ды мальтийских крестоносцев запечатаны, над ними нависли грозные  тучи
штрафов, пени, реквизиций,  и  даже  вмешательство  итальянского  консула,
взывающего  к  высокой  политике,  не   могло   разрядить   эти   тучи   в
благодетельный дождь провозной платы.
   "Жорж" и "Эдвиг"  (бывшие  "Россия"  и  "Мария"),  они  были  воровским
образом уведены из русских и грузинских портов для того,  чтобы  проходить
под чужим флагом Суэцкий канал и Красное  море.  Но  тесен  стал  мир  для
мальтийцев. Триста безработных пароходов привязаны  к  берегу  в  Марселе,
миллионный  тоннаж  гниет  без  дела   в   портах   Лондона,   Триеста   и
Константинополя, тысячи моряков голодают. Мировые пути глохнут,  удушаемые
гибельной игрой парижских дипломатов. Нет грузов на  Хайфу,  на  Яффу,  на
Сан-Франциско, Европа может грузить только в советские  порты.  И  господа
Скембри, набравшись духу и застраховав  уворованные  пароходы  от  захвата
большевиками, плывут в советские порты...
   Господа Скембри получат страховую премию. Мы получили пароходы.
   Красные ватерлинии "Камо" и "Шаумяна" цветут на голубой воде, как огонь
заката. Вокруг  них  покачиваются  прелестные  очертания  турецких  фелюг,
красные фески горят на шаландах, как корабельные  фонари,  пароходный  дым
неспешно восходит к ослепительным батумским небесам.
   Среди этой цветистой мелюзги мощные корпуса "Камо" и "Шаумяна"  кажутся
гигантами, их белоснежные палубы сияют и отсвечивают, и наклон мачт  режет
горизонт стройной и могучей линией.
   Если бы радость не теснила так неотступно сердце, об этом можно было бы
рассказать последовательно и деловито.
   Но сегодня мы отмахиваемся от последовательности, как от июльской мухи.
   Кучки старых черноморских матросов, поджав ноги,  сидят  на  деревянной
пристани, сидят разнеженные и застывшие, как кейфующие арабы, и  не  могут
отвести глаз от черных, отлакированных бортов.
   Целой толпой поднимаемся мы на палубу  развенчанного  "Жоржа".  Машина,
выверенная, как часы, сверкающая красной медью трубок и жемчужным  налетом
цилиндров, держит нас в восхищенном плену. Мы окружены горами  хрусталя  в
кают-компании, отделанной  мрамором  и  дубом,  строгой  чистотой  кают  и
пахучей краской стен.
   - Всего два месяца, как выведен из капитального ремонта,  -  обращается
ко мне старый боцман, назначенный  на  "Шаумяна",  -  сорок  тысяч  фунтов
стерлингов обошелся... Да я же помру на этом пароходе и никакой  претензии
к богу иметь не буду. Сорок тысяч фунтов - сколько  это  на  наши  деньги,
Яков?
   - Сорок тысяч фунтов... - раздумчиво  повторяет  Яков,  покачиваясь  на
босых ногах, - на наши деньги этого сказать невозможно...
   - То-то и оно, - торжествующе восклицает боцман, - да столько же  стоит
и "Эдвиг". Вот и посчитай на наши деньги...
   - На наши деньги, - упрямо повторяет качающийся Яков, - этого счета я и
сделать не могу никак...
   И блаженное багровое  лицо  Якова  никнет  к  палубе,  полное  лукавого
восторга и подавленного смеха. Его пальцы самозабвенно щелкают в  воздухе,
и спина гнется все ниже.
   - Ты никак под мухой сегодня, Яков? - спрашивает  его  проходящий  мимо
нас новый капитан "Камо".
   - Я не под мухой, товарищ капитан, - наставительно отвечает Яков, -  но
по случаю такого случая я  действительно  сегодняшний  день  нахожусь  под
парами, потому как судно готовится в рейс на Одессу, а  также  мне  смешно
это дело до без конца... К примеру сказать, товарищ капитан, вы, по вашему
злодейству, сведя у меня жену... Ну, не то чтобы  знаменитая  какая  баба,
ну, для меня, по бедности, подходящая... Ну, свели и свели... Проходит год
времени, а опосля того проходит еще год времени. Добираюсь  я  неожиданным
путем до своей бабы, а она гладкая, как кабан, одетая и обутая, с  брюшком
да с серьгами, в кармане деньги, а на голове разнообразная прическа,  лицо
подманчивое,   фасад   неописуемый   и   из   себя   представительная   до
невозможности...
   Неужели же, товарищ капитан, я по случаю такого случая не могу развести
пары, коль скоро судно готовится в рейс?
   - Разводи пары, Яков, - смеясь, сказал капитан, - да не забудь  закрыть
клапана.
   - Есть, капитан! - прокричал Яков.
   Мы все вернулись в выверенное, как часы, машинное отделение.



БЕЗ РОДИНЫ (Письмо из Батума)

   ...И  вышло  так,  что  мы  поймали  вора.  Шиворот  у  вора   оказался
просторный. В нем поместились два  товаро-пассажпрских  парохода.  Чванный
флаг захватчиков уныло сполз книзу, и  на  вершину  мачты  взлетел  другой
флаг, окрашенный кровью борьбы и пурпуром победы.  Поговорили  речи  и  на
радостях постреляли из пушек. Кое-кто скрежетал зубами в это время.  Пусть
его скрежещет...
   Теперь дальше. Жили-были на Черном море три  нефтеналивных  парохода  -
"Луч", "Свет" и "Блеск". "Свет" помер  естественной  смертью,  а  "Луч"  и
"Блеск" попали все в тот же накрахмаленный шиворот. И вышло так, что мы из
него дня три тому назад  вытряхнули  "Луч",  то  бишь  "Лэди  Элеонору"  -
солидное судно с тремя мачтами, вмещающее в себя сто  тысяч  пудов  нефти,
блистающее хрусталем своих кают, чернотой своих могучих  бортов,  красными
жилами своих нефтепроводов и начищенным серебром  своих  цилиндров.  Очень
полезная "Лэди". Нужно полагать, что она сумеет напоить  советской  нефтью
потухшие топки советских побережий.
   "Лэди" стоит уже у пристани Черномортрана, на том самом месте, куда был
подведен раньше и "Шаумян". На ее плоской палубе расхаживают еще  какие-то
джентльмены в лиловых подтяжках и лаковых туфлях. Их сухие и  бритые  лица
сведены гримасой усталости и недовольства. Из кают выносят им несессеры  и
клетки с канарейками. Джентльмены хриплыми голосами  переругиваются  между
собой и слушают автомобильные гудки, несущиеся из дождя и тумана...
   Бледный пламень алых  роз...  Серый  шелк  точеных  ножек...  Щебетанье
заморской  речи...  Макинтоши  рослых  мужчин  и   стальные   палочки   их
разглаженных брюк... Пронзительный и бодрый крик моторов...
   Канарейки,  несессеры  и  джентльмены  упаковываются  в  автомобили   и
исчезают. А  остается  дождь,  неумолимый  батумский  дождь,  ропщущий  из
поверхности почерневших вод, застилающий свинцовую опухоль неба,  роющийся
под  пристанью,  как  миллионы  злых  и  упрямых  мышей.  И  еще  остается
съежившаяся кучка людей у угольных ям "Лэди Элеоноры". Немой  и  сумрачный
сугроб из поникших синих блуз, погасших  папирос,  заскорузлых  пальцев  и
безрадостного молчания. Это те, до которых никому нет дела...
   Российский консул  в  Батуме  сказал  бывшей  команде  отобранных  нами
пароходов:
   - Вы называете себя русскими, но я вас не  знаю.  Где  были  вы  тогда,
когда Россия изнемогала от невыносимых тягостей неравной борьбы? Вы хотите
остаться на прежних местах, но разве не вы разводили пары, поднимали якоря
и вывешивали сигнальные огни в те грозовые часы, когда  враги  и  наемники
лишали  обнищавшие  советские  порты   их   последнего   достояния?   Быть
гражданином рабочей страны - эту честь надо заслужить. Вы не заслужили ее.
   И вот - они сидят у угольных ям "Лэди Элеоноры", запертые в  клетку  из
дождя и одиночества, эти люди без родины.
   - Чудно, - говорит мне старый кочегар, - кто  мы?  Мы  русские,  но  не
граждане. Нас не принимают  здесь  и  выбрасывают  там.  Русский  меня  не
узнает, а англичанин, тот меня никогда не знал. Куда  податься  и  с  чего
начать? В Нью-Йорке четыре тысячи пароходов без дела, в Марселе -  триста.
Меня просят миром - уезжай, откуда приехал. А я тридцать лет тому назад из
Рязанской губернии приехал.
   - Не надо было убегать, - говорю я. - Бессмысленный ты кочегар, от кого
бежал?
   - Знаю, - отвечает мне старик, - теперь все знаю...
   А вечером они, как грустное стадо, шли со своими  котомками  в  гавань,
чтобы погрузиться на иностранный пароход, отходивший в Константинополь.  У
сходен их толкали и отбрасывали баулы раздушенных дам и серых  макинтошей.
Багровый капитан с золотым шитьем на шапке кричал с мостика:
   - Прочь, канальи... Хватит с меня  бесплатной  рвани...  Посторониться.
Пусть пройдет публика...
   Потом их свалили на кучу канатов на корме. Потом канаты понадобились  и
их прогнали в другой конец парохода. Они болтались по палубе,  оглушенные,
боязливые, бесшумные,  со  своими  перепачканными  блузами  и  сиротливыми
узелками. А когда пароход дал отходной гудок и дамы на борту стали  кидать
провожающим  цветы,  тогда  старик  кочегар,  приблизившись   к   решетке,
прокричал мне с отчаянием:
   - Будь мы какие ни на есть подданные,  не  стал  бы  он  над  нами  так
куражиться, лысый пес.



МЕДРЕСЕ И ШКОЛА (Письмо из Аджарии)

   Эта многозначительная и неприметная борьба ведется со скрытым и  глухим
упорством. Она ведется везде - и на суровых склонах недосягаемых гор, и во
влажных долинах Нижней Аджарии. В одном лагере стоит мечеть и фанатический
ходжа, в другом - невзрачная  избенка,  зачастую  без  окон  и  дверей,  с
выцветшей надписью на красном флажке: "Трудовая  школа".  Через  несколько
дней я выеду в горы для того, чтобы на месте  присмотреться  к  извилистой
тактике борьбы за  культурное  преобладание,  тем  непостижимым  зигзагам,
которые приходится делать в этих глухих  и  оторванных  от  центра  селах,
насыщенных  еще  ядовитой  и  слепой  поэзией  феодализма  и   религиозной
косности.  Пока  же  я  поделюсь  с  вами  данными,  которые  я  вынес  из
ознакомления с работой здешнего Наркомпроса.
   Внедрение в человеческие души требует дальновидности и осторожности.  В
тяжких условиях Востока эти качества должны быть удесятерены, доведены  до
предела. Вот положение,  не  требующее  доказательств.  Но  меньшевистские
кавалеристы от  просвещения  рассуждали  иначе.  В  поколебленное  царство
аджарского   муллы    они    внесли    прямолинейный    пыл    близорукого
национал-шовинизма. Результаты не были неожиданны. Население возненавидело
лютой ненавистью  все  то,  что  шло  от  власти.  Государственная  школа,
объединявшая десятки сел, насчитывала десять-пятнадцать учеников, и в  это
время медресе ломилось от огромного изобилия детей. Крестьяне несли ходжам
деньги, продовольствие, материалы для  ремонта  зданий.  А  меньшевистская
школа хирела, пустовала, подрывая не только авторитет  своих  насадителей,
это бы с полбеды, но и подтачивая веру  в  те  азбучные  основы  культуры,
которые несла с собой дореформенная школа.
   Итак, меньшевики оставили наследство, проклятое наследство. Надо было с
ним распутываться. Нелегкое дело. Недоверие в  мусульманском  крестьянстве
было прочно разбужено, страсти  накалены.  Примитивная  борьба  за  азбуку
цепляла своими корнями огромные задачи  политического  просвещения.  Съезд
аджарских исполкомов уяснил себе это в полной  мере.  Он  продиктовал  тот
метод внимательной постепенности и идейного соревнования,  который  теперь
начинает приносить свои плоды.
   Медресе были оставлены. Они существовали  наряду  с  советской  школой.
Более того, Наркомпрос упорно добивался открытия школ в  тех  местах,  где
раньше были уже  религиозные  школы.  Нередки  были  случаи,  когда  ходжу
приглашали преподавать в  советской  школе  турецкий  язык.  Ходжи  шли  и
приводили с собой массы детей. Решающую роль сыграло объявление  турецкого
языка обязательным  к  преподаванию,  причем  государственным  и  основным
языком оставался всегда грузинский.
   Перед нами опыт полуторагодичной работы. Каковы итоги? Они благоприятны
в высокой степени. Перелом совершился. Схоластическая  мертвечина  медресе
побеждена живым трудовым процессом обучения в нашей школе.  Дети  бегут  с
уроков ходжи в буквальном значении этого слова, они прыгают в окна, иногда
взламывают двери и прячутся от грозного наставника. Количество учащихся  в
советской школе прибывает с возрастающей силой. И  эта  победа  достигнута
без единой репрессивной меры, без тени насилия. Неумолимая поступь  жизни,
сила очевидности совершила все это с  неслыханной  быстротой  и  ясностью.
Нашей непременной задачей является - удержать  эти  бескровные  завоевания
первейшей важности и расширить их, но... тут воспоследует такое количество
"но", что я вынужден начать следующую фразу с красной строки.
   У Наркомпроса Аджаристана нет  денег.  На  этом  привычном  явлении  не
стоило бы слишком  останавливаться,  если  бы  безденежье  Аджаристанского
Наркомпроса не  приняло  характер  легендарный.  Достаточно  сказать,  что
жалованье за семь месяцев, с января по  август,  было  выплачено  учителям
несколько  дней  тому  назад,   благодаря   четырехмиллиардному   кредиту,
отпущенному,  наконец,  аджарским   Совнаркомом   после   почти   годового
размышления.  Если   вдуматься   в   невыносимые   условия   существования
культурного  работника,  заброшенного  в  дикие  ущелья  Верхней  Аджарии,
отрезанного в течение всей зимы от  общения  с  внешним  миром,  запертого
среди  недоверчивого  крестьянства,  требующего  длительной  и  неустанной
обработки - и все это при отсутствии какой бы то  ни  было  оплаты  труда,
тогда поистине диву даешься, как они не разбежались. Основное требование -
подготовка преподавательского персонала - усвоена Наркомпросом. В Хуцубани
функционирует уже педагогическая школа высшего типа, где обучаются десятка
два аджарских юношей, и недалек тот час, когда она  выпустит  первый  кадр
мусульманских преподавателей,  одинаково  хорошо  владеющих  грузинским  и
турецким языками, проникнутых идеями советовластия и знакомых  с  основами
новой  педагогики.  В  наступающем  учебном  году  открывается  в   Батуме
педагогический техникум, имеющий те  же  цели.  Ему  должно  быть  уделено
исключительное внимание. Крохи с учительского меньшевистского стола, да  и
наши работники, не применившиеся еще  к  своеобразному  укладу  населения,
немало помешали работе.  Все  должно  измениться  с  того  момента,  когда
аджарцы, кровь от крови и плоть от плоти пославших их деревень, вернутся в
родные места учителями и пропагандистами. Им будет  и  почет,  и  вера,  и
любовь.
   Они вернутся учителями и пропагандистами. Слово "пропагандист" я привел
с умыслом. Недаром же в районах  спаивается  для  единой  школьной  работы
тройка из местного заведующего Наробразом, уполномоченного от  парткома  и
инструктора Наркомпроса. Избенка с выцветшей надписью  на  красном  флажке
"Трудовая  школа"  есть  то  зерно,  к  которому  должны   прилепиться   и
изба-читальня, и показательная мастерская,  и  культурный  синематограф  в
будущем. Нет лучшего пути проникновения в полураскрывшиеся сердца  горцев.
Учитель - он должен соединять  в  своем  лице  и  сельский  Наркомпрос,  и
Главполитпросвет, и агитпроп парткома. Уже в наступающем году  открываются
при некоторых школах небольшие показательные ткацкие мастерские и курсы по
шелководству. Успех этих  начинаний  предрешен.  Даже  женщины,  аджарские
женщины в чадрах, с охотой присутствуют на таких уроках.
   Как нельзя  хуже  обстоит  дело  с  ремонтом  школьных  зданий.  Сейчас
большинство их представляет из себя полуразвалившиеся хибарки. От  местных
исполкомов поступают заявления, что они готовы  помочь,  чем  могут,  делу
школьного строительства. По сравнению с прошлым годом,  когда  крестьянин,
отдавая в школу ребенка, искренне полагал, что  он  оказывает  неизмеримое
снисхождение государству  -  это  заявление  обозначает  большой  сдвиг  в
мышлении. Но деревня может дать только то, что у  нее  есть.  В  селе  нет
железных  материалов,  стекол,  черепицы,  нет  учебных   пособий.   Будем
надеяться, что нынешний  обновленный  состав  Аджаристанского  Наркомпроса
проявит  в  этом  настойчивость.  Конечно,  он   немного   сделает,   если
центральные тифлисские учреждения  не  помогут  ему  присылкой  учебников,
пособий для ручного труда и проч.



ТАБАК

   Подслеповатая старушка просит пособия в Наркомсобесе.
   - Нет табаку, - с возмущением отвечают ей  из  Наркомсобеса.  -  Был  и
нету... Забудьте о табаке...
   Причем здесь табак? Темна вода. Дальше.
   Учительница справляется в Наркомпросе о своем заявлении.
   - Был  табак  и  сплыл,  -  ядовито  отвечает  учительнице  товарищ  из
Наркомпроса, - приказал долго  жить  табачок.  Еще  месяц,  еще  два  -  и
крышка...
   И, наконец, ассенизатор бурно требует денег в Коммунхозе.
   - Откуда я возьму табак, - яростно кричит товарищ из Коммунхоза,  -  на
ладонях он у меня растет, что ли, ваш табак... Или в палисаднике прикажете
плантацию развести?
   Изумительная  Абхазия!  Ассенизаторы  и  старухи  курят  с   одинаковым
увлечением, и тишайшие учительницы не отстают от них  в  этой  благородной
страсти.
   Темна вода. И как горестно  светлеет  она  при  одном  прикосновении  к
авторитетному плачу Таботдела.
   В 1914 году сбор Табаков в Абхазии дошел до миллиона  пудов.  Это  была
рекордная цифра, и все  обстоятельства  говорили  за  то,  что  она  будет
неуклонно повышаться. Уже до войны Сухум торжествовал  полную  победу  над
кубанскими и крымскими табаками. Фабрики Петрограда, Ростова-на-Дону и Юга
России работали на сухумском  сырье.  Отпуск  за  границу  увеличивался  с
каждым годом. Прежние монопольные поставщики табаку -  Македония,  Турция,
Египет - не могли не  признать  несравненных  качеств  нового  конкурента.
Тончайшие сорта, выпускаемые прославленными фабриками Каира,  Александрии,
Лондона, приобретали особенную ценность от подмеси абхазского табака.  Наш
продукт с молниеносной быстротой завоевал репутацию  одного  из  лучших  в
мире, иностранный капитал  бурно  устремился  на  побережье  и  взялся  за
устройство громадных складов и разбивку промышленных плантаций.
   Цена табака в довоенное время колебалась, в зависимости от сорта, от 14
до 30 рублей за пуд. Средний урожай - восемьдесят, сто пудов на  десятину.
Наиболее  распространенный  тип  крестьянской  плантации  -  три,   четыре
десятины. Пионерами табачной культуры на побережье были  греки  и  армяне.
Коренные обитатели страны успешно  воспользовались  их  опытом  и  сделали
табаководство  экономическим  стержнем  края.  Благосостояние   сухумского
крестьянства, стиснутое грабительством скупщиков и царской  администрации,
все же показывало тенденцию к росту. Теперь понятно, почему "от табака все
качества",  почему   он   не   чужд   инвалидам-старушкам   и   страждущим
учительницам.
   После 14-ого  года  война  начала  свою  разрушительную  работу.  Волны
переселенцев смяли драгоценную культуру, первый натиск революции не мог не
углубить  кризиса,  а  меньшевики,  эти  роковые  мужчины,  разломали  все
вдребезги.
   Поистине в этом феерическом и  плодородящем  саду,  который  называется
Абхазией, научаешься с особой силой  ненавидеть  эту  разновидность  вялых
мокриц, которые наследили  здесь  всеми  проявлениями  своего  творческого
гения. За два года своего владычества они успели разрушить  все  жизненные
учреждения города, отдали лесные  богатства  на  разграбление  иностранным
акулам  и  объявлением  табачной  монополии  добили  вконец  нерв  страны.
Монополия - это бы  еще  с  полбеды.  Государственная  власть,  проводящая
осмысленную экономическую  политику,  прибегает  к  мерам  и  покруче,  но
прибегает с умом. Меньшевистская же монополия была рассчитана  на  прочную
смерть табачной промышленности. Параллельно с  государственной  ценой,  не
оправдывавшей себестоимости,  существовала  расценка  иностранного  рынка,
превышавшая объявленные ставки ровно  на  400  процентов.  Что  оставалось
делать в таких условиях плантатору?  Ничего  не  делать.  Он  благополучно
справился с этой несложной задачей.
   Табаководство Абхазии  под  эгидой  просвещенных  мореплавателей  мирно
скончалось. Чудовищно сказать - за 1918-1920 годы на рынок не поступило ни
одного фунта табаку новых урожаев. Плантации были распаханы под  кукурузу,
чему способствовала приостановка ввоза из РСФСР  хлебных  грузов.  Зияющая
рана сочила