а писал я по одному рассказу в день (от этой  системы  мне
пришлось впоследствии отказаться, с тем, чтобы  впасть  в  противоположную
крайность). Горький  все  читал,  все  отвергал  и  требовал  продолжения.
Наконец, мы оба устали, и он сказал мне глуховатым своим басом:
   - С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете,  но
догадываетесь о многом... Ступайте-ка посему в люди...
   И я проснулся на  следующий  день  корреспондентом  одной  неродившейся
газеты, с двумястами рублей подъемных в кармане. Газета так и не родилась,
но подъемные мне пригодились. Командировка моя  длилась  семь  лет,  много
дорог было мною исхожено и многих боев я был свидетель.  Через  семь  лет,
демобилизовавшись, я сделал вторую попытку печататься и  получил  от  него
записку: "Пожалуй, можно начинать..."
   И снова, страстно и непрерывно, стала подталкивать меня его  рука.  Это
требование - увеличивать непрестанно и во что бы то ни стало число  нужных
и прекрасных вещей на земле - он предъявлял тысячам людей, им отысканных и
взращенных, а через них и человечеству. Им владела не ослабевавшая  ни  на
мгновенье, невиданная, безграничная страсть к человеческому творчеству. Он
страдал, когда человек, "от которого он ждал много, оказывался  бесплоден.
И счастливый, он потирал руки и подмигивал миру,  небу,  земле,  когда  из
искры возгоралось пламя...



М.ГОРЬКИЙ

   В 1898 году в издательстве Дороватовского и Чарушникова появилась книга
рассказов автора со странным именем - Максим  Горький.  Все  было  ново  и
сильно в этой книге: герои ее, вышибленные из жизни, но недвусмысленно  ей
угрожающие; изобразительные средства, полные движения,  силы,  красок.  Во
всей литературе дворян и разночинцев не найдем мы столько описаний солнца,
сверкающего моря, лета и зноя - сколько в первых рассказах  Горького.  Они
принесли ему славу,  молниеносно  распространившуюся  на  оба  континента,
славу, редко выпадавшую на долю человека. Радикальная Россия,  пролетариат
всего мира нашли своего писателя. Скрывшийся за псевдонимом - он  оказался
нижегородским цеховым малярного  цеха  Алексеем  Пешковым.  С  первого  же
появления своего  в  литературе  бывший  булочник,  грузчик  стал  в  ряды
разрушителей старого мира. Книги его, с такой небывалой, почти  физической
силой  толкавшие  на  борьбу  за  социальную  справедливость,  зажегшие  в
миллионах эксплуатируемых людей действенную жажду красоты и полноты  жизни
- сделали Горького массовым, любимым, истинно народным писателем. Ни  один
литератор нашей эпохи не нанес обществу угнетателей  таких  действительных
ударов, как он, ни одному литератору не удалось в  такой  мере,  как  ему,
стать участником и строителем нового мира. Близкий друг Ленина  -  Горький
сорок лет с неукротимым мужеством боролся с капитализмом, самодержавием  и
в последние годы своей жизни - с фашизмом.  Великих  сил  потребовала  эта
борьба. Они были у Горького. Нищий,  задерганный  мальчишка,  украдкой  от
хозяев читавший по ночам книги, Горький, учась всю жизнь,  достиг  вершины
человеческого знания. Образованность его была всеобъемлюща. Она  опиралась
на память, являвшуюся у Горького одной из самых удивительных способностей,
когда-либо виденных у человека. В мозгу его и сердце  -  всегда  творчески
возбужденных - впечатались книги, прочитанные  за  шестьдесят  лет,  люди,
встреченные им, - встретил он их неисчислимо много, -  слова,  коснувшиеся
его слуха, и звук этих слов, и блеск улыбок, и цвет  неба...  Все  это  он
взял с жадностью и вернул в живых,  как  сама  жизнь,  образах  искусства,
вернул полностью. Четыре десятилетия грызла его  неизлечимая  болезнь,  ни
разу не одержав победы над его духом; в последний раз  он  победил  ее  на
одре смерти. Громадностью сделанного им мы обязаны  тому,  что  он  первый
исполнил свою заповедь - превратить  труд  подневольный  в  непрерывную  и
радостную   жизнь   творчества.   Им   написано   триста   двадцать   пять
художественных произведений, ср